Его уверенность в честности Аль-Хамзави сбросила с его плеч половину всех забот. Но как теперь мог шестидесятитрёхлетний человек заниматься лавкой с восхода до заката? Он сказал:
— Но выход на пенсию и домоседство лишь ускоряют падение любого человека. Разве ты это не замечаешь среди государственных служащих, что уходят на пенсию?
Аль-Хамзави с улыбкой ответил:
— Упадок случается ещё до выхода на пенсию.
Ахмад внезапно рассмеялся, словно чтобы скрыть свою неловкость, которую почувствовал ещё раньше, прежде чем сказал ему:
— Старый хитрец. Ты покидаешь меня, отозвавшись на настоятельные просьбы своего сына Фуада.
Аль-Хамзави расстроенно воскликнул:
— Упаси Боже! Состояние моего здоровье ни для кого не секрет. Это и есть основная причина…
Кто знает?.. Фуад был адвокатом в прокуратуре, и таким, как он, неприятно, если их отец был простым работником в магазине, даже если сам владелец такого магазина подготовил ему путь для получения должности в прокуратуре. Он чувствовал, однако, что откровенность огорчила его доброго помощника, и он отступился, ласково спросив его:
— Когда Фуад переедет в Каир?
— Летом этого года или самое позднее, летом будущего года…
Наступила молчаливая пауза, полная неловкости, а затем, пытаясь не отстать от своего господина в любезности, Аль-Хамзави сказал:
— И если он будет жить со мной в Каире, следует подумать о том, чтобы подобрать ему невесту, не так ли, господин? Он мой единственный сын при семи дочках. Его необходимо женить. Всякий раз, как я об этом думал, мне на ум приходит ваша внучка, эта воспитанная барышня…
Он пытливо посмотрел в лицо хозяина и пробормотал:
— Конечно, мы вам не чета…
Ахмад только и мог, что вымолвить:
— Да простит меня Аллах, дядюшка Джамиль. Мы с тобой с давних пор как братья…
«Интересно, это Фуад послал его, чтобы прощупать обстановку?… Адвокат в прокуратуре, конечно, великое дело, а самое главное, что происхождение у них хорошее. Но вот только разве сейчас подходящее время говорить о браке?»
— Скажи-ка мне сначала, ты ли принял решение о выходе на пенсию?
Тут со стороны двери в лавку послышался чей-то голос:
— Тысяча раз вам доброе утро…
— Добро пожаловать…, - затем Ахмад указал на стул, который освободил Аль-Хамзави. — Садись, пожалуйста…
Зубайда — это была именно она — уселась на стул. Тело её стало одутловатым, а лицо было покрыто слоем косметики, словно маска, зато ни на шее, ни в ушах, ни на руках не было и следа украшений, как и былой красоты. Ахмад поприветствовал её по своему обыкновению так же, как и любого другого посетителя, не более того. Но в душе он не был рад такому визиту. Она уже не раз приходила к нему, и каждый раз обременяла его своими просьбами. Он поинтересовался её здоровьем, и она ответила, что ничем таким не страдает, слава Богу. После недолгой паузы он сказал: «Добро пожаловать… добро пожаловать».
Она улыбнулась в знак благодарности, но казалось, почувствовала апатию, таящуюся в его любезности, и сделав вид, что не заметила, какая атмосфера окружает её в лавке, рассмеялась. Время научило её хладнокровию. Она произнесла:
— Не хочу напрасно отнимать у тебя время, когда ты и так занят. Но ты самый благородный человек из всех, кого я знала в жизни. Либо предоставь мне ещё одну ссуду, либо найди покупателя на мой дом. Но хорошо было бы, если бы покупателем был ты сам!
Ахмад Абд Аль-Джавад, глубоко вздохнув, ответил:
— Я?!.. О, если бы я только мог! Время уже не то, султанша. Я давно уже тебе откровенно заявляю, как на самом деле обстоят дела, но ты, кажется, не веришь, султанша…
Она засмеялась, чтобы скрыть своё разочарование, и сказала:
— Султанша обанкротилась. Что же делать?
— В прошлый раз я дал тебе столько, сколько смог, но положение не позволяет мне сделать это ещё раз…
Она с тревогой спросила:
— А нельзя ли найти покупателя на мой дом?
— Я поищу покупателя, обещаю тебе.
Она сказала в знак признательности:
— Этого я и ждала от тебя, ведь ты господин всех щедрых людей. — Затем, уже грустным тоном добавила. — Но не один только мир изменился. Сами люди изменились ещё больше того. Да простит Аллах людей. Во времена моей славы они торопились поцеловать мои туфли, а сейчас, если они заметят меня на улице, то переходят на другую сторону.
«Неизбежно, что что-то становится неприятным для человека, разочаровывает его, и много чего: здоровье или молодость, или другие люди. Но только где те дни славы, песен, любви, где они?!»
— Но с другой стороны, султанша, ты не ведала счёт дням…
Она с сожалением вздохнула и сказала:
— Да, я не такая, как сестричка Джалила, которая торгует честью и приобретает себе дома и богатство. И к тому же Господь окружил меня нечестными людьми, пока однажды утром не послал мне Хасана Анбара, который продал мне щепотку кокаина, что редко бывает на рынке, за целый фунт!
— Да проклянёт его Аллах.
— Хасана Анбара?.. Да, тысячу раз проклянёт!
— Нет, кокаин.
— Ей-Богу, кокаин более милосердный, чем люди.
— Нет… Нет. К сожалению, ты и правда поддалась его дурному влиянию.
Она в отчаянии признала:
— Он разрушил мои силы и унёс богатство. Но что поделаешь? Когда ты найдёшь мне покупателя?
— Иншалла, при первой же возможности.
Поднимаясь, она с упрёком сказала:
— Слушай, если я в следующий раз навещу тебя, улыбнись мне от всего сердца. Любое оскорбление — пустяк, кроме того, что исходит от тебя. Знаю, что надоела тебе своими просьбами, но я в такой передряге, о чём знает только Господь. А ты, по-моему, самый благородный из всех людей.
Он в оправдание заметил:
— Не придумывай обо мне того, чего нет. Я просто был занят одним важным делом, когда ты пришла. И насколько тебе известно, хлопоты у торговцев не знают конца и края!
— Да устранит Господь все твои заботы.
Он опустил голову в знак благодарности, провожая её до дверей лавки, затем попрощался и произнёс:
— Я приветствую тебя от всего сердца, когда только пожалуешь сюда…
В глазах её мелькнул потухший взгляд, наполненный печалью, и ему стало её жаль. Вернувшись на своё место с тяжестью в груди, он повернулся к Джамилю Аль-Хамзави и сказал:
— Ох уж этот мир…
— Да убережёт вас Господь от его зла и да вознаградит добром.
Но в голосе Аль-Хамзави прозвучали резкие нотки, когда он продолжил свои слова:
— Тем не менее, это справедливое наказание распущенной женщине!
Ахмад Абд Аль-Джавад отрывистым быстрым движением покачал головой, словно выражая этим жестом своё молчаливое несогласие с жестокостью этого увещания, а затем спросил его голосом, в котором вновь звучала та же мелодия, которую прервал внезапный визит Зубайды:
— Так ты по-прежнему поддерживаешь своё решение уйти от нас?
Аль-Хамзави с затруднением ответил:
— Это не уход, а выход на пенсию, и я от всего сердца сожалею.
— Это всё слова, как и те, которыми я задабривал Зубайду минуту назад!
— Да помилует Аллах! Но я же говорю от чистого сердца. Разве вы не видите, господин, что старость почти лишила меня сил?
В этот момент в лавку вошёл посетитель, и Аль-Хамзави направился к нему. Со стороны двери донёсся старческий голос, что говорил кокетливым тоном:
— Кто этот красавец, подобный луне, что сидит за столом?!
Это оказался шейх Мутавалли в своём грубом, ветхом, полинявшем джильбабе и страшных крестьянских сапогах, с головой, обёрнутой шерстяной шалью, и опиравшийся на посох. Его воспалённые красные глаза моргали, уставившись на стену рядом с письменным столом Ахмада: он полагал, что смотрит на него… Ахмад улыбнулся, несмотря на свои заботы, и сказал:
— Пожалуйте, шейх Мутавалли. Как поживаете?
Открыв рот, в котором не осталось ни одного зуба, шейх закричал:
— Убирайся прочь, давление. Вернись, здоровье, к этому господину всех людей!..
Ахмад встал и направился к нему. Шейх устремил взгляд на него, но в то же время отступил назад, словно убегая прочь. Затем повернулся вокруг себя, указывая на все четыре стороны, и закричал: «Отсюда придёт облегчение… И отсюда придёт облегчение…» Затем он вышел на улицу и сказал:
— Не сегодня, так завтра, или послезавтра. Скажи: «Аллаху лучше это знать…»
И он зашагал прочь широкими шагами, не соразмерными с его тщедушным внешним видом…
3
По пятницам разрозненная семья возвращалась к истокам, и старый дом оживал в присутствии детей и внуков. Эта счастливая традиция не прервалась. Амина больше не была героиней пятницы, как бывало раньше. Умм Ханафи занимала центральную часть кухни, хотя Амина не уставала напоминать семейству, что Умм Ханафи была всего лишь её ученицей. Её страстное желание получить похвалу поощряло её быть более откровенной в напоминании об этом всякий раз, когда она чувствовала, что не заслужила того. Но Хадиджа, несмотрая на то, что была гостьей в доме, не отказывала ей в помощи в приготовлении пищи.
Незадолго до ухода господина Ахмада Абд Аль-Джавада в лавку его окружили гости: Ибрахим Шаукат и его сыновья Абдуль Муним и Ахмад, Ясин, его сын Ридван и дочь Карима. Смирение заставило их обратить смех в улыбки, а разговор перевести на шёпот. В их обществе Ахмад находил радость, и чем старше становился, всё больше и больше привязывался к ним. Ему было неприятно, что Ясин прекратил навещать его в лавке, ограничившись только пятничными визитами.
«Неужели этот мул никак не желает взять в толк, что отец хочет видеть его как можно чаще?» У его сына Ридвана было красивое лицо, чёрные, словно подведённые сурьмой глаза и румяная кожа. Его красота отразила всё то разнообразие во внешности, что он унаследовал и от Ясина, и от Ханийи, своей бабки, и от другого своего деда, Мухаммада Иффата. И потому он был самым любимым внуком Ахмада Абд Аль-Джавада.
Его сестра Карима была его уменьшенной восьмилетней копией. Она вырастет восхитительной девушкой, что отражалось в её чёрных — как у матери Занубы — глазах, в которых была улыбка, отражающая смущение и далёкие воспоминания.