— Брак и развод, брак и развод. Это же возмутительно, и не подобает тебе. Ты уже и так безжалостно растерзала все фибры моей души…
Она с отчаянной покорностью стиснула руки на груди и как-то жалостливо сказала:
— Это не что иное, как злой рок. Мне не везёт, вот и всё.
Он не дал ей договорить; мускулы на лице его сжались, и вовсю раздулись. С отвращением, словно собственные слова претили его душе, он промолвил:
— И не пытайся оправдываться. Это лишь прибавит мне боли. Будет лучше, если ты предашь забвению наши страдания, которые мы так и не смогли стереть.
Она против воли замолчала, а сердце её теснило от вихря воспоминаний, несмотря на радость встречи и пробуждаемых в душе надежд. Она говорила с волнением, будто сообщая ему о том, что таилось у неё в груди. Когда ей стало совсем невмоготу молчать, она посетовала:
— Не истязай ты меня, ты ведь у меня один-единственный.
Эти слова произвели на него какое-то странное действие, он словно впервые обнаружил это, хотя и находил в этом новый повод для гнева. Да, он и правда её единственный сын, и она тоже его единственная мать, но сколько же у неё мужчин!..
Он отвернулся от неё, чтобы не показывать выступившие на лице отвращение и гнев. Затем зажмурил глаза, убегая от отвратительных воспоминаний. И в этот момент услышал, как она с ласковой мольбой произнесла:
— Позволь мне верить, что моё нынешнее счастье есть на самом деле, что оно не иллюзия, и что ты пришёл ко мне, чтобы навсегда сбросить с сердца тяжкое бремя прошлого…
Он посмотрел на неё долгим сосредоточенным взглядом, в котором виднелся серьёзный ход мыслей. В тот момент не было ничего, что бы заставило его отказаться от собственной цели, даже если бы ему дали отсрочку. Слова, что он произнёс, свидетельствовали, что он вкладывает в них гораздо меньше смысла, чем хотел бы:
— Это зависит только от тебя. Если хочешь, то у тебя будет то, что ты любишь…
Тревога в её глазах указывала, что он внушил ей страх. Она сказала:
— Я всем сердцем хочу, чтобы ты любил меня. Я очень давно этого желаю. Сколько я стремилась к этому, а ты безжалостно отвергал меня.
Но он не слышал её, ибо был занят своей пламенной речью, возбуждавшей его ум:
— Ты делаешь всё, что тебе заблагорассудится, не оценивая последствий. Я же всегда был жертвой, которую ты воспринимаешь как плату за причинённое тебе ни за что, ни про что зло. Ты считала, что жизнь ведёт тебя к какому-то здравому смыслу. Я же дивлюсь лишь тому, что о тебя говорят: что ты снова хочешь выйти замуж!.. Что ещё за скандал такой, что повторяется через каждые несколько лет, и так до бесконечности?!..
Мать в глубоком отчаянии слушала его, казалось бы, с каким-то равнодушием, а затем скорбно сказала:
— И ты жертва, и я жертва. Оба мы жертвы того, что тебе внушает твоей отец и та женщина, что живёт у него на иждивении!..
Такой поворот беседы, казавшейся смешной, удивил его. Однако он не засмеялся, а лишь ещё сильнее разозлился и ответил:
— С чего бы отцу и его жене впутываться в такие дела?!.. Тебе не удастся увильнуть от твоих собственных поступков, перекладывая обвинение на невиновных.
Она жалобно воскликнула:
— Я никогда не видела более жестокого ребёнка, чем ты!.. Так-то ты разговариваешь со мной после одиннадцати лет разлуки!
Он махнул рукой в знак гневного протеста и злобно произнёс:
— Мать-грешница заслуживает жестокого сына.
— Я не грешница!.. Я не грешница!.. А ты жестокосердный, такой же, как и твой отец.
Он подскочил, словно пружина, и заорал на неё:
— Ты опять про отца?!.. Достаточно нам и того, что есть… Побойся Аллаха и откажись от новой скандальной затеи… Я хочу любой ценой помешать этому позору.
Под действием невиданной боли и отчаяния в голосе её прозвучал холод:
— А что за дело тебе до этого?
От изумления он вскрикнул:
— Как это: что за дело мне до позора моей матери?!
С грустью, к которой примешивалась лёгкая насмешка, она ответила:
— Ты вправе больше не считать меня своей матерью.
— Что ты имеешь в виду?
В отчаянии, проигнорировав его вопрос, она пробормотала:
— А разве ты не вычеркнул меня из своей жизни? Тебе не следует отныне звать меня и лезть в мои дела.
Он гневно закричал:
— Мне уже достаточно того, что было. Я не позволю тебе порочить мою репутацию снова!
Проглотив слюну, она сказала:
— Нет ничего, что бы испортило твою репутацию. Аллах свидетель.
Осуждающим тоном он спросил:
— Ты настаиваешь на этом браке?!
— Это дело уже решено, и брачный договор подписан, и я больше не могу никак этому помешать!
Ясин вскочил; тучное тело его словно одеревенело, а лицо побледнело. Он уставился на её потупленную голову вне себя от гнева, и заревел:
— Что за женщина… преступница!..
