и к невестушке идёт
да котомочку несёт.
Глядь, они вдвоём ушли
в далеки, чужи дворы,
и мы их боле не видали.
Ходят слухи, нарожали
они шестьсот мальчишек.
Нет, ну это лишек!
А другие воины
с войском ряженым спорили:
— Уходите отсель, бабы,
мы припёрлись не для свадеб.
Ну уж ладно, на одну —
Добрыню сватать за княжну,
девицу очень знатную.
Расступитесь, чернавки, отвратные!
И попёрла дружина на лес:
— Есть у нас тут интерес! —
бились они, махались,
ёлки пилили, старались.
Три года и три дня воевали.
Сколько ж елей полегло тогда? Узнаем
мы, наверно, не скоро,
потому что сжёг амбарну книгу снова
царь русский, последний да нонешний.
Ну, а покуда бой тот шёл, без совести
мужик по России шлялся
и над Муромцом изгалялся:
— На лесоповале великан наш батюшка,
вот куда былинну силу тратит то! —
подтрунивал народ над подвигами смелыми.
И смеялся б по сей день он, но сумели мы
отодвинуть, оттеснить те ёлки, ели.
И казалось бы уж всё! Но захотели
отстоять свои права медведи,
вылезли из бурелома и навстречу
нашим воинам идут, ревут да плачут:
— Пожалейте вы нас, сирых. С нашей властью
всё в природе было справедливо!
На снегу следы лежат красиво:
где мужик пройдёт, где зверь лесной — всё видно.
А и задерёшь кого, то не обидно.
Рассвирепели вдруг богатыри,
вытащили штырь с земной оси…
У-у, сколько медведей полегло тогда!
Об этом знаю только я.
Но вот из полатей выходит
Михайло Потапыч, выносит
он корону царскую: «Простите,
люди добрые и отпустите!
Я не ел ваших детушек малых
да не трогал хлопцев удалых,
девы красной не обидел,
а на троне сидел и видел,
как крестьян бояре топтали.
Бояр сечь-рубить! Они твари.»
Тут бояре гуртом сбежались,
отобрали корону, и дрались
за неё тридцать лет и три года.
А потом на трон взошла порода
с простой фамильей Романовы.
О таких не слыхали вы?
Ну, а пока бояре рядились,
вояки в баньке помылись,
приоделись в рубахи шелковые,
с голытьбы собрали целковые,
чтоб женить Добрыню на Настасье Микуличне —
не на княжьей дочке, и не с улицы,
а на полянице удалой почему-то.
Но об этом пока не будем.
А тем временем, телега катила
и прохожим всерьёз говорила:
— Ай люли-люли-люли,
не перевелись бы на Руси
княжий род и барский
да в придачу царский!
И медведь последний на дуде играл.
— Эт не царско дело! — мохнатого хлестал
скоморох противный, набекрень колпак.
— На кол их обоих, если что не так!
Весёлая была свадьба, однако,
с пиром почёстным, где драка
гоголем бравым ходила
и дробила тех, кого не убила
стрела чужеземца.
Нунь Сердце
у Настасьи Петровичны ёкнуло,
тарелку волшебную кокнула,
как Алешу хмельным увидала.
Разозлилась баба, осерчала,
кликнула сокола ясного:
— Лети, спеши, мой прекрасный!
Выручай из беды, из напраслины
муженька моего несчастного.
Пущай домой воротится,
тут есть на кого материться,
и пиры ведь наши не хуже,
да и киевский князь получше
бояр московских купеческих.
Возвращается пусть в отечество!
Топнула Настенька ножкой,
брякнула серёжкой
и сокола в небо пустила.
Тот с невиданной силой
полетел, помчался к былинным.
Через три дня он был у дружины.
Опустился на стол самобраный,
нарёкся гостем незваным
и стал потчеваться, угощаться
да пенным пивком баловаться.
А как наелся, напился,
вставал средь стола, матерился:
— Ах ты, чёрт Алешка окаянный,
в чужом доме холёный, званный
сидишь на пиру, прохлаждаешься.
А супруга твоя убивается,
ждёт мужа домой скорее,
час от часу стареет!
Как услышал богатырь слова такие,
вставал со стола: «Плохие,
ой да поганы мы, братцы,
пора нам домой сбираться!»
Домой так домой. Чё расселись?
Богатыри оделись,
обулись попроще, походно.
И взглядом уже не голодным
московские земли окинули
да к Киеву-граду двинули.
А кота с собою прибрали,
пригодится ещё голодранец
с нечистью всякой бороться.
Добрыня же пусть остаётся.
Ну и Пленкович Чурило остался,
за ним бегать никто не собирался.
Ай да шесть богатырей,
ай да шесть ратных витязей
через луга, поля, леса перешагивают,
через реки буйные перескакивают,
озёра глубокие промеж ног пускают.
В общем, от края до края
Россию-мать обошли,
на родную заставу пришли.
А на заставушке богатырской
Василий Буслаев с дружиной
границы свято оберегают,
щи да кашу перловую варят.
Вот те и ужин,
в пору не в пору, а нужен.
— Вы столовайтесь, вечеряйте,
а я поскачу к Настасье! —
сказал Попович, откланялся,
на кашу всё же позарился,
и прямоезжей поехал дорожкой.
Вот к жене он стучится в окошко,
та выходит, супруги целуются
(раззявила рот вся улица)
и в покои идут брачеваться.
Ну и нам пора собираться
да по домам расходиться.
Пусть мирно живёт столица,
ведь пока Кремль стоит, мы дома.
До свидания, автор Зубкова.
Ой Русь царская да столичная,
и кого б ты ни боялась — безразлично нам!
Забава Путятична и Добрыня Никитич
То что свято, то и клято.
А у нас бока намяты
при любых наших словах, —
на то царский был указ.
Во стольном граде, сто раз оболганном, в Московии далёкой, за церквями белокаменными да за крепостями оборонными, жил да правил, на троне восседал царь-государь Николай Хоробрый, самодур великий, но дюже добрый: народу поблажку давал, а на родных детях отрывался. И была у царя супружница — молодая царица свет Забава Путятична красоты неписаной, роду княжеского, но с каких краёв — никто не помнил, а может и помнить было не велено.
И слух пошёл по всей земле великой
о красоте её дикой:
то ли птица Забавушка, то ли дева?
Но видели, как летела
она над златыми церквями
да махала руками-крылами.
Мы царю челобитную били:
— Голубушку чуть не прибили.
Приструни, Николаша, бабу,
над церквами летать не надо!
Государь отвечал на это:
— Наложил на полёты б я вето,
да как же бабе прикажешь?
Осерчает, потом не ляжешь
с ней в супружеско ложе,
она же тебя и сгложет.
Вот так и текли нескладно
дела в государстве. Ладно
было только за морем,
но и там брехали: «Мы в горе!»
Впрочем, и у нас всё налаживалось.
Забава летать отваживалась
не над златыми церквями,
а близёхонькими лесами.
Обернётся в лебедя белого
и кружит, кружит. «Ух смелая! —
дивились на пашне крестьяне. —
Мы б так хотели и сами.»
Но им летать бояре запрещали;
розгами, плетью стращали
и говорили строго:
— Побойтесь, холопы, бога!
Холопы бога привычны бояться,
он не давал им браться
ни за топор, ни за палку.
Вот и ходи, не алкай,
да спину гни ниже и ниже.
Не нами, то бишь, насижен
род купеческий, барский,
княжий род и конечно, царский.
Нет, оно то оно — оно!
Но если есть в светлице окно,
то сиганёт в него баба, как кошка,
полетает ведьмой немножко,
да домой непременно вернётся.
А что делать то остаётся
мужу старому? Ждать
да в супружеском ложе вздыхать.
Ну вот и забрезжил рассвет,
а её проклятой всё нет.
Кряхтит Николай, одевается,
на царски дела сбирается
да поругивает жену:
— Не пущу её боле одну!
Ну «пущу не пущу» на то царска воля.
А наша мужицка доля:
по горкам бегать,
царевну брехать.
Но в руки та не даётся.
Поди, ведьмой над нами смеётся,
сидя где-нибудь под кусточком?
Оббегали мы все кочки,
но не сыскали девку.
Царь зовёт бояр на спевку
да спрашивает строго:
— Где моя недотрога?
— Никак нет, — говорим. — Не знаем.
Чёрта послали, шукает.
Пир затеяли, ждём чёрта.
Тот пришёл через год: «До чёрта
в лесу ёлок колючих и елей!»
Бояре выпили с горя, поели
да песни запели протяжные.
Посол грамоту пишет бумажную
на заставушку богатырскую:
«Так и так, мол, силу Добрынскую
нам испытать бы надо.
Пропала царская отрада,
Забава Путятична легкомысленна.
Долеталась птичечка, видимо.
Приходи, Добрынюшка, до Москвы-реки,
деву-лебедь ты поищи, спаси.»
Точка, подпись стоит Николашина,
а кто писарь, не спрашивай!
Свистнули голубка могучего самого,
на хвост повесили грамотку сальную
и до Киева-града спровадили.
Чёрт хмельной говорил: «Не надо бы!»
Но дело сделано, сотоварищи.
Пока голубь летел до градищи,
мы по болотам рыскали,
русалок за титьки тискали
да допрашивали их строго:
— Где царская недотрога?
Результат на выходе был отрицательный:
русалки плодились, и богоматери,
на иконках не помогали.
Малыши русалочьи подрастали
и шли дружиной на огороды: