— В любом случае, я знаю, что говорить, и что говорить не следует…
Хадиджа выдохнула с облегчением:
— Так лучше. Едва ли она признает, что у меня были хорошие побуждения, и я всего лишь хотела, чтобы она исправилась…!
23
— Ах…!
Вдруг у него вырвался радостный возбуждённый стон, едва он увидел Аиду, выходящую из ворот особняка. Он по своему обыкновению стоял вечером на тротуаре в Аббасийе и наблюдал за домом издали. Самое большее, на что он надеялся — заметить её в окне или на балконе. На нём был изящный серый костюм, словно он хотел посоревноваться с прекрасной погодой, щедро, нежно и приветливо подаренной весной в эти последние дни марта. Всякий раз, как усиливались его боль и отчаяние, он становился элегантнее. Он не видел её с момента их ссоры в беседке, но жизнь была ему невыносима без этих посещений Аббасийи каждый вечер, и потому он с далёкого расстояния обходил особняк с неослабевающим рвением, теша себя мечтами и пока довольствуясь созерцанием места и обновлением воспоминаний. Боль в первые дни разлуки была безумной, доводила его до бредового состояния и одержимости. Если бы так продолжалось и дальше, он был бы обречён, однако спасение пришло к нему на этой опасной стадии именно благодаря отчаянию, которое давно поселилось в его душе. Боль попятилась обратно в самые глубокие закоулки души, где выполняла свою работу, не нарушая остальных жизненно важных функций, словно была органической частью его тела или существенной особенностью духа. То была резкая бушующая боль, которая затем перешла в хроническую после того, как стихли самые худшие её симптомы. Но он не утешился, да и как утешиться от любви? Ведь любовь — самая возвышенная вещь, которая открылась ему в жизни. Поскольку он питал глубокую веру в любовь, то должен был терпеть её как человек, которому суждено до конца дней своих жить с неизлечимой болезнью.
И когда он увидел её выходящей из дома, у него внезапно вырвался этот стон. Он принялся следить издалека за её грациозной походкой, которая уже давно прельщала его, так что даже дух захватывало в какой-то пляске, смешанной с безумной любовью и нежным восторгом. Возлюбленная повернула направо и пошла по Дворцовой улице. В душе его вспыхнула буря, сметавшая поражение, с которым он мирился почти три месяца. Сердце его решило бросить ей под ноги все свои тревоги, и будь что будет. Он без колебаний приблизился к Дворцовой улице. Если в прошлом он говорил с осторожностью, боясь потерять её, то сейчас опасаться было нечего, ибо терзания, мучившие его на протяжении этих трёх месяцев, не позволяли ему колебаться или отступать. Она тут же заметила его приближение, обернулась и увидела его в нескольких шагах от себя, но равнодушно отвернулась. Он и не ждал милостивого приёма, однако с упрёком сказал:
— Разве так встречаются старые друзья?
В ответ она лишь ускорила шаги, не обратив на него ни малейшего внимания. Он удлинил шаг, черпая упорство в собственной боли, и почти очутившись перед ней, сказал:
— Не делайте вид, что не знаете меня, это невыносимо. Не было бы никакой нужды в этом, если бы справедливость для вас что-нибудь значила…
Больше всего он боялся, что она будет и дальше игнорировать его, пока не дойдёт до нужного ей места. Но тут к нему обратился её мелодичный голос:
— Пожалуйста, отойдите от меня и оставьте в покое…
Настойчивым и одновременно умоляющим тоном он сказал:
— Я оставлю вас в покое, но только после того, как мы расквитаемся…
Её голос отчётливо прозвучал в тишине аристократической улицы, казавшейся пустынной или почти безлюдной в этот час:
— Я ничего об этом не знаю и не желаю знать. И надеюсь, что вы будете вести себя как джентльмен..!
Со страстным возбуждением он произнёс:
— Обещаю, что буду вести себя примерно так, как джентльмен, да по-другому я и не умею, ибо вы сами вдохновляете меня на это.
Даже не поглядев в его сторону, она сказала:
— Я имею в виду, чтобы вы оставили меня в покое, только это меня заботит…
— Я не могу. Не могу, прежде чем вы снимите с меня ложные обвинения, которыми наказали, даже не выслушав слов в мою защиту…
— Я вас наказала?!
На краткий миг он оставил в стороне разговор, чтобы насладиться волшебством этого момента: она согласилась побеседовать с ним и даже замедлить шаги. Не важно, случилось ли это из-за того, что она хотела выслушать его, или намеренно удлиняла свой маршрут, дабы избавиться от него до того, как достигнет места назначения, это ничего не меняло: ослепительная истина оставалась истиной — они оба шли бок о бок по Дворцовой улице. Их окружали высокие деревья, а с заборов вокруг домов на них весело поглядывали томные глаза нарциссов и улыбались уста жасминовых бутонов. В этой глубокой тишине его пылающее сердце жаждало лёгкого дуновения. Он сказал:
— Вы подвергли меня самому ужасному наказанию, исчезнув с глаз моих на целых три месяца, а я, ни в чём не повинный, мучаюсь…
— Лучше не будем к этому возвращаться…
В голосе его звучали мольба и волнение:
— Но мы должны к этому вернуться. Я настаиваю на этом и умоляю вас во имя тех мук, что я перенёс. У меня не осталось больше сил терпеть ещё большие страдания…
Она негромко спросила:
— А в чём же моя вина?
— Я хочу знать: считаете ли вы меня по-прежнему своим обидчиком? В одном я уверен — я не могу причинить вам вред ни при каких обстоятельствах. Если бы вы вспомнили о моей любви к вам все эти прошедшие годы, то без всяких усилий согласились бы с моей точкой зрения. Позвольте мне объяснить вам всё с полной откровенностью. Хасан Салим пригласил меня на встречу после нашего с вами разговора в беседке.
Она перебила его почти умоляюще:
— Оставим уже это. Что было, то прошло…
Последняя фраза прозвучала для него так, словно оплакивание покойника на похоронах, как если бы сам покойник мог бы это слышать. Тронутый её словами — это было заметно по ноткам в его голосе — он стал ниже на целую октаву, он ответил:
— Прошло… Я знаю, что прошло, но желаю, чтобы конец был положительным. Я не хочу, чтобы вы ушли, считая меня предателем или клеветником. Я невиновен и мне неприятно, если вы думаете плохо о том, кто так вас почитает и ценит, и поминает лишь с похвалой…
Она бросила на него взгляд, склонив голову в другую сторону, словно поддразнивая его и говоря: «Откуда это у вас такое красноречие?» Затем почти что нежно произнесла:
— Кажется, произошло какое-то недоразумение. Но что прошло, то прошло…
Воодушевлённо, с надеждой в голосе он сказал:
— Но как вижу, вы всё-ещё сомневаетесь в этом…
Она сдалась:
— Нет. Я не отрицаю, что тогда я была плохого мнения о вас. Но потом правда прояснилась…
Сердце его парило над волной счастья, и он покачивался, словно пьяный…
— Когда вы узнали об этом?
— Не так давно…
Он посмотрел на неё с признательностью, и тронутый страстью, чувствовал, что ему хочется плакать. Он произнёс:
— Вы узнали, что я невиновен?…
— Да…
Неужели Хасан Салим решил восстановить его заслуженную честь?
— И как же вы узнали правду?
Быстрота её ответа показала, что она желает как можно скорее закончить этот допрос:
— Я узнала…, и это важнее всего…
Он не стал настаивать, не желая раздражать её, однако в голову ему пришла одна мысль. Однако печаль, словно тёмная туча, омрачила его сердце, и он жалобно произнёс:
— И всё же вы продолжали скрываться!.. Не потрудились объявить о том, что я прощён хотя бы каким-нибудь жестом или словом, хотя мастерски умеете показывать свой гнев! Но ваше оправдание очевидно, и я принимаю его…
— Что за оправдание?
Он печально ответил:
— То, что вам не знакома боль, и я искренне молю Аллаха, чтобы вы никогда её не узнали…
Она виновато сказала:
— Я полагала, что вас не волнует, если вас в чём-то обвиняют…!
— Да помилует вас Господь! Меня это волновало даже больше, чем вы можете представить, и очень огорчало, когда я обнаружил, что разрыв между нами становится всё шире. Всё дело не только в том, что вы игнорируете те чувства, что я к вам питаю…, мою привязанность, более того, вы выдвигаете против меня несправедливые обвинения. Поглядите сами на ваше положение и на моё. И всё же я буду откровенен с вами — самые несправедливые обвинения это ещё не самая худшая боль, которую я испытал…
Она улыбнулась:
— Так значит, это не было единственной болью, есть ещё и другие её виды?!
Её улыбка воодушевила его, словно ребёнка, и он? не стесняясь в своих эмоциях, взволнованно и страстно сказал:
— Нет. Это обвинение было лишь самым малым моим страданием. Самое же ужасное — это ваше исчезновение. Каждый час за все три прошедших месяца мне доставалось какое-то страдание. Я жил почти как безумный, и потому искренне молю Аллаха не подвергать вас испытанием болью. Это проверено мною на собственном опыте, и каком! Это жестокое испытание убедило меня, что если вам суждено исчезнуть из моей жизни, для меня мудрее всего будет искать иную жизнь. Всё было похоже на долгое одиозное проклятие. Не смейтесь надо мной. Я всегда опасаюсь подобного с вашей стороны. Страдания слишком возвышенны, чтобы над ними смеяться. Я не могу себе представить, что такой благородный ангел, как вы, будет смеяться над страданиями других людей, когда вы сами являетесь их причиной. Но что делать? Тому, кто уже давно вас любит, суждено страдать всеми силами души…
Молчание, что последовало вслед за тем, прерывалось только его прерывистым дыханием. Она смотрела впереди себя, и он не видел выражения её глаз. Однако в её молчании он находил успокоение, потому что в любом случае это было легче, чем неосторожно сорвавшееся слово. Он считал это своим успехом.
«Представь себе её нежный мягкий голос, что выражает те же чувства!.. Ну и безумец же ты!..»
Но почему же он излил ей то, что сдерживал в сердце?.. Он сейчас был похож на канатоходца, что пытается ступить на шаг выше, и вдруг обнаруживает, что парит высоко в воздухе! Но какая сила может теперь надеть на него узду?