— Живы-здоровы, красавицы?
Катя так и засветилась, закивала: живы, живы. Антонина свела брови. Она всегда в первые минуты встречи с Вениамином хмурилась. Никак не могла примириться, что он ходит сюда вроде жениха. А потом ничего, оттаивала, ввязывалась в спор, горячилась. Откинув голову, по-молодому смеялась, когда Вениамин своим глуховатым голосом изрекал что-нибудь смешное. Он говорил: «Шел к вам, а у парка афиша. Написано: «Приглашаем на встречу филателистов». Вот, думаю, хорошо, что иду к Катерине Андреевне, у нее и спрошу, кто же это такие филателисты».
Катя, конечно, такого слова не знала, но моргала короткими ресничками, напрягала лоб, делала вид, что вспоминает.
— Ничего не возьмешь там, где ничего не положено, — пресекла ее усилия Антонина. — Филателисты — это которые марки собирают. У меня Колька тоже собирал. И сейчас еще где-то альбом с марками валяется.
— У детей это наподобие игры, — рассуждал Вениамин, — а вот зачем взрослые люди марки или зажигалки собирают — это я не понимаю.
— От скуки, — подавала голос Катя. — Женщины вяжут, а мужчины что-нибудь собирают.
— Если бы от скуки, — говорил Вениамин, — тогда бы это было понятно. Что-то тут другое. Какая скука у профессора или артиста. А они, — об этом даже в журналах пишут, — кто картинки со спичек собирает, кто марки. И всерьез собирают, друг другу не то чтобы подарить, а продают, обмениваются. Что вы на этот счет думаете, Антонина Макаровна?
У Антонины если был ответ, то был он не ради красивого словца, а твердый, обдуманный:
— Детское это в людях.
На этот раз Вениамин пришел с тортом. Повесил шляпу на гвоздь, раскланялся.
— Сидите и ничего не знаете. А у меня день рождения, — сказал он.
Катя заохала, бросилась во двор самовар разжигать. Антонина сказала с упреком:
— Знали бы, так получше вас встретили.
— И так хорошо, — ответил Вениамин. Был он по случаю дня рождения нарядный: в черном костюме и голубой рубашке. Одеколоном надушился, да и лицо особенное, праздничное. — Что же не спросите, сколько мне стукнуло?
Антонина усмехнулась:
— Без расспросов известно — радоваться нечему.
— Как так? — удивился Вениамин. — Что же, выходит, плакать надо?
— Плакать не плакать, а лучше лишний раз не вспоминать.
Вениамин замолчал. Катя внесла самовар, варенье на стол поставила, торт порезала, а гость все молчал.
— Ну, Венечка, — сказала Катя, разливая в рюмки наливку, — поздравляем тебя и желаем счастья. Здоровья желаем и чтоб нас не забывал. — Она подняла свою рюмку, но Вениамин выставил вперед ладонь, дескать, погоди, и прервал тост:
— Я хочу сказать слово, верней, задать вам один вопрос. Поскольку Антонина Макаровна тут кое-что мне сказала, я хочу спросить у нее, — он запнулся, помолчал, потом собрался и выпалил: — Вопрос такой: что такое старость?
Катя с испугом поглядела на Антонину, потом на гостя, не могла понять, что тут без нее произошло. Антонина задумалась. Что такое старость, она знала хорошо. Но вот на словах это объяснить ей еще не приходилось.
— Старость — это старые годы, — сказала она. Сказала спокойно, без вызова. Вениамин желает завязать спор, пусть сам и завязывает. Ей спорить про это не хочется. — Старость, Вениамин Петрович, — это когда дети выращены, когда жизнь прожита.
— А вы как думаете? — Вениамин спрашивал теперь Катю.
— А ну ее к собакам, эту старость, — отмахнулась Катя, — нашли про что говорить. Эта Тося всегда умные разговоры заводит, веселье портит.
— Совсем не я, — Антонина не терпела напраслины. — Это Вениамин Петрович, а не я.
— Я, я, — подтвердил Вениамин, — потому что наступили мне на любимую мозоль. Не знаю я никакой старости, поэтому и хочу узнать, что это такое.
— Знаете! — Антонина всем своим видом показывала, что разговор ей не нравится. — И она знает, и я знаю. Лучше давайте про что-нибудь другое.
О другом в этот вечер не получалось. Вениамин никак не мог успокоиться. Вытащил из кармана телеграмму, поднес к глазам:
— Вот фронтовой друг прислал. Друг всей жизни. «Поздравляю, вспоминаю Прагу, как праздновали победу и твой день рождения. Мы еще поживем, Венька. Еще не вечер».
«Молодишься, а носом чуть телеграмму не проткнул, — думала, глядя на него, Антонина, — глазки у тебя уже не те, да и голосок, наверно, в молодости не такой был».
— Хорошие слова друг твой написал, — сказала Катя, — давайте за него выпьем.
— Давайте, — согласился Вениамин. — Верный человек и умный. Как он верно сказал: «Еще не вечер»… Еще, значит, не конец дня, не закат жизни. Вот за это тоже выпьем, Антонина Макаровна.
Чокнулись, выпили. Антонина подумала, что Вениамин уже успокоился насчет старости, расскажет что-нибудь хорошее да смешное, а он опять завелся:
— Старость — это смерть. Другой старости нет. Болезни, так они в любом возрасте есть. А дети выросли, так это же они молодость родителям вернули, руки развязали.
Все было так и не так в его словах. Какую молодость вернул Антонине Колька? Жену привел. Мать угла домашнего лишил. А сердце по нему как болело, так и болит. И за эту его Лильку тоже тревожно. Ведь как ни осуждай, а вроде дочки она уже стала. Неделуха, растрепа, а своя. Рожать будет. Внука или внучку принесет, а тут уж, дело известное, какие будут у бабки развязанные руки.
Она шла по темной улице к своему дому и вспоминала слова Вениамина. Конечно, заманчиво такие слова слушать — старости нет, а как к себе их прикинешь, то выходит, есть старость, есть. И усталость вон какая к вечеру, и радости уже нет той, какая была прежде, когда себе что-нибудь покупала или вдруг приходилось хорошее услышать.
Двухэтажный деревянный дом, в котором она жила, вечерами сиял разноцветными окнами. Сначала кто-то завел у себя в спальне синюю лампочку, и пошло — красные, фиолетовые, зеленые. Колька тоже в свою комнатенку ввинтил было синюю, но Лиля запротестовала: «Такое впечатление, что мы утопленники, у тебя даже уши синие».
Глянув на свои окна, Антонина расстроилась: «И в кухне и в комнатах свет горит. А что им — мать же платит». Открыла дверь и первым делом на кухню, свет погасила. Заметила на ходу, что Колька с Лилей сидят за столом какие-то не свои, хоть и нет синего света, а вроде утопленников.
— Вы что это? — спросила из кухни. — И не ели ничего! Чего сидите как неживые?
Наперебой они заверещали, еле поняла. А когда поняла, присела на стул и ладони в кулаки сжала, чтобы дрожь унять.
— Ничего не спутали? Может, это когда-нибудь, не сейчас?
— На этой неделе, — сказала Лиля, — нам с Николаем двухкомнатную, а вам — однокомнатную.
— Весь дом переселяют. Тут что-то строить срочное будут, — говорил Колька.
Разговор о переселении шел по их улице уже давно. Мол, снесут дома, и не только деревянные, но и старые каменные. Поговорили и перестали. И уже забылись те разговоры. А тут, как гром средь зимы, такой поворот.
— Сколько человек была комиссия?
— Пять, — ответил Колька.
— Шесть, — поправила Лиля.
Все сразу на нее навалилось: и радость, и тревога, и обида на Кольку с Лилей. Ишь ты, без всяких с ней советов отделились от матери, записали себе двухкомнатную квартиру. Легла спать, а кровать, как лодка, из стороны в сторону колышется. И мысли пьяные, не собрать вместе. Значит, одинокая жизнь наступает. Чего съел, что сделал — никто не видит. «Телевизор им отдам. И кровать мою пусть берут. Заведу себе все новое».
Как решила, так и сделала. Отдала молодым и телевизор, и кровать, и шкаф платяной. Себе все новое задумала купить. Голова закружилась от такого решения: «Ах, лети оно все на все четыре стороны! Один раз живу на свете». Выпустила деньги, как птиц из рукава. Купила белый столик с белыми стульями на кухню, венгерскую кровать с шелковым стеганым матрацем, большое зеркало на низком маленьком комодике. Посмотрелась в зеркало и огорчилась. Привыкла смотреться в маленькое, там только лицо видно. Не очень еще старое: ну, по морщинке от глаз к вискам, так это же оттого, что щурилась.
Смотрелась Антонина в большое новое зеркало, и ком горький рос у нее в груди: все уже. Какие бы слова кто ни говорил, не вернешь, не воротишь молодости. Никогда она так внимательно себя не разглядывала, бывало, глянет мельком, проходя мимо стекла витрины, — ничего, такая, как и была. A тут пригляделась мамочки мои, сколько есть лет, столько и видно.
Пошла в гости к сыну. Подарила полсотни. Совесть защемила: столько денег на себя побросала, пусть уж и ему с Лилькой обломится. Пятьдесят рублей — надежные деньги. Если десятку дать, они ее на кино, на вино пустят, а пятьдесят, да еще от матери, непременно в дело пойдут.
На работе всем и каждому сообщала: «Проснусь утром, сообразить не могу, где это я». И тут же, будто виноватая, заглядывала в глаза собеседнику, оправдываясь: «Конечно, у меня крайности с жильем не было. Многие хуже живут. Но такой уж случай вышел».
Работала она в двух учреждениях. Утром убирала кабинеты в редакции, а вечером — первый этаж школы. Работу любила. Удивлялась: «Дома пол вымыть или окна — целая история, собраться не могу. А тут каждый день с тряпкой, а настроение другое: дело настоящее делаю». Сердилась, когда кто-нибудь подсчитывал ее заработки: «Сколько положено, столько и получаю. Зазря деньги нигде не платят». Обижалась, если к 8 Марта дарили ей на работе отрез материи или туфли. «Это я и сама могу купить. А вот духи или вазочку какую-нибудь вовек не могу. Нравится, а купить не могу, и все тут».
Новоселье строила через неделю после переезда. Нажарила рыбы, пирогов с вареньем и капустой напекла. Купила три четвертинки водки для пьющих и бутылку грузинского для тех, кто в рот не берет. Четвертинки и вино не пришлось ставить на стол: каждый вместе с подарком и бутылку прихватил.
Подарков нанесли в радость: сервизик из керамики такой, какой ей нравится — ни чаю, ни воды напиться, только для красоты, вазу из синего стекла для цветов и пенечек вроде настоящего, а в нем топорик маленький торчит, и еще много чего такого.