Камаль молча глядел на неё и больше уже не спрашивал, вернётся ли она, ибо уже узнал, что девушка, выходящая замуж, не возвращается в отчий дом. Он лишь пробормотал, обращаясь к обеим своим сёстрам:
— Я вас буду часто навещать после школы.
Обе они приветствовали его идею, однако он больше не обманывался ложными надеждами. Он часто навещал Аишу, но то больше не была его, прежняя Аиша. Её место заняла другая — наряженная, встречавшая его с повышенным вниманием, казавшимся ему странным. А стоило им остаться наедине в её комнате, как туда входил её муж, не покидавший дома, и довольствовавшийся развлечениями, вроде сигарет, кальяна и лютни, струны которой он перебирал время от времени. Хадиджа была не лучше Аиши, так что в целом доме у Камаля не было иного товарища, кроме Зейнаб. Но и она не высказывала к нему такой симпатии, которой он бы хотел, разве что в присутствии его матери, словно она ластилась к ней самой. А стоило матери отсутствовать, как Зейнаб просто игнорировала существование Камаля, будто его и вовсе не было!
И хотя Зейнаб не ощущала, что с уходом Хадиджи она потеряет близкого человека, ей была неприятна невозмутимая молчаливая атмосфера в доме, что царила здесь и в день свадьбы. Ей пришлось утешаться тем, что она объясняла это гневливым и злобным характером хозяина дома. Как бы в насмешку она заявила:
— Не видели мы ни разу ещё такого дома, где бы то, что дозволено, запрещали, как в вашем доме…
И хотя ей не хотелось прощаться с Хадиджей, не сказав ей даже какой-нибудь любезности для приличия, она много раз намекала на то, какая Хадиджа способная и хорошая хозяйка, достойная того, чтобы осчастливить мужа. После таких слов Аиша произнесла «Аминь», от себя добавив:
— У неё нет недостатков, кроме её язычка!.. Разве ты ещё не испытала это на себе, Зейнаб?
Та не удержалась и рассмеялась:
— Я не испытала его на себе, и хвала Аллаху. Но я слышала о нём; досталось же от него другим!
Все засмеялись, а громче всех — Хадиджа, пока мать неожиданно не призвала их к тишине: «Тшшш…» И девушки на миг умолкли. Откуда-то снаружи до них донёсся голос. Хадиджа тут же в тревоге воскликнула:
— Скончался господин Ридван!
Мариам и её мать ранее уже принесли свои извинения за то, что не будут присутствовать на свадьбе из-за того, что состояние господина Мухаммада Ридвана резко ухудшилось. Не было ничего странного в том, что Хадиджа сделала такое заключение, судя по голосам, доносившимся из дома соседей. Мать вышла из комнаты в спешке и отсутствовала несколько минут, а затем вернулась и с неподдельной грустью произнесла:
— И в самом деле, шейх Мухаммад Ридван умер… Какое горе!..
Зейнаб спросила:
— Наше оправдание так же ясно и очевидно, как солнце. Мы больше не в силах откладывать свадьбу или мешать жениху праздновать её в своём доме, а он, слава Аллаху, отсюда далеко. А вы что, будете вот так красноречиво молчать и дальше?!
Но Хадиджа погрузилась в мысли о другом, от чего сердце её сжалось в страхе. Эту грустную весть она сочла дурным предзнаменованием. Словно обращаясь к самой себе, она пробормотала:
— О Боже Милосердный…
Мать прочла её мысли, и в груди её тоже защемило, но она отказывалась сама сдаться в плен этому внезапному ощущению, и заставить дочь тоже капитулировать перед ним. С деланным безразличием она сказала:
— Мы ничего не можем поделать с предписанием Аллаха, ведь решение жить или умереть — только в Его руках. А пессимизм свойственен только шайтану…
К собравшимся в комнате невесты присоединились Ясин и Фахми, как только переоделись. Они сообщили, что ввиду нехватки времени от имени всей семьи к Ридванам отправился отец, чтобы выполнить свой долг перед покойным и проводить его в последний путь. Затем Ясин пристально посмотрел на Хадиджу и со смехом сказал:
— Господин Ридван не пожелал оставаться в этом мире после того, как ты перестанешь быть его соседкой…
Она ответила ему бледным подобием улыбки, а он, не замечая этого, с пристрастием оглядел её, кивнул головой в знак довольства, а затем с тяжёлым вздохом сказал:
— Правду говорят: «Одень камышинку — станет куколкой»[47]…
Хадиджа нахмурилась, выражая неготовность соревноваться с ним в обмене колкостями, а затем прогнала его с криком:
— Замолчи. По-моему, смерть господина Ридвана в день моей свадьбы — это дурной знак.
Ясин засмеялся и сказал:
— Вот уж не знаю, кто из вас двоих сам виноват в свой беде.
Далее он продолжил, и тоже со смехом:
— Ты не должна бояться смерти этого человека. Не утруждай себя мыслями о нём. Я всего лишь боюсь за тебя из-за твоего язычка — вот он-то и есть самый настоящий дурной знак. Мой тебе совет — и я не устану повторять — прополоскай его в сахарном сиропе, пока он не будет годиться для разговора с женихом…
Тут Фахми угодливо заметил:
— Что бы там ни было с господином Ридваном, но день твоей свадьбы будет благословенным. Ты ведь так долго этого ждала. Разве ты не знаешь, что уже объявили о перемирии?
