Амина не дала ей досказать, и уверенно ответила:
— Наверное, соседка видела меня, и сообщила своему мужу с самыми добрыми намерениями, и тот передал это господину, не оценив всей серьёзности последствий своего поступка. Я ни в ком из обитателей дома не сомневаюсь…
Старуха в смущении недоверчиво покачала головой и сказала:
— Да продлит твою жизнь Аллах. Лишь Он один знает всё и может разрушить козни. Но твой муж?.. Он же умный человек… Ему уже пятый десяток… Неужели он не может найти иной способ выразить свой гнев, кроме как прогнать из дома подругу жизни и мать своих детей?!.. Пресвят Ты, Господь… Люди все взрослые да разумные, лишь мы одни, хоть и взрослые, да безрассудные. Неужели если благочестивая женщина посетит Господина нашего Хусейна, то будет считаться безбожной грешницей? Разве его друзья, которые намного менее ревнивы и мужественны, чем он, не позволяют своим жёнам выходить из дома с различными целями?!.. Твой отец, что сам был шейхом, обучавшим Книге Божьей, позволял мне ходить к соседям.
Молчание и печаль надолго воцарились в комнате, пока старуха не повернулась в сторону дочери, и со смущённой улыбкой на губах спросила, как бы попрекая её:
— Что же побудило тебя проявить своеволие после всего того слепого повиновения, что он видел от тебя все эти долгие годы?!.. Уж очень меня это поражает… Каким бы вспыльчивым ни был он по характеру, он всё же твой муж, и лучше всего ему подчиняться — это ради твоего собственного покоя и счастья твоих детей. Ну разве не так, доченька?… Самое удивительное в том, что я и не припомню такого дня, когда бы тебе требовался совет!!
В уголке губ Амины появилась лёгкая улыбка смущения, и она невнятно пробормотала:
— Шайтан попутал!
— Да проклянёт его Аллах! Неужели этот проклятый сбил тебя с пути спустя пятнадцать лет мира и гармонии?!.. Но именно он вывел нашего праотца Адама и праматерь нашу Еву из рая!.. Как же это прискорбно для меня, дочка, но всё это только летние тучи, которые обязательно рассеются, и вновь всё вернётся на свои места… — теперь она словно говорила сама с собой… — а что было бы, если бы ты с ним обошлась мягко?.. Он же мужчина, в конце-то концов, и нет мужчин без пороков, и не так уж они велики, чтобы закрыть собой весь солнечный диск… — затем она придала своему голосу натужно-радостную интонацию, приветствуя Амину… — сними одежду и передохни. Не тревожься, тебе не причинит вреда короткий отдых подле матери в той комнате, где ты появилась на свет!
Взгляд Амины небрежно скользнул на старинную кровать с поблёкшими опорами, на сильно изношенный ковёр с полинявшим ворсом и вылезшими по краям нитями, с узором из роз, который частично сохранил красный и зелёный цвета, но сердце её от разлуки с любимыми не готово было предаться воспоминаниям. Она не стала избегать приглашения матери, волнуемая былой памятью об этой комнате, ведь она была рада тому, и потому, вздохнув, она сказала:
— Я лишь за детей волнуюсь, мама…
— Аллах позаботится о них, а твоя разлука с ними не будет долгой, с позволения Милостивого и Милосердного…
Амина сняла свою накидку, а Садика, которая стояла на пороге комнаты всё это время, ушла, расстроившись, и Амина снова присела рядом с матерью, и они тут же занялись пересудами и обсуждением всего с самого начала, словно само присутствие дочери подле матери побуждало их к размышлению над странными законами наследственности и суровыми требованиями времени. Обе были похожи друг на друга, как будто то был один и тот же человек, лицо которого отражалось в зеркале будущего, или, наоборот, в зеркале прошлого, и между оригиналом и его отражением было что-то, свидетельствовавшее о грозном противоборстве между законами наследственности, что делали их такими похожими, с одной стороны, и законами времени, что неизбежно меняли их, с другой. Это противоборство обычно проявлялось в ряде неудач, что неотрывно были связаны с наследственностью, и даже конечные цели их были одинаковыми — смириться с суровыми требованиями времени. Тело старухи-матери истончилось, а лицо поблёкло; глаза же отражали лишь внутренние изменения, и не поддавались страстям. У неё не осталось даже жизнерадостности, разве что так называемая красота старости, то есть спокойное благообразие, да приобретённая печальная величавость, и голова, украшенная сединой. При том, что в роду её был долгожитель, известный своим упорным сопротивлением годам, ей было уже семьдесят пять, и она давно не могла вставать по утрам как раньше, полвека назад, и пойти в баню сама, без помощи служанки, где делала омовение, а затем возвращалась в комнату и читала молитву. Остаток дня она проводила, перебирая чётки, и молчаливо размышляя неизвестно о чём, пока служанка занималась домашними делами или развлекала её разговором, освободившись от дел и усаживаясь рядом, чтобы составить ей компанию. Те качества, которые обычно свойственны заряду бодрости, необходимой для выполнения кучи дел, и страсть жизни никогда её не покидали; и подобно этому, она требовала строгого отчёта и от служанки как в больших, так и в малых расходах, а также в уборке дома и наведении порядка. Она просила Садику не спешить, если в делах не было спешки, и наоборот, делала указания поторопиться, если в том была необходимость. Нередко госпожа даже заставляла свою служанку клясться на Коране, чтобы удостовериться в том, что она на самом деле помыла ванну и посуду и почистила окна — её педантичность больше смахивала на одержимость. Возможно, её настойчивые требования являлись продолжением привычки, что укоренилась ещё в ранней юности, но возможно также, что её дополняла старость, и характер, склонный к крайностям, сочетался с домоседством в почти полном одиночестве после кончины супруга. Сюда же можно было добавить её упорное пребывание дома даже после того, как она утратила зрение, и безмолвный отказ на неоднократные предложения зятя переехать к ним и жить под присмотром дочери и внуков, что заставило его считать старуху выжившей из ума, а под конец и вовсе отказаться от приглашений. На самом же деле ей была неприятна сама мысль о переезде из этого дома, к которому она была сильно привязана, да и о том, что на новом месте, может быть, ей придётся искать защиты от невольного пренебрежения, а её пребывание там потребует наложить новый груз забот на плечи дочери. Ей претило жить в доме, хозяин которого слыл злым и вспыльчивым, чтобы не попадаться ему невольно на глаза — мать боялась неприятных последствий этого, которые могли отразиться на счастье дочери. И наконец, в ней говорили стыдливость и гордость, что таились в глубине её души, приохотившие её к собственному дому, которым она владела, полагаясь после Аллаха на своё содержание, оставленное ей покойным супругом. Но другие причины, по которым она настойчиво оставалась в этом доме, не оправдывались обострённой чувствительностью или здравым смыслом, вроде страха — если она оставит дом, то будет вынуждена выбирать одно из двух: либо разрешит чужим людям поселиться в нём — а он был самым дорогим, что у неё было после дочери и внуков, — либо расстанется с ним, и им овладеют злые духи, которые будут резвиться в этом доме, где всю свою жизнь прожил её супруг-учитель Корана, а её переезд в дом зятя лишь породит для неё запутанные проблемы, разрешить которые было не так-то просто, как казалось. Она продолжала спрашивать себя тогда, примет ли она это гостеприимное предложение совершенно безвозмездно — а этому она совсем не была рада, или поселится в его доме, уступив в обмен на это своё содержание — это и тревожило её природное чутьё — ведь с возрастом оно превратилось в существенную часть её «одержимости»?!
Иногда, когда он очень уж настаивал на её переезде в его дом, ей казалось, что он намерен завладеть её содержанием и домом, который опустеет после её переезда, и тогда она чуть ли не со слепым упрямством отказывалась от его предложений. Когда же зять уступил её воле, она почти что с облегчением сказала:
— Не взыщи с меня за мою настойчивость, сынок, да возвеличит Господь наш тебя за твоё сострадание ко мне, но разве не видишь, что не могу я оставить свой дом?… Тебе намного лучше будет согласиться с такой старухой, как я, но заклинаю тебя Аллахом, позволь Амине и детям иногда навещать меня, после того как я не смогу выходить из дома, имея на то оправдание.
Вот так она и осталась в своём доме, как и хотела, и наслаждалась тем, что в нём она полноправная госпожа и вольна делать всё, что угодно, сохраняя даже любые прошлые привычки. Некоторые из её привычек были слишком уж эксцентричными — они касались дома и имущества — и находились в явном противоречии с мудростью, что приходит в старости, и терпимостью, а следовательно, казались одним из симптомов дряхлости и вырождения. Ещё одной привычкой — достойным украшением юности, — которую она сохранила, и которая добавляла величия её годам, была набожность. Эта привычка оставалась главной целью всей её жизни, источником надежд и счастья, которую она усвоила в раннем детстве от своего отца- шейха, а уже позже прониклась ею всей душой, будучи замужем, и тоже за шейхом, что был не менее её отца богобоязненным и набожным. Она оставалась искренней верующей, но не отделяла истинную религию от суеверий, пока соседки не стали считать её саму образованной благочестивой дамой. Одна лишь служанка Садика знала все её хорошие и плохие стороны, и сразу после ссоры, которая возникла между ними, она сказала:
— Госпожа, а разве для вас на первом месте такие пустяки, как ссоры и препирательства, вместо поклонения Богу?!
Та, разгорячившись, выдала ей в ответ:
— Подлая, и ты ещё будешь учить меня набожности и любви к религии? Нет, ты это делаешь специально, чтобы можно было позабавиться да обчистить меня. Аллах велел соблюдать чистоту и честность, но ты считаешь, что раз следишь за мной и требуешь отчёта, это и есть поклонение Богу?!
Из-за того, что религия занимала в её жизни такое важное место, её отец, а потом и супруг высоко ценили её, намного выше, чем того требовали семейные узы, и хотя она по-доброму завидовала им за то, что им выпала честь знать наизусть всю Божественную Книгу и хадисы Пророка, она вспоминала о том положении, которое занимала, лишь когда стала подбадривать и утешать Амину: