Абдуррахим-паша заметил:
— Выражение одно, но значение его имеет разный смысл. Король Фарук это не Фуад. Да и обстоятельства совсем не те сейчас. Король — пылкий юноша-националист. Он жертва несправедливых нападок Ан-Наххаса!
Али Мехран радостно потёр руки и сказал:
— Интересно, когда же мы будем поздравлять пашу с министерским назначением? И выберете ли вы меня своим заместителем в министерстве, как выбрали своим помощником?
Абдуррахим-паша засмеялся:
— Нет, я назначу тебя главным начальником тюрем, ведь твоя естественная среда — это тюрьма.
— Тюрьма?.. Однако говорят, что тюрьма это место для скотов!
— И для других тоже. И успокойся на этот счёт!
Его внезапно охватило раздражение, и он закричал:
— Ну хватит с нас политики. Перемените тему, пожалуйста!..
И повернувшись к мастеру Атийе, спросил его:
— Что вы нам предложите послушать?
Али Мехран ответил вместо него:
— Паша — ценитель музыки, эстет. Если ваш талант растрогает его, перед вами откроются двери на радио…
Атийя Джаудат мягко произнёс:
— Не так давно я положил на музыку песню «Меня соединили с ним», автором которой был мастер Мехран!
Паша пристально посмотрел на своего помощника и спросил:
— И с каких это пор ты сочиняешь песни?
— Разве я не провёл семь лет в Аль-Азхаре, и не корпел там над рифмами стихосложения?
— А какая связь между Аль-Азхаром и твоими беспутными песенками? «Меня соединили с ним»! Кто же это, ваше благородие, семинарист?
— Ваше Превосходительство, смысл песни кроется в вашей бороде!..
— Сын старой карги!
Али Мехран позвал дворецкого, и паша спросил его:
— Зачем он тебе?
— Чтобы приготовить для нас всё, что нужно для концерта!
Поднимаясь со своего места, паша сказал:
— Подожди, пока я прочитаю вечернюю молитву!..
Мехран, коварно улыбнувшись, ответил:
— А когда я вас поприветствовал, это не нарушило вашей ритуальной чистоты, которая требуется для молитвы[88]?!
22
Ахмад Абд Аль-Джавад вышел из дома медленными шагами, опираясь на свою трость. Теперь всё стало иным. С тех пор, как он ликвидировал лавку, он покидал дом всего раз за весь день, ибо по мере возможности воздерживался от тяжёлых для своего сердца усилий, что требовались при подъёме по лестнице. И хотя на дворе по-прежнему стоял сентябрь, он счёл необходимым надеть шерстяную одежду, поскольку его тщедушное тело не могло больше выносить свежей прохладной погоды, которой когда-то он наслаждался, будучи сильным и упитанным. Трость же, которая была его спутницей с младых лет и служила символом мужественности и элегантности, теперь превратилась в опору для того, кто медленно передвигал ногами. Но даже такое усилие было напряжённым и тяжким трудом для его сердца. Однако щегольство и элегантность не покинули его. Он по-прежнему стремился подбирать роскошную одежду и опрыскивать себя душистым одеколоном, наслаждаясь очарованием старости и солидности.
Когда он подошёл к лавке, голова его непроизвольно повернулась в ту сторону. Вывеска с именем его отца и его собственным, висевшая там долгие годы, была снята, да и внешний вид, и назначение лавки претерпели изменения: она превратилась в магазин, где торговали фесками и гладили их. В передней части магазина стояла паровая машина и медные колодки. Он представил перед своими глазами несуществующую табличку, которую никто, кроме него, не видел, возвещавшую ему: «Твоё время вышло». Время серьёзной работы, борьбы и удовольствий. И вот он скрылся в своей отставке, повернувшись спиной к миру надежд и лицом к старости, болезни и ожидающего его конца. Сердце его сжалось, однако он по-прежнему питал страстную любовь к этому миру и его радостям. Даже сама вера, по его мнению, дарила радость и была поводом для заключения в объятия всего мира. До сего дня ему была незнакома аскетичная набожность, что отвернулась от этого мира и была направлена лишь на мир иной.
Лавка больше не принадлежала ему, но как он может стереть из памяти воспоминания о ней, ведь она была центром его деятельности и внимания, местом встреч с друзьями и любовницами, источником его гордости и престижа?..
«Ты можешь утешиться, сказав: „Мы выдали замуж дочерей и воспитали сыновей, и увидели своих внуков. У нас есть немалое богатство, чтобы продержаться до самой смерти. Мы испробовали всё самое прекрасное в этой жизни в течение многих лет. Прошло ли так много лет на самом деле? Пришло время для признательности и благодарности Аллаху, это наш долг во веки веков. Но я испытываю ностальгию. Да простит Аллах время. Время, когда сама жизнь, которая ни на мгновение не останавливается, предаёт человека, и ещё как! Если бы камни могли говорить, я бы попросил эти места поведать мне о прошлом, сообщить, действительно ли это тело способно обрушить горы. И не перестанет ли биться это больное сердце? И не перестанет ли смеяться этот рот? Не испытают ли эти чувства боли? И хранится ли мой образ в каждом сердце? Да простит Аллах время ещё один раз!“».
Когда его спокойный путь приблизился к цели — мечети Хусейна — он снял обувь и вошёл внутрь, читая «Аль-Фатиху». Затем он прошёл к минбару, где его уже поджидали Мухаммад Иффат и Ибрахим Аль-Фар. Они прочитали вечернюю молитву вместе, и так же вместе вышли из мечети и направились в Тамбакшийю посетить Али Абдуррахима. Все трое вышли в отставку и сопротивлялись напору болезней, хотя их состояние было лучше, чем у Али Абдуррахима, который был прикован к постели. Господин Ахмад, вздохнув, произнёс:
— Мне кажется, что в скором времени я уже не смогу ходить в мечеть своими ногами, разве что на машине…
— Ты не один такой…
Он снова с тревогой сказал:
— Я очень боюсь, что буду прикован к постели, как Али, и прошу Аллаха почтить меня смертью до того, как меня постигнет полная немочь…
— Да избавит Господь и тебя, и нас от всевозможного зла…
Ахмад как будто испугался этой идеи, и продолжал:
— Ганим Хамиду парализован и прикован к постели уже около года. А Садик Аль-Маварди в течение нескольких месяцев мучился от того же. Да почтит нас Господь наш быстрым концом, когда придёт время.
Мухаммад Иффат засмеялся:
— Если такие чёрные мысли засели в твоей голове, то ты стал как баба. Заяви о единстве Божьем, брат мой!..
Дойдя до дома Али Абдуррахима, они вошли к нему в комнату, однако их друг опередил их, нетерпеливо выпалив:
— Вы опоздали. Да простит вас Господь…
В глазах его светилось недовольство человека, прикованного к постели. Улыбка появлялась на его губах лишь в момент встречи с друзьями. Он сказал:
— Я целый день только и делаю, что слушаю радио. Что бы я делал, если бы его так и не представили в Египте? Мне нравится всё, что я слушаю, даже лекции, которые я почти не понимаю. И вместе с тем, мы ещё не настолько стары, как того требуют от нас подобные мучения. Наши предки в таком возрасте брали себе новых жён!
На Ахмада Абд Аль-Джавада напал дух озорства:
— Есть идея! Что вы думаете о том, чтобы нам снова жениться? Может быть, это вернёт нам молодость и стряхнёт с нас болезни?!
Али Абдуррахим улыбнулся — он избегал смеха, чтобы на него не напал приступ кашля, мучившего его сердце, — и сказал:
— Я заодно с вами! Выберите мне невесту, но скажите ей честно, что жених не может двигаться, и ей придётся делать всё остальное…
Тут заговорил Аль-Фар, как будто вспомнивший нечто важное:
— Ахмад Абд Аль-Джавад быстрее тебя сможет увидеть своего правнука. Да продлит Господь наш его жизнь!..
— Наши поздравления с грядущим прибавлением в семействе, сын Абд Аль-Джавада!..
Но господин Ахмад, нахмурившись, сказал:
— Наима и впрямь беременна, но я не уверен. Я до сих пор помню, что говорили о её сердце в день, когда она появилась на свет, хотя и пытался забыть это, но напрасно…
— Какой же ты сухарь!.. С каких это пор ты веришь в пророчества врачей?…
Ахмад засмеялся и произнёс:
— С тех пор, как не могу заснуть до самого рассвета, едва отведаю лакомый кусочек, что они запретили мне…
Али Абдуррахим спросил:
— А как же милосердие Господа нашего?!..
— Хвала Аллаху, Господу миров.
Затем он пояснил:
— Я не игнорирую Божье милосердие, но один страх порождает другой. На самом деле, Али, не столько Наима беспокоит меня, сколько Аиша. За Аишу, за эту несчастную болит моё сердце в этой жизни. Если я уйду, то покину её одну-одинёшеньку в этом мире…
Ибрахим Аль-Фар сказал:
— Но ведь существует наш Господь, и Он лучший попечитель…
Ненадолго воцарилось молчание, пока голос Али Абдуррахима не прервал его:
— После тебя придёт и мой черёд увидеть своего правнука…
Господин Ахмад засмеялся и сказал:
— Да простит Аллах дочерей. Они старят своих родителей раньше времени.
Мухаммад Иффат воскликнул:
— Старик! Признайся лучше, что ты постарел и хватит уже упрямиться.
— Не повышай голоса из страха, что моё сердце услышит тебя и станет капризничать. Оно стало совсем как избалованный ребёнок…
Покачав с сожалением головой, Ибрахим Аль-Фар заметил:
— Ну и год! Каким суровым он был для нас: ни один из нас не остался цел и невредим, как будто нам всем была назначена встреча с болезнями!..
— Как в песне Абдель Ваххаба: «Давайте жить вместе и умрём тоже вместе»…
Они в унисон засмеялись, и тут Али Абдуррахим поменял тон и на этот раз серьёзно сказал:
— Разве это правильно? Я имею в виду поступок Нукраши…
Лицо Ахмада Абд Аль-Джавада нахмурилось:
— Как же мы надеялись, что всё вновь вернётся на круги своя. Да простит меня Аллах Всемогущий…
— Братья старались всю жизнь, потеряв её напрасно!..
— В наши дни любой прекрасный поступок напрасен…
Ахмад Абд Аль-Джавад снова сказал:
— Ничто меня так не огорчает, как уход из «Вафда» Нукраши. Не следовало доводить спор до такой степени…