— Если бы я могла выходить из дома когда пожелаю, то сама бы тебя провожала.
Камаль стал противиться этому, что было сил, так как интуитивно понял, что благодаря такому надзору от матери не скроется любая шалость и хитрость, которыми он наслаждался по пути, и даже эти краткие моменты счастья, которыми он пользовался каждый день, станут частью двух его «тюрем»: дома и школы. Вот по этой причине он и негодовал. Больше всего его возмущало то, что эта женщина идёт по дороге рядом с ним, привлекая к себе взгляды: разумеется, этим она была обязана своему слишком уж дородному телу и покачивающейся походке. Единственное, что он мог сделать, — это подчиниться такому сопровождению, особенно после того приказа отца. Под сило ему было лишь «выпустить пар», упрекая её всякий раз, как она подходила к нему ближе, да требовать держаться от него на расстоянии несколько метров.
Именно так он и пошёл в школу «Халиль-ага» в четверг — на пятый день демонстраций в Каире. Когда они приблизились к школьным воротам, Умм Ханафи подошла к привратнику и спросила его, выполняя полученный дома наказ:
— В школе есть ученики?..
Мужчина небрежно ответил ей:
— Кто-то приходит, кто-то уходит, инспектор никому не препятствует!
Такой неожиданный ответ Камалю не понравился. Он готовился услышать уже привычный ответ, начиная с понедельника: «Ученики бастуют», и вернуться домой, где проведёт весь день на свободе, благодаря которой он полюбил революцию издалека. Его так и тянуло дезертировать и уклониться от последствий этого нового для него ответа. Обращаясь к привратнику, он сказал:
— Я из тех, кто уходит.
Он вышел из школы, а Умм Ханафи — за ним. Она спросила:
— Почему ты не пошёл вместе с другими учениками, которые вошли в классы?
И тут он попросил её, впервые в своей жизни колеблясь, чтобы она сообщила матери о том, что ученики бастуют. Он долго упрашивал её, пока оба шли мимо мечети Хусейна, но Умм Ханафи всё равно рассказала матери Камаля правду — слово в слово, как слышала. Мать сделала ему выговор за лень и велела служанке отвести его обратно в школу. Так они снова вышли из дома. Мальчик язвил, издеваясь над Умм Ханафи, упрекая её в предательстве и вероломстве.
В школе он обнаружил только тех, кто учился в начальных классах, а все остальные — и таких было подавляющее большинство — участвовали в забастовке. В собственном классе, где было полным-полно малышей, в отличие от других классов, он нашёл лишь треть от общего числа учеников, при том, что учитель велел им вернуться на занятия. Он был всецело занят проверкой тетрадей, чуть ли не предоставив детей самим себе. Камаль открыл свой учебник, делая вид, что читает, и не придавая ему ни малейшего внимания. Ему было совершенно неприятно сидеть в школе без дела: и оставаясь в стороне от бастующих, и не наслаждаясь своим досугом дома — возможностью, без счёта подаренной ему в эти удивительные дни. Ему тошно было в школе, как и раньше. В своих фантазиях он жаждал быть рядом с бастующими на улице; так уж его тянуло туда любопытство. Он часто спрашивал о том, что они на самом деле хотят, и на самом ли деле «безрассудные», как их звала мать: не жалеют ни себя, ни своих близких, и сами же губят себя, или они герои, как их описывал Фахми: жертвуют собой, борясь с собственными врагами и врагами Аллаха?!.. Он больше склонялся к мнению матери, ибо ненавидел учеников, что были старше него — тех, что бастовали и по мнению его и остальных малышей — оставили после себя плохое впечатление из-за грубого и высокомерного обращения с ними. Они собирались во дворе школы, крупные, высокорослые, уже с усами. Но он не полагался целиком на мнение брата, пока, по его выражению, не убедится сам, хотя всегда придавал значение его словам и не мог отказать этим ребятам в героизме, которого добавляло им участие в забастовке. Ему даже хотелось наблюдать за их кровавой борьбой с какого-нибудь безопасного места. Поднялась настоящая шумиха, без всякого сомнения, иначе зачем тогда египтяне бастовали и целыми группами набрасывались на солдат?! На англичан?!.. На англичан, одного упоминания о которых было достаточно, чтобы расчистить дороги!.. Что случилось с этим миром и с людьми?!..
То была удивительная борьба, и всё это насилие во всех существенных подробностях неосознанно запечатлелось в душе ребёнка, а больше всего такие слова, как: Саад Заглул, англичане, студенты, погибшие, демонстрации, шествия. Всё это производило впечатление на него до самых глубин, хотя он и относился к тому с пылким любопытством, не более. Он изумился ещё больше тому, что его домашние отреагировали на события по-разному, иногда даже противоречиво: если Фахми гневно протестовал и ненавидел англичан, а по Сааду тосковал так, что в глазах стояли слёзы, то Ясин обсуждал новости со спокойным интересом, к которому примешивалось лёгкое сожаление, которое, впрочем, не мешало ему продолжать вести привычный образ жизни — беседы, веселье, декламация стихов и чтение историй, а потом сидение в кофейне до полуночи. А вот мать не переставая молила Аллаха о возвращении мира и безопасности, а также умиротворении сердец как египтян, так и англичан. Самой ужасной была реакция Зейнаб, жены его брата, которую происходящее ужасало; она не нашла никого лучше, на ком можно было излить свой гнев, кроме Саада Заглула. Именно его она обвиняла в том, что он и есть корень всех несчастий, и «если бы он жил так же, как и остальные рабы Аллаха в молитве и смирении, то никого бы не коснулось всё это зло, и не разгорелась бы вся эта заваруха». По этой-то причине воодушевление мальчика подогревала мысль о самой борьбе, и переполняла тоска от мысли о смерти как таковой, хотя у него совершенно не было никакого очевидного основания так думать.
Как же ему грустно было в тот день, когда учеников школы «Халиль-ага» впервые призвали к забастовке — тут ему подвернулся удобный случай стать свидетелем демонстрации вблизи, или даже поучаствовать в ней, хотя бы и со двора школы. Однако инспектор поспешил преградить путь ученикам младших классов, и шанс ускользнул. Камаль снова оказался в четырёх стенах, и снова с изумлением, смешанным со скрытой радостью, прислушивался к громким крикам, что доносились снаружи. Вероятно, источником их была анархия, которая пронзила всех и вся, и словно ветром, безжалостно разнесла ежедневную рутину в пух и прах.
В тот день Камаль упустил свой шанс поучаствовать в демонстрации, впрочем, как и насладиться свободой ничегонеделанья дома. В таком скованном состоянии, наводящем скуку, он и продолжал сидеть за партой, глядя в книгу невидящим взором, и вместе с товарищем осторожно и боязливо притрагивался к ранцу до самого конца дня. Единственная вещь, что внезапно привлекла его внимание, был странный звук, донёсшийся издалека, больше похожий на звон в ушах. Однако внутренний инстинкт подсказывал ему, что звук был реальный. Он осмотрелся вокруг и увидел, что остальные ученики тоже подняли головы и обмениваются вопросительными взглядами, а затем все вместе устремились к окнам, выходившим на дорогу.
То, что привлекло их внимание, произошло на самом деле, и не было плодом их фантазии. Звуки сливались воедино в какую-то неразличимую какофонию, слышимую издалека, словно рёв волн. Сейчас же он снова нарастал, и это уже было грохотом, который раздавался совсем близко. Весь класс пришёл в движение, среди учеников прошёл шёпот, затем кто-то во весь голос сказал: «Демонстрация!» Сердце Камаля исступлённо забилось, в глазах появился огонёк радости и тревоги одновременно. Грохот всё приближался, пока крики не стали совсем отчётливыми, словно раскаты грома, раздававшиеся со всех сторон школы, и опять в ушах звенели слова, которыми был переполнен его мозг в течение всех этих дней… Саад… Независимость… Протекторат… Крики стали слышны уже так близко, что казалось, они доносятся со школьного двора. Сердца учеников безмолвствовали в убеждении, что этот потоп дойдёт и сюда, и затопит их, но восприняли это с детской радостью, что не давала им оценить последствия серьёзно, и с пылкой тягой к анархии и освобождению. До них донёсся быстрый, гулкий звук шагов, затем настежь открылась дверь, в которую кто-то тяжело постучал, и в комнату ворвалась группа студентов медресе Аль-Азхар, словно это была вода, вылившаяся из резервуара. Они кричали:
— Забастовка… забастовка!.. Никто не должен тут оставаться!
В мгновение ока Камаль словно погрузился в шумные волны, что толкали его вперёд, лишая способности к сопротивлению. Двигался он очень медленно в состоянии крайнего волнения: так обычно движутся кофейные зёрна, перемалываемые мельничкой. Он не знал, куда смотреть, и видел сейчас лишь тела, прилипшие друг к другу с криками, которые стояли в ушах, пока не увидел неба над головой, что говорило о том, что он вышел, как и все, на дорогу. Давление нарастало; он затаил дыхание и громко, что есть мочи, закричал от ужаса. Всё, что он чувствовал в этот момент — это рука, сжимавшая его предплечье и с силой тащившая его, прокладывая путь среди толпы народа, пока не прислонила его к стене у тротуара. Мальчик задыхался и ощупью искал рядом убежища, пока не наткнулся на лавку Хамдана — продавца басбусы. Её железная дверь была немного ниже порога, и Камаль бросился туда. Он вошёл ползком, на коленях, а когда встал в полный рост, увидел дядюшку Хамдана, которого хорошо знал, двух женщин и ещё нескольких учеников младших классов. Спиной он прислонился к стене со шкафами. Грудь его то вздымалась, то опускалась. Он услышал голос дядюшки Хамдана:
— Тут все: студенты, учащиеся медресе «Аль-Азхар», рабочие, местные… Улицы, ведущие к мечети Хусейна, переполнены народом… До сегодняшнего дня я и подумать не мог, что земля может вынести всех этих людей.
Одна из женщин удивлённо сказала:
— Как же они упорно продолжают демонстрации! Даже после того, как по ним открыли огонь!..
Другая женщина грустно заметила:
— О Господь, ведущий нас по праведному пути! Ведь все они чьи-то дети, у них есть родители.
Дядюшка Хамдан произнёс: