— Этот человек не знает себе равных в любезности и весельях. А уж говорить про его щедрость можно и до завтрашнего дня… Вот какой бывает любовь, не иначе…
От него не скрылось, что она имела в виду, когда говорила про «щедрость» любовника певицы, и хотя с того самого момента, как он отдался во власть новой страсти, на него были наложены непомерные «налоги», и лишь её нежные взгляды, что казались ему просто банальными, докучали ему, и потому, подталкиваемый инстинктом самозащиты, он только и смог, что сказать:
— Ну, может быть, он очень богат!
Словно используя свой особый приём, она ответила:
— Богатство — это одно, а щедрость — это другое… Так много скупых среди богачей…
И тут он спросил, но скорее не из интереса, а из желания нарушить молчание, и выдать своё недовольство:
— Интересно, и кто же этот щедрый господин?
Покрутив рычажок светильника, чтобы поднять фитиль, она сказала:
— Он из нашего квартала, и ты наверняка слышал о нём… Господин Ахмад Абд Аль-Джавад…
— Кто?!..
Она в удивлении обернулась к нему, недоумевая, что могло так ужаснуть его, и резко выпрямилась, выпучив глаза, и осуждающим тоном спросила:
— Что это с тобой?
Имя, что она только что произнесла, ударило его, словно молотком, обрушившим на его темя всю свою тяжесть. От неведомого ужаса у него вырвался этот вопрос-крик, и какой-то момент он пребывал в полной прострации, не понимая, что происходит вокруг него. Затем увидел перед собой лицо Занубы, которая с удивлением и порицанием глядела на него, и испугался, что может выдать себя, сосредоточив всю свою волю на том, чтобы выглядеть, как ни в чём ни бывало, и прибегнул к игре, дабы замаскировать свой страх. Ударив одной рукой о другую, будто не веря тому, что она сказала о том человеке, которого он считал образцом порядочности, он удивлённо пробормотал:
— Господин Ахмад Абд Аль-Джавад!.. Это владелец лавки в Ан-Нахасин, что ли?
Она обвела его критическим взглядом, без всякой причины обеспокоившись его поведением, и с издёвкой сказала:
— Да, это он… Но от чего ты закричал, словно девица, что потеряла свою девственность?..
Он засмеялся каким-то механическим смехом и поблагодарил про себя Аллаха за то, что не упомянул свою фамилию в первый же день знакомства с ней, и словно в изумлении сказал:
— Ну кто поверит, что этот человек может быть набожным и благочестивым?!
Она бросила на него подозрительный взгляд и насмешливо ответила:
— Это и впрямь так напугало тебя?… И больше ничего?!.. Ты что, полагал, что он такой непорочный?… И что с того?… Разве без любви человек может стать совершенным?!..
Оправдывающимся тоном он сказал:
— Ты права… Ничто не заслуживает удивления в этом мире… — затем он нервно засмеялся. — Представь себе этого благочестивого господина, который любит твою госпожу, пьёт вино и распевает песни!..
Будто продолжая его же слова, но уже своим язвительным тоном она произнесла:
— Одной рукой он бьёт в бубен, да ещё почище Айуши-тамбуристки, и сыпет остротами и прибаутками, словно перлами, и все вокруг него умирают со смеху. И после всего этого не удивительно увидеть подобного человека, что сидит в своей лавке и являет собой образец серьёзности и благочестия. Серьёзность уместна, но и забавы тоже уместны. Делу время, а потехе час…
— Одной рукой он бьёт в бубен, да ещё почище Айуши-тамбуристки?!.. Сыпет остротами и прибаутками, и все вокруг него умирают со смеху?!.. Кто это может быть?!..
Неужели это — его собственный отец, господин Ахмад Абд Аль-Джавад?!.. Суровый, деспотичный, грозный, набожный и благочестивый?! Тот, который повергает в дикий ужас всех домашних?!..
Как ему поверить своим ушам?!.. Ну как… как?! Не может ли быть так, что она просто перепутала имена, и никакой связи между этим любовником-музыкантом и его отцом нет?!.. Но ведь Зануба подтвердила, что именно он — владелец лавки в Ан-Нахасин, и та лавка носит имя его отца!.. О Господи, неужто то, что он услышал — правда? Или же он бредит?!.. О как бы ему хотелось сейчас убедиться, что это правда, увидеть всё своими глазами, без посторонних. Это желание завладело им на какое-то время, и казалось, исполнение его было самым главным делом в его жизни, перед которым он не мог сопротивляться, и потому он улыбнулся девушке и покачал головой как старый мудрец, как будто говоря при этом: «До чего же странное время настало!» Притворившись, что его толкает любопытство, он задал вопрос:
— Я мог бы я взглянуть на него оттуда, где меня не будет видно?!
Она протестующе ответила:
— Странный ты! Зачем тебе весь этот шпионаж?!
Он умоляюще сказал:
— Это достойно того, чтобы увидеть, не лишай меня такого зрелища!..
Она пренебрежительно засмеялась и ответила:
— У тебя ум ребёнка и тело верблюда. Не так ли, мой верблюжонок?… Но да лишит Господь жизни того, кто обманет твои надежды… Спрячься в коридоре, а я зайду к ним с подносом с фруктами, и оставлю дверь открытой, пока не выйду…
И она вышла, а он пошёл за ней следом в коридор с замиранием сердца, и спрятался в уголке тёмного коридора. Лютнистка между тем проследовала на кухню, и скоро вернулась, неся блюдо с виноградом, затем направилась к двери, откуда доносилось пение, и постучала. Подождала минуту, затем толкнула дверь, и, не закрыв её за собой, вошла. В центре комнаты показались люди: то была Зубайда, прижимавшая к себе лютню и кончиками пальцев поигрывавшая на струнах. Она напевала: «О мусульмане, о народ Божий», а рядом с ней сидел «его отец», и никто иной.
