— Деревенская школа, — уточнила Стефания, — такая школа, что хоть на трактор, хоть на ферму, а вот в художники ходу нет.
Юльку приняли кандидатом. С условием: сдаст первую сессию — зачислят в студентки.
Стефания не утерпела, приехала в город, когда дочка сдавала первую сессию. Сняла койку в гостинице, сама себе сказала: «Подкормлю ее, подмогу, чем могу».
После сессии зачислили Юльку в институт. Стефания вернулась домой осунувшаяся, по виду и не подумаешь, что с радостью вернулась. Купила в магазине вина, закусок и направилась к дому Федора. По знакомой тропке, к знакомой калитке. Федор не ждал ее, уже лет семь как не встречались они, еле-еле, через силу здоровались.
— Будь здоров, Федор, — сказала она ему, — впустишь или уже до смерти врагами будем?
— Входи, — ответил Федор, — а враг у тебя один. Ты сама себе враг, других нету.
Она вошла в дом, вдохнула родной запах старого жилья, развязала шаль.
— Вот, Федор, какая я. Ты бы первый не пришел, не поклонился.
— Не пришел бы, — подтвердил Федор, — да и ты бы не пришла. Видать, большую радость из города привезла. Юльку в институт устроила?
— Рад?
— Чего говорить, конечно, рад. Только по себе ли она дерево собралась свалить?
— По себе, — уверила его Стефания, — по себе. Хоть и пошла она в тебя, но это больше обличьем. Есть у нее и мое. Куда ж мое девалось, если я ей мать.
Юлька родилась у Стефании поздно, когда ей было за тридцать. Они с Федором уже и думать не думали, что будут у них дети, а тут возьми и родись девочка. Стефании вспомнились слова матери: «Хотела я тебя Юлией назвать, да покойный твой отец не дал. Любил меня, другого имени, кроме Стефании, знать не хотел». В память матери назвала Стефания дочь Юлькой. Федор не возражал: пусть будет Юлька. Он ни в чем никогда не возражал Стефании. Да и не было причин возражать. Что бы ни делала Стефания, все она делала обдуманно, правильно. Сама, без подсказки предложила утиную ферму организовать на бывшем своем хуторе. Да так взялась за дело, так в самую точку угодила по тем трудным в районе временам, что в Героини вышла, в депутаты. Соседние колхозы с мясом в прорухе сидели, а Стефания машинами в районный холодильник утиное мясо поставляла. Хоть и говорили в колхозе: «На утках далеко не улетим», а далеко и не надо было. Получшало с кормами, наладились дела на других фермах, а утиная как была выручалкой, так и осталась. Чуть какая заминка, председатель и сейчас к Стефании: «Штучек бы пятьсот, Стефания Андреевна, взялась бы обеспечить сверх плана, мы бы и выкрутились».
Такое не только в деревнях случается: слава, засветившаяся над женой, тяжелой тенью легла на мужа. Федор и раньше был при Стефании, а не она при нем. А тут и вовсе потерялся, сник. Да так сник, что стали жалеть его в разговорах, предсказывать, что запьет он, как это уже было в его молодые годы.
Вернулся с войны Федор в сорок четвертом, из госпиталя. Ждала его невеста, его бывшая одноклассница Стефания. Маловато воспоминаний осталось у них с довоенной поры: вместе ездили на лыжные соревнования. Возвращаясь оттуда, однажды поцеловались в тамбуре вагона дальнего следования.
Вернулся Федор слабый. Руки, ноги целые, а грудь пробитая. Говорил Стефании: «Какие мы были, Стешка, ты помнишь, какие мы были?» Его довоенная молодость жила без всякой связи с послевоенным днем. Все нити порвала война. А Стефания вся была в молодости. Радость в ней жила, ноги по-молодому ходили по земле. Говорила Федору: «Год-два надо потерпеть. Знаешь ведь, как страну потрепало. Наберемся немного сил, и я тебя в лучший санаторий определю. К лучшим докторам. Кого же лечить им, как не таких, как ты». И она бы определила, подождав, когда страна наберется сил, но Федору это было не надо, не та у него была болезнь, которую доктора лечат. Он просыпался посреди ночи, свешивал с постели топкие ноги и глядел в темноту.
— Ты что? — пугалась Стефания.
— Ничего, — отвечал он, — был у нас в роте Павлик Стариков. Моего года. Вот, как ты лежишь, — он, а я — тут, рядом. Его — наповал, а меня — в плечо.
И хоть бы что другое вспомнил — все про смерть. Свекровь приходила обиженная, смотрела на здоровую, решительную невестку, виноватила ее в сыновьих печалях: «Ты, Стефания, как конь первогодок. Тебе рука нужна крепкая. А наш — травинка полевая, опаленная. Он возле тебя не расправится, затопчешь». Стефания чувствовала себя виноватой. А тут выбрали комсомольским секретарем, стала ездить в район на бюро и пленумы. Отпустила, перестала мучить вина за силы свои перед погруженным в свою войну Федором. Сердилась на свекровь: «Травинка опаленная, детонька печальная! Нагнала на мужика слабость, а слабый человек, известно, куда клонится».
Федор тогда стал пить. Пил тихо и печально, как и жил. Ходил по чужим дворам, сердобольные старухи и вдовы подносили стаканчик, надеясь, что очнется он, разговорится и вспомнит то, что забыл: про сыновей их, про мужей, не вернувшихся с войны.
— Несчастье можно одолеть, беду превозмочь, а горе неотвязно, как родимое пятно на теле, — сказала дочери старшая Стефания. — Пьянство — это горе. В большом горе будет жизнь твоя с Федором.
Слова эти словно встряхнули Стефанию: неужто права мать? Впервые задумалась о своей семейной жизни, о своей ответственности перед этой жизнью за Федора.
— Любит он меня, — сказала она матери, — а я чуждаюсь его. От того он и пьет. Еще спасибо, никто не сманил. У него теперь такая душа, кто пожалеет, слово ласковое скажет, туда и приклонится.
— А сама любишь?
Стефания умолкла, ответила не торопясь, обдуманно:
— Полюблю. Это дело нетрудное.
Переменилась она к мужу. Федор плакал благодарными слезами, принимая заботу жены, ее ласковые слова, а вечером уходил из дома. Возвращался разбитый, беспомощный, как дитя, и снова плакал, уверял, что с завтрашнего дня все у него будет не так, по-другому.
Тогда и сказала себе Стефания: «Ну, берегитесь, люди добрые. Или я это горе вырву с корнем, или оно меня повалит».
Дождалась общего собрания. Вопрос на нем решался серьезный, о посевной. Сидело в президиуме начальство из района, выступавшие говорили складно, как газету зачитывали, и тут вылезла Стефания. Праздничная косынка узлом на затылке, брови в одну черную полосу сошлись над глазами.
— Хлеб будем выращивать?! Зернышко каждое беречь, чтоб не пропало?! А человека как? Под колеса вместо назема?
Никого не пощадила в своей речи. Всех поименно назвала: и председателя, и свекровь, и сердобольных старух с вдовами.
— Вражья пуля наповал не убила, так вы хотите за нее это дело сделать? Не лег в землю на фронте, так мы тут водкой уложим?
Сроду столько перепуганных глаз не видела перед собой Стефания. Оглянулась — и в президиуме начальство бледное сидит, глаза спрятало, в зал не смотрит.
— Так слушайте мое последнее слово: кто еще хоть один только раз поднесет чарку Федору — убью. Как врага, как предателя Родины прикончу. Пусть в тюрьму сажают — согласна. А только и всем будет наука.
В тот год, когда Стефания организовала утиную ферму, Федор работал в колхозе механиком по ремонту техники. Уважали его за спокойный нрав и аккуратность. Считалось, что ходит он у Стефании «по струнке», но говорилось это больше по злости или из зависти. Федор и дома держался уверенно и аккуратно. Дом они со Стефанией построили на центральной усадьбе к той осени, как Юльке идти в школу. И получилось у них все на городской манер: дом в центре и хатка Стефании на хуторе вроде дачи. У первых у них и телевизор появился, и холодильник «Саратов». Стефания в ту пору была звеньевой на свекле. Заработки высокие, да и у Федора не маленькие. Так что не раз поминали соседи свекровь и мать Стефании, что не дожили они до светлого дня, не порадовались счастью своих детей.
И невдомек было соседям, да и Стефании с Федором тоже, что счастья не было. Был чистый, прохладный в жару и теплый зимой дом, была девочка-дочка, родная, в золотых колечках головка. На экране телевизора певица песню поет, а Юлька танцует, кудри от одного плеча к другому наклоняются. Тоненькие ножки легко бегают по крашеному полу. В такие минуты глянет Стефания на Федора, и глаза теплом наполнятся, нежность из души прорвется. «Федя, ты мой Федя, что же мы с тобой живем друг к другу слепые и глухие?» Подойдет к мужу, руку на плечо положит. Тот в удивлении: «Что это ты?» — и глазами на Юльку, дескать, нехорошо так при дочке.
Не все дни в году дышал дом покоем и чистотой. В тяжелые, бессонные недели колхозной страды дом запускался: самовар покрывался пылью, росла в сенях груда сношенной, покоробленной землей обуви, забивал сорняк помидоры и морковь на огороде. Даже куры в этом запустении начинали нестись где попало. Юлька находила яйца в самых неожиданных местах, и каждое яйцо, как найденный в лесу гриб, было в радость и в удивление.
Свеклу убирали поздно осенью. Холодным темным утром уходила Стефания из дома. Однажды в темноте услыхала разговор о себе. Говорили женщины из ее звена: «Это не характер, а камень. Брови сведет, глаза холодные выставит, и никакой жалости к людям». Больно полоснули те слова. Дождь холодный моросит, земля как глина, свекла, того и гляди, пропадет, а они характер обсуждают. «Нет уж, тёточки, пока я у вас звеньевая, других вам глаз и бровей не будет».
В такие дни, в редкие минуты, когда случалось ей с Федором дома за столом встретиться, что-то легкое и молодое входило в их жизнь. Смеялись, рассказывали, перебивая друг друга, новости, покрикивали на Юльку: могла бы и полы подмести, и картошки начистить к приходу родителей.
Однажды Стефания сказала:
— Заметила я, Федор, как трудней нам на работе, так дома легче.
Он и сам об этом думал:
— Это оттого, что работа целиком нас берет, а отпустит, даст передохнуть — и мы с тобой как заново знакомимся.
Она поняла его:
— Неужто, Федор, обиду какую старую в себе носишь?