Ясин воскликнул:
— Я чуть про это не забыл!.. Твоя свадьба — это просто чудо из чудес сегодня. Наконец-то, спустя годы мы получили то, что так хотели: война окончена, и Вильям сдался.
Мать переспросила:
— Значит, дороговизне тоже конец, и австралийцы уйдут?!
Ясин со смехом ответил:
— Ну конечно же. И дороговизне конец, и австралийцам, и язычку госпожи Хадиджи.
В глазах Фахми мелькнула какая-то идея. Словно говоря сам с собой, он сказал:
— Германия повержена!.. Кто бы мог это представить себе?!.. Теперь уж нет надежды, что хедив Аббас или Мухаммад Фарид вернутся. Также утрачены иллюзии насчёт возвращения халифата. Звезда англичан взойдёт, а наша звезда упадёт. Вот такие дела…
Ясин сказал:
— От войны получили пользу только двое: англичане и султан Фуад. Но ни те мечтать не могли о том, чтобы повелевать Германией, ни этот не смел мечтать о троне…
Некоторое время он молчал, а затем со смехом продолжил:
— И ещё есть третий, кому повезло не меньше двух предыдущих: это наша невестушка, которая и помыслить не могла о женихе…
С угрозой в глазах Хадиджа посмотрела на него и огрызнулась:
— Ты не дашь мне покинуть этот дом, если я не ужалю тебя…
Он обернулся к ней и сказал:
— Уж лучше заключим перемирие. Я не такая уж важная птица, как кайзер Вильям или Гинденберг.
Затем он бросил взгляд на Фахми, на лице которого промелькнула задумчивость, никак не увязывающаяся с таким счастливым событием. Он сказал ему:
— Оставь политику и готовься к торжеству, вкусным угощениям и напиткам…
Хотя Хадиджу обуревали различные мысли, одна мечта за другой лезли в голову, а больше всех — недавнее утреннее воспоминание. Оно особенно не давало ей покоя, даже затмив собой остальные её горести. Это было приглашение отца поговорить с ней наедине о том событии, которое должно вот-вот произойти и стать началом её новой жизни. Он встретил её добрыми, нежными словами, что были словно исцеляющий бальзам от душившего её смущения и ужаса, из-за чего она постоянно спотыкалась на ходу. Затем он сказал ей непривычно мягко:
— Да направит Господь наш шаги твои по истинному пути и да уготовит тебе душевный покой и счастье. Самым лучшим советом, что я могу тебе дать, будут слова: и в большом и в малом будь похожей на свою мать…
Он дал ей свою руку, которую она поцеловала и вышла из комнаты, почти не видя ничего перед собой из-за волнения. Всё это время она повторяла про себя:
— До чего же он милосердный, добрый, нежный!
Затем вспомнила то, что наполнило всё её сердце счастьем: «…и в большом и в малом будь похожей на свою мать…» Она передала его слова матери, лицо которой, пока она слушала её, залил румянец, а в глазах задрожала слеза:
— Не значит ли это, что он видит в тебе пример добродетельной жены? — затем засмеялась. — О, до чего же ты счастливая женщина тогда! Но только кто сможет во всё это поверить! Я словно во сне! Где же прятались все эти его нежные чувства?! — Затем она долго-долго молилась за неё, пока глаза её не затуманили слёзы…
Тут пришла Умм Ханафи, объявившая, что свадебный кортеж прибыл.
48
С ежедневных кофейных посиделок исчезла Хадиджа, точно так же, как до того исчезла Аиша, хотя исчезновение Хадиджи не могло заполнить собой образовавшейся пустоты, словно она вырвала из этих семейных посиделок душу, лишив их жизненной энергии и святости, а также шуток, веселья и споров, которые просто так не забывались. Или, как сказал про себя Ясин:
— На наших собраниях она была как соль в пище. Соль сама по себе невкусна, но разве без неё у еды есть вкус?
Однако он не выразил своё мнение при всех в угоду жене, поскольку несмотря на крушение своей надежды на брак, — лекарства от чего не находил в кругу семьи, — он по-прежнему испытывал страх ранить чувства Зейнаб, как бы она не стала подозревать, что ночь за ночью он проводит не в «кофейне», как он сам утверждал, поэтому он так старался казаться несерьёзным. Но зато он утратил собеседника на этих традиционных посиделках, с которым уже давно привык обмениваться остротами, и ему оставалось лишь довольствоваться малым.
Вот он сидит на диване, попивает по глотку свой кофе и глядит на тот диван, что стоит напротив — там сидят мать, жена и Камаль, погружённые в какой-то бесполезный разговор, и наверное, уже в сотый раз удивляется невозмутимости и медлительности Зейнаб, и на ум ему приходит, как Хадиджа обвинила её в неповоротливости; теперь уже и у него складывалось то же мнение… Затем он раскрыл сборник «Хамаса»[48] или «Трагедию в Кербеле»[49] и начал читать или рассказывать Камалю прочитанные истории. Когда Ясин обернулся направо, в сторону Фахми, то увидел, что тот желает завязать о чём-то разговор. Интересно, о ком или о чём: о Мухаммаде Фариде, Мустафе Камиле…? Он и сам не знал, хотя был уверен, что тот обязательно заговорит. Сегодня, с того самого времени, как он вернулся из института, он выглядел как мрачное небо, предвещающее, что вот-вот пойдёт дождь. Прояснится ли оно?.. Нет… Ему это не нужно. Ну что ж, он готов его выслушать с огромным вниманием. Он вперил в брата говоривший сам за себя заинтересованный взор и спросил: