Пирогов трубку положил, но руку с нее не убрал, точно это оставляло за ним возможность продолжать разговор какое-то время спустя после обдумывания.
«Что ж он такое сказал, если и так много? — подумал озадаченно, — Просьба рассматривается? Но отсюда много не возьмешь… И потом этот официальный тон: вы! Прошлый раз он был проще. Отечески добрее…»
И вдруг он понял, что ставя под сомнение результат расследования, он как бы поставил под сомнение добросовестность Кречетова и самого Лукьяненко.
Вот черт! Так невозможно дело хорошо делать, если оглядываться постоянно: кабы кого не обидеть, как бы не «обойти» старшего.
Ирина Петровна приоткрыла дверь, убедилась, что он освободился после рапорта, вошла.
— Товарищ лейтенант, там старик вас добивается.
— Какой старик?
— Только с вами говорить хочет.
Корней Павлович на ходики взглянул: подождем, подумал, имея в виду недавний разговор. Сделал знак Долговой, зовите, кто там…
Старик был стар и сед, как Берендей. Он вошел на подогнутых ногах, хмурый, но не страшный, как ему, наверное, хотелось. Пока он шаркал войлочными обутками, обшитыми кожей, Пирогов пытался угадать, какое важное дело привело его в НКВД.
— Слушаю вас, отец, — сказал, усадив посетителя удобней.
— Дело у меня семи аршин, семи вершков, — сказал старик протяжно, точно причитая слова, достал из-за пазухи бумажку. — Не хочу Германом быть. Русский я.
Заявление было и того путаней. Старик ругал фашистов и не хотел, чтоб его считали тоже…
— Не герман я. Восемьдесят лет русский, слава богу…
Пирогов уже чуть не начал сердиться, но тут до него дошло: старика зовут Германом Ильичом Большаковым. Дряхлый и немощный, он, видите ли, нашел способ выразить свое отношение к идущей на нас Германии и, поощряемый какими-то шутниками, пришел отказаться от своего немецкого имени, просить новое имя себе.
— Иван али Михайло там…
— Да зачем вам это? Вас же все знают как Германа. Не привыкнут люди к новому вашему имени.
— Да русский же я. Не герман.
«Екалэмэнэ! Еще подарочек Ржанецкому отделу. И в шею его не вытолкаешь. Мотив у старика прямо патриотический».
— Повременил бы ты малость, отец. Ну хоть недельку. Мы выясним, что да как. А?
Старик затряс головой: не-ет, не согласен, теперь же и делай. Корней Павлович пригласил Ирину Петровну.
— Вы знаете, как объяснить?.. Что значит имя Герман?
Она удивилась искренне, хотя лицо ее не выразило всего удивления, оставалось неподвижным и бесстрастным. Помедлив, она ответила, что никогда не задавалась таким вопросом.
— Кто может знать?
— Из учителей разве кто. Или библиотекарша… А может, этот? — Показала на дверь через плечо. — Он целыми днями рассказывает байки дежурным. Откуда в нем столько берется? Он и «Затерянный мир» читал.
— Давайте его сюда.
Старик понял, что дело его завертелось, закрутилось. Принял важную позу. Приготовился все видеть и слышать.
Но вошел Брюсов и, против ожидания, все усложнил.
— Как пишется имя? — спросил, выслушав Пирогова. — Одно «эн» на конце или два?
Этого сам старик не знал.
— Как у вас в паспорте?
— Какой же пашпорт в деревне? Нету пашпорту.
— Но где-то вы должны быть записаны.
— Не без того. Сперва в церковную книгу занесли, потом — в сельсовете.
— Надо бы знать — одно или два «эн».
Водевиль затягивался. Пирогов послушал-послушал, спросил:
— Какая разница — одно «эн» или два?
— Большая. Как пол и потолок. — Ткнул пальцем вверх. — Герман с одним «эн» — это вроде как родной означает. С латинского — родной… А если два «эн», то это, правда, немецкое имя. Херманн — воин.
Старик оживился, засуетился, глянул на Пирогова, на Брюсова, снова на Пирогова уставился победно.
— Немецкое таки!..
Корней Павлович хлопнул ладонью по крышке стола. Поднялся.
— Геннадий Львович, если вам не составит великого труда, попытайтесь убедить товарища, что дело его… Ну, просто…
Брюсов кивнул.
— Я вас понял. Конечно же — старческая… Пойдемте, отец.
Они вышли в приемную. И тотчас позвонил Паутов, сообщил, как в лоб стукнул: прошли собрания в Коже, в Муртайке, в Сарапке. Еще семьдесят тысяч ждут конвоя. Пирогов сказал, что понял, о чем он хлопочет, что выедет сегодня же.
Глава двадцатая
Дорога была неблизкая. Корней Павлович посчитал: к вечеру он успеет до Кожи добраться, а завтра с утра раннего возвращаться, подбирать сопровождающих и деньги. А попутно, при встречах с активами сел, и свои дела решать… Неспокойно на душе у Пирогова. Надо срочно тыл крепить.
Он так и сделал. В каждой деревне поговорил с руководителями, с командирами отрядов самообороны, созданных на местах в первые недели войны. Отряды эти состояли из резервистов, допризывной молодежи и старичков, знакомых с военными делами по службе в первую мировую и гражданскую войны. Разговоры были кратки. Пирогов приоткрывал свои опасения: не случайны кражи в районе, ничего из похищенного обнаружить в деревнях не удалось; выходит, не своих рук это дело, похоже, забрели на «гастроль» ловкачи со стороны. Намекнул, не назвав фамилии, что ему точно известно о дезертире, прячущемся в районе… Чтоб слух плохой не пустить, на дыханье едином почти слово в слово повторил размышления Ударцева: полицаи из своих — русских, украинцев, татар; списки орденоносцев и те самые, которых считать — не сосчитать. Подлое племя. А потому есть нужда великая, неотложная — день и ночь охранять свое село, с наступлением темноты патрулировать улицы. Если посторонние будут замечены, выяснять, кто такие, к кому приехали. Заерепенится такой чужак, задерживать, звонить в милицию.
— Так ведь городские бродят, веши меняют на продукты. Как с ними быть? Всех ведь не заарестуешь.
— Всех, может, и не надо. Глядите, что за птица. Особенно, если мужики ото. Смотрите внимательно и — увидите.
Из отрядов самообороны были выделены группы людей, на которых возлагалась обязанность по поддержанию порядка в селах. Были назначены командиры.
— Оружие есть в деревне?
Командиры и бойцы неопределенно пожимали плечами, переглядывались. С началом войны часть личного охотничьего оружия была временно конфискована и хранилась… Пирогов знал об этом. И в его власти было выдать несколько стволов под личную ответственность командиров.
— Обойдемся. При нужде сыщем… сами.
Он сопроводил деньги и ценности до банка, на другой день побывал в Покровке н Коченеве. Со Смердовым разговор был короток и взаимно понятен. Смердов вызвался сам возглавить такую группу, ежедневно заниматься с нею. Не таясь, он подсчитал стволы, которые могут быть привлечены для дела.
— В колхозе шесть сторожей. В каждой смене по ружью. Зачем? Можно ведь передавать берданку по смене?.. Оно, конечно, можно. Но ведь оружие, как женщина — одного хозяина любит… У чабанов по два ружья на отару… Соберем…
Сельсовет в Коченеве оказался закрыт. Пирогов даже обрадовался этому. Иди он к черту, весь Князькин! Толку с него никакого все равно не будет. А именно в Коченеве нужна сильная, работоспособная группа.
Он разыскал дом председателя колхоза. Стукнул в оконце. Из двери вышла женщина лет тридцати, невысокая, опрятная. Волосы в косы заплетены, а косы уложены на голове венком. Черные глаза светились живостью, были немного насмешливы.
— А я думаю, чего это правая ладошка с утра чешется, — сказала весело. — А оно к гостю.
Протянула руку. Маленькую, загорелую, с тонкими пальцами. Но крепкую и жесткую.
— Здравствуйте. Проходите в избу.
Корней Павлович знал, что в председателях колхоза состоит в Коченеве женщина. Татьяна Сергеевна Рощина. Он видел ее раз, может, два в исполкоме, но мельком, без внимания, и тогда она показалась ему крупнее, а потому и старше.
Он ввел коня в ограду. Вошел в дом. После свежего горного воздуха шибануло в нос недавней стиркой, горячим дымком печи, бараньим жиром. Пирогов даже отшатнулся было назад, но хозяйка шла впереди, приглашала за собой, извинялась за неприбранность.
В избе стоял тот первый полумрак, который накапливается сначала в домах, потом растекается по улицам. С порога Пирогов увидел двух пацанов — лет пяти и меньше, старуху, сухощавую и молчаливую, вроде недовольную чем-то. На приветствие гостя она ответила холодно, точно ножом полоснула.
«Свекровь, поди, — догадался Пирогов. — Вечный спор…»
Рощина тем временем убрала стопу белья с гнутого венского стула, обмахнула круглое фанерное сиденье.
Сама села на такой же стул, потеснив на нем ребячьи трусики, рубашонки. Пацаны сразу к ней на колени полезли. Она тиснула их по очереди, отстранила от себя.
— Возьмите ребят, — сказала коротко, будто в пустоту обращаясь. И — уже к Пирогову. Живо, весело. — Я слушаю, с чем пожаловало к нам начальство. Надолго ли?
— Думаю, ненадолго. — Он сделал паузу, чтоб отделить неделовую часть фразы от деловой. — Меня интересует, сколько в колхозе мужчин и парней допризывного возраста.
— Сразу этого я вам не скажу. Посчитать надо… Да ведь точные данные у Князькина есть. У нас числятся только колхозники. А в деревне живут и лесохимики, и охотники… Вы заходили в Совет?
— Там закрыто.
— У них последнее время чаще закрыто… Князькин как ульи развел, так все дела — побоку.
— Что за ульи? Второй раз слышу, да не ко времени все.
— Обыкновенные. С сотами, пчелами, медом.
— Тайно держит? В обход налога?
Она не ответила. Да и как сказать, если умом не ведаешь, что глаза видят.
— Ладно, сам разберусь… Так сколько мужиков в деревне? Ну, в колхозе?
— А вам много надо?
Пирогов повторил свои подозрения, что бродят по округе воры, не один, похоже, а шайкой ходят, скот, вещички крадут. Да она должна знать, что у них в деревне «увели!» Вот и хочет он, начрайотдела, чтоб мужики покараулили немного свое и общественное добро.
— Легко вам сказать — покараулили. Люди-то на работе. Сами требуете каждый д