Тут ему пришла идея нанести ей удар, сообщив то, что ему известно — ведь она считает, что он ни о чём не ведает, об одной мрачной истории из её биографии, а именно — том самом «продавце фруктов», чтобы тем самым застать её врасплох и сбросить ей на голову такой вот «снаряд». Этим он мог бы отомстить ей самой страшной местью. Глаза его сверкали какими-то страшными искрами, сыпавшимися из-под нахмуренного лба. Они собирались в морщинки как предупреждение об угрозе и затаённом внутри гневе. И вот он уже раскрыл рот, чтобы выпустить этот «снаряд», но язык его не пошевелился: он пристал к нёбу, будто его собственный ум предупреждал его не создавать неприятностей. Прошло несколько ужасных мгновений, словно краткое землетрясение, когда человек ощущает на себе дыхание смерти, а потом всё возвращается на круги своя. Он посмотрел на неё в упор, переполненный еле сдерживаемым гневом, и отступил без всякого сожаления. По лбу его струился холодный пот.
Этот момент пришёл ему на ум уже потом, вместе с воспоминаниями об этой их странной встрече. Он с огромным облегчением ретировался, хотя и был ужасно удивлён. Самым удивительным тогда было его чувство, что он ушёл из жалости к самому себе, а не к ней, и прикрывался не её, а своей честью, хотя и был в курсе всего!..
Он излил весь свой гнев, ударив одной рукой по другой со словами:
— Преступница!.. Выйдет огромный скандал!.. Посмеюсь же я над своей глупостью, когда буду вспоминать, что питал надежды на лучшее от этого визита!.. — И потом, уже издевательским тоном. — Удивительно, как это ты ещё жаждала после всего этого, чтобы я любил тебя?!
До ушей его донёсся её надломленный, грустный голос:
— Я тешила себя надеждой, что мы будем жить и любить, несмотря ни на что!..Твой внезапный визит даровал моему сердцу надежду, и мне показалось, что я могу отдать тебе своё имя, свою любовь… без всякого смущения.
Он попятился, будто убегая от её нежных речей, что смогли настолько его разгневать, и почувствовал, что задыхается от ярости и отчаяния, ибо теперь уже было бесполезно оставаться в этой отвратительной атмосфере. Уже поворачиваясь и направляясь к выходу, он произнёс:
— Я бы убил тебя, если бы мог…
Она опустила глаза и с невыразимой грустью промолвила:
— Если бы ты это сделал, то избавил бы меня от этой жизни…
Терпению его пришёл конец, и он бросил на неё последний взгляд, затенённый ненавистью, и покинул дом. Пол в комнате задрожал под тяжестью его шагов. Когда он уже вышел на дорогу и стал приходить в себя, то тут-то и вспомнил о том, что совсем забыл про историю с её поместьем и имуществом, и даже не обмолвился ни словом, как будто вовсе не эта тема была главной причиной его визита!
19
Амина распахнула дверь в комнату и, просунув лишь голову, с привычной ей мягкостью спросила:
— Не нужно ли вам чего-нибудь, мой маленький господин?
До неё донёсся голос Фахми:
— Заходи, мама, всего только пять минут, и я закончу…
Довольная, женщина вошла в комнату, произнося молитву, и увидела, что он стоит перед своим письменным столом. Лицо его было внимательным и серьёзным. Он взял её за руку и усадил на диван, стоявший вблизи двери, а затем сел сам и спросил её:
— Все заснули?
Женщина сразу поняла, что не с проста он попросил её помочь, и что за этим его вниманием и уединением что-то есть. Его внимательный настрой быстро передался ей, ибо она легко поддавалась внушению. В ответ она промолвила:
— Хадиджа и Аиша ушли в свои комнаты, как и каждую ночь. А от Камаля я только что вышла: он заснул у себя.
Этого момента Фахми ждал с тех пор, как уединился в комнате для учёбы в первые вечерние часы. До этого он не мог, однако, сосредоточиться по привычке на книге, что держал перед собой, и время от времени начинал следить за нитью разговоров, которые вели между собой мать и сёстры, в нетерпении, когда они уже закончат, или на Камале и маме, которые вместе заучивали слово за словом суру «Весть», пока, наконец, не воцарилась тишина, и мать не пришла проведать его и пожелать ему спокойной ночи. Вот тогда-то он и позвал её. Его напряжённое ожидание достигло своего предела. И хоть мать и выглядела как кроткая голубка, а он не испытывал в её присутствии ни сдержанности, ни страха, однако затруднялся ясно высказать ей своё желание. Его обуяло смущение, и долгое время он просто молчал, а потом веки его судорожно стали дёргаться, и он вымолвил:
— Мама, я позвал тебя по очень важному делу.
Женщина заинтересовалась ещё больше, пока в её чуткое сердце не прокрался страх или нечто подобное тому. Она сказала:
— Я внимательно слушаю тебя, сынок…
Он набрал побольше воздуха в лёгкие, чтобы расслабить напряжённые нервы, и произнёс:
— Что ты думаешь о том, чтобы…, я имею в виду, нельзя ли…
Он замер, колеблясь, сменил тон на более мягкий, вновь заколебался и сконфузился:
— Мне некому поведать о тайне, что у меня есть, кроме тебя одной…
— Конечно, конечно, сын мой.
И тут он, набравшись храбрости, сказал:
— А что ты думаешь, если я предложу тебе посватать за меня Мариам, дочку нашего соседа, господина Мухаммада Ридвана?…