Сердце Ясина было готово выскочить из груди, когда он увидел его — тот снял свой кафтан, засучил рукава и тряс бубном, приветливо поглядывая на певицу. Дверь была открыта лишь одну-две минуты, пока Зануба не вернулась, однако Ясин за это время успел увидеть столь необыкновенное зрелище. Жизнь показалась ему теперь загадкой, длинной и невероятной сказкой. Словно человек, что спал долгим и глубоким сном, он вдруг проснулся на фоне резких толчков землетрясения, и за каких-то две минуты увидел всю жизнь, что предстала перед ним в обобщённой форме. Это зрелище, казавшееся сном, погрузило его в мир истины, показав всю картину событий, происходивших в течение многих лет. Он наконец-то увидел своего настоящего отца. То был он собственной персоной, а не кто-либо другой. Но он был не таким, каким Ясин привык его видеть — ему же не доводилось раньше видеть его без джуббы, удобно раскинувшимся на диване, расслабившимся. Никогда раньше не доводилось ему видеть чёрные как смоль волосы отца взлохмаченными, да ещё к тому же без фески. Никогда ещё до того он не видел голой ноги отца, что мелькнула на краю дивана из-под кафтана. И ещё — он никогда не видел отца, ей-богу, — это правда, — с бубном. Тот гремел в его руках с шумным треском, в такт танца, и прерывался нежным пощёлкиванием пальцев. Он никогда доселе не замечал, — и наверное, это было самым удивительным из того, что он увидел сейчас, — такого весёлого, сияющего лица, охваченного любовью и безмятежностью, что ошеломило его точно так же, как в своё время Камаля, когда тот направился к отцу, подталкиваемый желанием освободить мать, и увидел, как тот стоял около своей лавки и смеялся.
Всё это промелькнуло у него перед глазами за считанные минуты, и когда Зануба закрыла дверь и вернулась к себе, он остался на своём посту и прислушивался к пению и треску бубна за дверью. У него кружилась голова. Это был тот же самый голос, который он услышал, когда только вошёл в этот дом, однако какое же впечатление он оставил на нём, какие новые образы проникли в его душу! То было похоже на школьный звонок с урока, едва заслышав который, ребёнок радуется. Эти образы были чужды ему, и превращались в предвестников многочисленных бед. Когда он услышал голоса, то как бы сам находился среди школьников.
Зануба постучала по двери своей комнаты, приглашая его присоединиться к ней. Ясин очнулся от своего обморока и пошёл к ней, пытаясь взять себя в руки, чтобы не показывать ей своего волнения или ошеломления. Войдя в комнату, он широко улыбнулся:
— То, что ты увидел, заставило тебя даже позабыть о самом себе?!
Довольным тоном он ответил:
— Редкое зрелище и прекрасное пение…
— А ты хочешь, чтобы мы сделали так же, как и они?
— В нашу первую ночь?!.. Ну нет… Я не хочу смешивать тебя ни с чем, пусть то даже будут песни…!
И хотя из-за этого происшествия ему было нелегко казаться в её присутствии спокойным и естественным, он всецело предался этой задаче, чтобы как можно быстрее вернуться в нормальное состояние, словно человек, делающий скорбное лицо на похоронах, и в конце концов всё же пускающий слезу. Но скорее всего, к нему снова вдруг вернулось удивление, и он спросил себя:
— Ещё удивительнее то, что раньше мне не приходило в голову — я здесь вместе с Занубой, а мой отец — в соседней комнате с Зубайдой. То есть мы оба в одном доме! — Он в нетерпении пожал плечами и продолжил разговор сам с собой. — Но как мне не дивиться, ведь этому невозможно было поверить, пока я не увидел собственными глазами!.. Он вон там, и совершенно неуместно будет спрашивать, может ли это происходить на самом деле! Я должен в это поверить и не удивляться… А что ещё делать?! И что с того?
И он не только ощутил покой от своих раздумий, но и безгранично обрадовался. Нет, не потому что ему требовалось какое-то поощрение, чтобы можно было продолжать эти похотливые приключения, а потому, что он, подобно большинству попавших в сети своих греховных страстей, привязывался к образу, и находил в отце себя. То был традиционный образец для подражания, что уже давно вселял в него страх, — что отцу тоже станет известно о его присутствии в этом доме. Он попытался забыть обо всём, кроме своей радости, — словно она была самым дорогим, чего он добился в жизни, и испытывал к отцу новую любовь и восхищение — не те, что обрёл под тяжким гнётом почитания и страха, а те, что проистекали из самых глубин души и смешивались с первоисточниками. Более того, эта любовь и это восхищение словно были одним целом с самолюбием. Теперь его отец больше не был далёким и неприступным, застёгнутым на все пуговицы, нет, он стал близким ему, капелькой его плоти и крови. Отец и сын стали одним духом, одним человеком — тот, кто бил в бубен, был не господином Ахмадом Абд Аль-Джавадом, то был сам Ясин, как ему и следовало быть. Их разделяли лишь какие-то второстепенные соображения из жизненного опыта. «Поздравляю, отец! Сегодня я открыл тебя, и сегодня ты заново родился во мне. О, какой день! О, до чего же ты у меня замечательный, отец! До сегодняшней ночи я был сиротой. А теперь я пью вино и бью в бубен почище Айуши-тамбуристки! Я горжусь тобой, отец. Интересно, а ты ещё и петь тоже умеешь?…»