Ясин повернулся к нему и спросил:
— Ты присутствовал в то время, когда он умер?
— Да. Это случилось сразу после вашего ухода.
— Он мучился?
— Я не знаю. Да и кто знает, брат? Но это длилось не более пяти минут…
Ясин глубоко вздохнул и спросил:
— И он ничего не сказал?
— Нет. Вероятно, был просто не в состоянии говорить…
— И не произнёс свидетельство единобожия?
Опустив глаза, чтобы скрыть своё волнение, Камаль ответил:
— Моя мать сделала это за него…
— Да смилостивится над ним Аллах…
— Амин…
Нависла недолгая пауза, пока Ридван не нарушил молчание:
— Траурный шатёр должен быть большим, чтобы вместить всех провожающих…
Ясин заметил:
— Конечно, у нас много друзей…, - затем он посмотрел на Абдуль Мунима… — И есть ещё отделение «Братьев-мусульман»!..
Он тяжело вздохнул:
— Если бы его друзья были живы, то несли бы траурные носилки на своих плечах!..
Похороны прошли так, как они и намечали. Больше всего присутствовало друзей Абдуль Мунима, зато друзья Ридвана были самого высокого ранга. Некоторые из них привлекали внимание тем, что были известными личностями: их знали читатели газет и журналов. Ридван был так горд этим, что гордость почти затмевала его скорбь. С «соседом всей жизни» пришли проститься жители квартала, даже те, кому не довелось познакомиться с ним лично. Не провожали покойного разве что его друзья, которые отправились на тот свет раньше него. У ворот Баб Ан-Наср по пути на кладбище появился шейх Мутавалли Абдуссамад: шатаясь от старости, он поднял голову и поглядел на траурные носилки, прищурил глаза и спросил:
— Кто это?
Один из жителей квартала ответил:
— Покойный господин Ахмад Абд Аль-Джавад!
Лицо шейха затряслось влево-вправо, и выражение замешательства проступило в его чертах. Вдруг он спросил снова:
— Откуда он?..
Печально качнув головой, тот же человек ответил:
— Из этого квартала. Как это вы не знаете его?! Разве вы не знаете господина Ахмада Абд Аль-Джавада?!..
Однако шейх, кажется, уже ничего и никого не помнил. Он бросил последний взгляд на траурную процессию и продолжил свой путь…
38
«Теперь, когда моего хозяина больше нет здесь, это уже нет тот дом, в котором я прожила больше пятидесяти лет. Все вокруг меня плачут. Хадиджа не покидает меня: она моё сердце, полное скорби и воспоминаний, моя дочь, моя сестра и даже иногда моя мать. Большую часть времени я плачу украдкой, когда остаюсь одна, ведь я должна приободрить их, пробудить забвение. Мне нелегко, когда они скорбят или — да не приведи такого Аллах — терзаются от горя. Когда я остаюсь одна, то единственным моим утешением становится плач. Я плачу до тех пор, пока слёзы не высохнут сами, и говорю Умм Ханафи, если она тихонько нарушает моё слезливое уединение, чтобы оставила мои дела мне, да помилует её Аллах. Она отвечает: „Как же я оставлю вас в таком состоянии?.. Я знаю, в каком вы состоянии… Тем не менее, вы верующая женщина, даже больше того — госпожа всех верующих женщин, у вас мы учимся утешению и смирению тому, что послал нам Аллах…“ Красивые слова, Умм Ханафи, но как скорбящему сердцу понять смысл их? Меня больше ничто в этом мире не держит, нет больше забот, и каждый час ежедневно связан с каким-нибудь воспоминанием о моём господине… Я не знала иного в жизни, ведь он был стержнем моей жизни, которая вертелась вокруг него. Как я могу жить дальше, если у меня не осталось и тени его? Я сама была первой, предложившей изменить вид той дорогой комнаты… Что я могла сделать? Они по-прежнему будут глядеть на пустое место, всякий раз как придут сюда, и опять разразятся рыданиями. Мой господин заслуживает того, чтобы по нему плакали и лили слёзы. Но я не могу перенести их слёз и боюсь за их нежные сердца, и утешаю их так же, как меня саму утешает Умм Ханафи, и прошу их смириться перед решением Аллаха. Вот почему я освободила эту комнату от старой мебели и перебралась в комнату Аиши. Чтобы эта комната не выглядела покинутой и одичалой, я перенесла туда мебель из гостиной, чтобы пить там кофе, когда мы собираемся вокруг жаровни и долго беседуем, перемежая разговоры слезами. Ничто нас так не занимает, как посещение кладбища. Тогда я лично занимаюсь приготовлением благотворительного угощения для нищих. Может быть, это единственная моя задача, которую я не уступлю Умм Ханафи, как уступила ей всё остальное. Эта дорогая мне, верная женщина заслуженно стала частью нашей семьи. Мы вместе готовим это благотворительное угощение, вместе плачем, и также вместе вспоминаем прекрасное прошлое. Она постоянно рядом со мной, помогает своим духом и памятью. Вчера у нас зашёл разговор о ночах Рамадана, и она принялась говорить о том, что делал мой господин во время Рамадана: о том, как просыпался утром и до самого возвращения к нам был дома для принятия пищи до рассвета. Я же в свою очередь, упомянула о том, как бежала к машрабийе, чтобы разглядеть экипаж, привозивший его домой, и услышать голоса и смех пассажиров — тех самых, что друг за другом отправились на тот свет и предстали пред милосердным Господом, унося за собой прекрасные дни молодости и здоровья. Дай Господи детям долгой жизни и наполни их глаза радостью. Этим утром я видела нашу кошку, что нюхала землю под кроватью, где она кормила своих дорогих котят, которых я раздала соседям, и её грустный сбитый с толку вид надорвал мне сердце, и я закричала из глубины души: „Да наделит тебя Аллах терпением, Аиша!..“
Бедная Аиша: смерть отца возбудила в ней всю её скорбь, и она оплакивает и отца, и дочь, и сыновей, и мужа. Какие же горькие слёзы она льёт! Я сама, испытавшая такую горечь от потери ребёнка когда-то давно, что казалось, моё сердце излило всю свою кровь, сегодня переношу ещё один удар, но уже из-за кончины моего господина. Моя жизнь, которая была полна им, теперь опустела. Из всех моих обязанностей осталась только одна — приготовить самой или собрать в Суккарийе и Каср аш-Шаук благотворительное угощение и раздать в память о нём. Вот и всё, что осталось мне.
Нет, сынок. Найди для себя в эти дни какое-то другое общество, помимо нашего грустного сборища, чтобы не заразиться этой инфекцией скорби… Почему ты так хмур?.. Грусть создана не для мужчин, ведь мужчина не может вынести одновременно и тяготы, и скорбь… Поднимись к себе в комнату и займись чтением или писанием, как ты обычно делаешь, или пойди к своим друзьям и проведи с ними вечер. С самого начала творения дорогие и близкие люди покидают своих родных, и если бы все отдались на милость скорби, на земле не осталось бы ни одной живой души…
Я не так уж опечалена, как ты полагаешь. Верующему не следует горевать. Если угодно будет Аллаху, мы поживём и забудем, ведь ушедшего дорогого нам человека нельзя догнать, если только того не захочет Аллах. Так я говорю ему и изо всех сил терплю и креплюсь. Но когда появляется Хадиджа — сердце всего нашего дома — и начинает лить слёзы — тут уже и я не выдерживаю и плачу.
Аиша рассказала мне, что видела отца во сне — он держал за руку Наиму, а другой рукой — Мухаммада, а Усман сидел у него на плечах. Он сказал ей, что у него всё хорошо, как и у них. Тогда она спросила его о том таинственном окне из света, которое видела на небесах, но потом оно навсегда исчезло. В его глазах был лишь упрёк, и он не произнёс ни слова в ответ. Затем она спросила меня о значении этого сна. Как же ты смутила свою мать, Аиша… Но я сказала ей, что хотя дорогой ей человек умер, он по-прежнему печётся о ней, и потому посетил её во сне, приведя её детей из рая, чтобы она могла увидеть их и успокоиться, не омрачая душевного равновесия, цепляясь за грусть. О, если бы Аиша вновь стала прежней, как и в те времена, хоть бы на часок! Если бы все те, кто окружает меня, перестали грустить, я бы посвятила себя целиком и полностью этой глубокой снедающей меня печали.
Я свела вместе Ясина и Камаля и сказала им: „Что нам делать с этими дорогими вещами, оставшимися от вашего отца?“ Ясин ответил: „Я возьму себе перстень, он подходит по размеру на мой палец. А тебе, Камаль, достанутся часы. А чётки — вам, мама…“. „А как же джуббы и кафтаны?…“ Я сразу же вспомнила про шейха Мутавалли Абдуссамада — единственное живое воспоминание о жизни дорогого нам человека. Ясин сказал: „Он всё равно, что покойник; впал в забытьё и нигде не имеет пристанища“. Камаль нахмурился и сказал: „Он не узнал отца!.. Забыл его имя и равнодушно отвернулся от похоронной процессии“. Я встревожилась: „Как странно! Когда же это случилось?.. Господин мой спрашивал меня о нём вплоть до своих последних дней, он всегда любил его, и видел-то всего раз или два с того времени, как тот посещал наш дом на свадьбе Наимы. Но Боже мой, где теперь Наима и всё наше прошлое?“ Затем Ясин предложил отдать одежду курьерам в его отделе и дворникам в школе Камаля, ведь больше всего этого заслуживают бедняки, которые помолятся о милосердии Божьем в его последнем пристанище. Зато дорогие моему сердцу чётки не покинут меня до тех пор, пока я сама не покину этот мир.
До чего же приятно посещать могилы, несмотря на скорбь, что они вызывают. Я не перестаю посещать их с тех пор, как туда перебрался мой дорогой мученик Фахми. После этого я даже стала считать то место одной из комнат в нашем доме, хотя кладбище и находится на окраине нашего квартала. Кладбище собирает нас всех воедино, как и кофейные посиделки в былые времена. Хадиджа рыдает, пока не исчерпает все силы. Затем мы призываем к тишине из уважения к чтению Корана. А потом они начинают разговаривать, а я радуюсь тому, что это утешает скорбь моих близких. Ридван, Абдуль Муним и Ахмад ведут долгие споры, и иногда к ним также присоединяется Карима. Камаля также иногда подбивает желание принять участие в их разговоре, что смягчает мрачную атмосферу места. Абдуль Муним расспрашивает о своём покойном дяде-мученике, и Ясин рассказывает ему о нём. Старинные события оживают вновь, возвращаются забытые воспоминания, и моё сердце трепещет, ибо я не знаю, как скрыть слёзы, подступающие к глазам.