лило его подозрения, и всё это дело теперь казалось ему смутным и непонятным.
Джулиан дружеским тоном спросил его:
— Ты её знаешь?…
Камаль кивнул головой в знак согласия и не проронил ни слова. Джулиан скрылся куда-то на несколько минут, затем вернулся, неся в руках большой свёрток, вручил его Камалю, и указав на дом Мариам, сказал:
— Отнеси это ей…
Но Камаль лишь вздрогнул и отступил назад, упрямо крутя головой вправо-влево. Произошедшее не выходило у него из головы, и хотя он с самого начала чувствовал серьёзность ситуации, но пока ещё не понимал, насколько же она серьёзна и опасна на самом деле. Придя домой, он рассказал обо всём на очередной семейной посиделке за кофе. Амина выпрямилась и немного отодвинулась на своём месте, держа в руках чашку с кофе, не поднося её к губам и не ставя на поднос. Фахми и Ясин переместились с противоположного дивана на тот диван, где сидели мать и Камаль, и пристально, с непередаваемым изумлением посмотрели на него.
Проглотив слюну, Амина сказала:
— Ты на самом деле это видел?!.. Тебя не обмануло зрение?!
Фахми же с отвращением переспросил:
— Мариам?!.. Мариам?!.. Ты уверен в том, что говоришь, это была Мариам?!
Ясин тоже спросил:
— Он делал ей знаки, а она улыбалась ему?!.. Ты на самом деле видел, как она улыбалась?!
Амина возвратила свою чашку на поднос, и подперев рукой голову, тоном угрозы сказала:
— Камаль! Такая ложь — это непростительный грех перед Аллахом… Приди в себя, сынок… Может быть, ты ошибся?!
Камаль поклялся всем, во что верил, что это правда, и Фахми с горечью и разочарованием произнёс:
— Нет, он не лжёт. Ни один здравомыслящий человек не станет обвинять его во лжи, разве вы не понимаете, что придумать подобную историю в его возрасте просто невозможно?!..
Мать грустно спросила:
— И как мне поверить в это?!
Фахми, будто разговаривая сам с собой, сказал:
— Да, как можно ему верить?!.. — затем резким тоном. — Но это случилось… случилось..!
Последнее его слово ранило, словно кинжал, настолько оно огорчило мать. Фахми словно намеренно повторно нанёс этот удар. И правда, всякие житейские дела отвлекли его от Мариам, и он вспоминал её лишь где-то на обочине своих мечтаний. Но удар, поразивший мать, проник в неё из сердца сына. Он и сам был сбит с ног…, растерян…, ошеломлён… Не знал, забыть ли о ней или нет, любить её или ненавидеть, приходить в бешенство из-за поруганной чести или из-за ревности?… Она была для него как засохший листок дерева, сорванный ветром и упавший на землю…
— Как мне поверить в это?! Когда-то давно я был уверен в Мариам также, как и в Хадидже или в Аише. Её мать достойная женщина, отец её — да смилостивится над ним Аллах — был одним из благороднейших людей… Старинные соседи…, отличные люди…
Ясин, который всё это время, казалось, был погружён в собственные мысли, не без иронии сказал:
— Чему вы удивляетесь?… С давних пор Аллах создаёт и праведников, и подлецов.
Амина в знак протеста, словно отказываясь до сих пор верить, что её все эти годы вводили в заблуждение, сказала:
— Аллах свидетель, что я никогда не замечала ничего плохого в ней…
Ясин предостерегающе заметил:
— Да и никто из нас тоже, даже Хадиджа, великая придира, и та поддалась на её обман. Она сумела обмануть даже более понятливых, чем мы с вами!
Фахми, страдая от боли, закричал:
— Откуда мне знать сокровенное?! Такое трудно себе представить.
Он был вне себя от гнева на Ясина и ненавидел всё человечество: и англичан, и египтян в равной степени… мужчин и женщин, особенно женщин, задыхался… и спешил скрыться из виду, чтобы в одиночестве испустить вздох облегчения, хотя не покинул своего места, словно был к нему намертво привязан…
Ясин обратился к Камалю с вопросом:
— Когда она заметила тебя?
— Когда Джулиан обернулся ко мне…
— А затем убежала от окна?
— Да…
— А видела ли она, что ты её заметил?
— Наши взгляды на миг встретились…
Ясин язвительно заметил:
— Бедняжка!.. Она, несомненно, сейчас представляет себе это наше собрание и наш разговор!
— Англичанин!
Это Фахми вдруг вскрикнул и стукнул рукой об руку:
— И дочь господина Мухаммада Ридвана!..
Амина, испустив глубокий вздох, удивлённо встряхнула головой…
Ясин же задумчиво сказал:
— Ухаживание англичанина для такой девушки, как она, это уже серьёзно, и подобную распущенность нельзя демонстрировать вот так сразу…
Фахми спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— А то, что до этого должны быть и другие пороки!
Амина умоляюще попросила:
— Заклинаю вас, перестаньте говорить об этом…
Но Ясин продолжал говорить, словно и не слышал её просьбы:
— Мариам — дочь дамы, которая хорошо владеет искусством выставлять напоказ свою красоту, и вы все: вы, Хадиджа и Аиша тому свидетельницы..!
Амина с упрёком в голосе закричала:
— Ясин!..
Ясин, как будто хотел взять обратно свои слова, сказал:
— Я хочу сказать, что мы — семья, которая живёт взаперти, и не знает ничего о том, что творится вокруг, и самое большее, что мы можем сделать — это представить, что все люди — такие же, как мы. Мариам долгие годы общалась с нами, но мы так и не узнали её по сути, пока кто-то, стремящийся узнавать правду, не раскрыл нам на неё глаза!..
И с этими словами он весело похлопал Камаля по голове, но Амина с жаром снова принялась упрашивать его:
— Заклинаю вас Аллахом, поменяйте тему разговора…
Ясин улыбнулся и не сказал ни слова. Установилось молчание. Фахми не смог больше оставаться рядом с ними, и поддался внутреннему голосу, который призывал его найти повод, чтобы сбежать оттуда подальше от их глаз и ушей, туда, где он сможет остаться наедине с собой, и повторить всё, что услышал от «а» до «я», слово за словом, фразу за фразой, предложение за предложением, чтобы понять и разобраться, а затем посмотреть, где же его место во всём этом…
65
Уже было за полночь, когда господин Ахмад Абд аль-Джавад покинул дом матери Мариам, покрытый темнотой заблокированного солдатами переулка. Весь квартал в первую четверть ночи выглядел таким же, как и вчера, с тех пор, как там обосновался английский военный лагерь, был погружён в сон и укутан мраком. Ни кофейни, где бы тлился огонёк, ни торговца, оглядывающего взором улицу, ни лавки, что не закрывается на ночь, ни медленно бредущего прохожего. Не было в нём ни одного признака жизни или света, разве что в английском лагере. И хотя никто из солдат не преграждал ему путь, всякий раз, когда он по дороге к дому приближался к лагерю, его пронзало ощущение тревоги и какого-то недоброго предчувствия, особенно в момент возвращения поздно ночью усталым и вялым, когда он мог думать только о том, как бы поскорее дойти целым и невредимым. Он свернул на дорогу в сторону Ан-Нахасин, затем пошёл направо к своему дому, украдкой глядя на стражников, пока не приблизился к самому опасному месту на пути…, туда, где в лагере горел свет, освещая окрестные места. Там его вновь посетило ощущение, которое закрадывалось всякий раз, как нога его ступала сюда — то, что он — лёгкая добыча для любого «охотника», и ускорил шаги, чтобы побыстрее выйти оттуда снова во тьму, ведущую прямиком к воротам его дома. Но едва он сделал шаг, как до ушей его донёсся хриплый грубый голос, что позади него кричал что-то на незнакомом ему языке — по краткому резкому произношению, он понял, что ему отдали приказ, которому не стоило сейчас возражать, в испуге остановился и обернулся назад, и увидел английского солдата. Это не был сторож — тот подошёл к нему, держа в руках ружьё. Что же это могло означать?… То ли он пьян, то ли подчиняется какой-то прихоти, что внезапно напала на него… Или, может, он хочет ограбить его? Он стал следить, как тот подходит с замиранием сердца и с пересохшим горлом, и весь хмель мигом испарился из головы. Солдат встал на расстоянии шага от него, и обратился к нему тоном приказа — так быстро и кратко он это произнёс, что Ахмад, естественно, ни слова из этого не понял, и рукой махнул в сторону улицы Байн аль-Касрайн. Ахмад с удивлением уставился на него с выражением какого-то отчаяния и заискивания из-за горечи от неспособности понять, чтобы убедить его в собственной непричастности к тому, в чём его обвиняют, и по крайней мере хотя бы знать, чего этот солдат вообще хочет от него. Затем ему в голову пришла идея, что тот, указав в направлении Байн аль-Касрайн, приказал ему удалиться, полагая, что он чужой, и он показал на свой дом, чтобы объяснить тому, то он здешний и как раз возвращался домой. Однако солдат проигнорировал его жест и что-то проворчал, затем снова стал указывать в том же направлении рукой, да ещё и кивать головой, словно подгоняя идти в ту сторону. Затем ему показалось, что терпение солдата лопнуло, и он схватил его за плечо и с силой развернул его и подтолкнул в спину, и Ахмад понял, что он идёт к улице Байн аль-Касрайн, а солдат следует за ним, и уступил. Мышцы и суставы почти не слушались его. Так он прошёл через лагерь в неизвестном направлении, затем пересёк дорогу, ведущую на Байн аль-Касрайн, куда не доходил свет из лагеря. Тут он вступил в волны непроглядной тьмы и тяжёлой тишины. Не было видно ничего, кроме силуэтов домов, и не слышно ничего, кроме звуков грубых шагов, автоматически следовавших друг за другом как стрелки часов, отбивавших, сколько ещё минут, а может секунд осталось ему прожить на этом свете. В какой-то момент он стал ждать, что солдат прочтёт ему целую проповедь, что подведёт его к самому концу, и принялся поджидать этот момент, уставившись в темноту. Кадык его от тревоги то и дело нервно шевелился, когда он проглатывал слюну в пересохшей воспалённой глотке. И вдруг где-то внизу вспыхнул свет, который привлёк к себе его внимание; он чуть было не вскрикнул от страха совсем как ребёнок, и сердце его ушло в пятки. Показался круг света, который то приближался, то удалялся, и он понял, что это лучи от карманного фонаря его проводника, которым он освещал себе дорогу во тьме. Ахмад перевёл дыхание после того, как внезапный страх его улёгся, хотя он не чувствовал покоя, снедаемый первейшим страхом, который гнал его — страхом смерти, и он снова стал ждать её прихода, словно несчастный утопающий, что барахтается в воде и представляет перед собой крокодила, который вот-вот набросится на него, потом же становится ясно, что это всего лишь плавающие на поверхности растения. Но вся его радость спасения от воображаемой опасности не давала ему успокоиться, пока не исчезнет истинная опасность, окружающая его со всех сторон. Куда это он ведёт его? Эх, если бы он только мог говорить с ним на одном языке и спросить его об этом! Кажется, что он ведёт его на кладбище около Баб ан-Наср. Ни одного живого существа — ни человека, ни зверя! Где же стражник? Он сейчас один, на милости того, у кого нет милосердия и жалости. Испытывал ли он когда-нибудь подобное мучение?… Помнит ли? Кошмар… Да, это самый настоящий кошмар. Ему приходилось терпеть такое не раз в страшных снах. Но и самый тёмный мрак кошмарных снов иногда не лишён вспышек света надежды, дарящей спящему ощущение, что всё то, что мучает его — только сон, а не реальность, и что