На этот вопрос у него не было ответа. Обиды не было. А с другой стороны, вся его жизнь — обида. Словами это не выскажешь и не объяснишь.
Когда Стефания затеяла утиную ферму, предложила мужу на пару с ней это дело поднять, Федор встрепенулся. Увидела его Стефания таким, каким он был до войны. Загорелась в нем прежняя удаль. Собрались в райисполком ехать, чтоб утвердить документы на ферму, заявку в инкубатор передать. Стефания с председателем насчет машины договорилась, а Федор вдруг:
— Айда, Стеша, на лыжах. Снег хороший. На машине те тридцать километров дольше пробуксуем.
Федор впереди, Стефания за ним, мимо окошек, глаз удивленных, а потом — полем, только комок колючий в горле от морозного ветра да иней на бровях и ресницах.
«Ломил», как говорили в селе, на этой ферме Федор на всю катушку. Строительное дело освоил, такого там всего намастерил — любо поглядеть. Даже изолятор для ледащих да помятых в дороге утят построил. Из озера водоемчик специальный для них отвел. Возьмет хилого утенка, пустит в воду, а сам заходится от радости, жену зовет:
— Иди сюда, Стеша, гляди: на ногах не стоит, а плыть плывет.
Все село, как на экскурсии, перебывало на ферме. В первые минуты носы морщили: ну и дух, это ж надо — под открытым небом дыхнуть нечем. Потом не замечали духа, любовались утками, хвалили Федора: такому мужику цены нет, повезло Стефании.
Кроме Стефании на ферме работало еще шесть человек, да и зоотехник Любовь Ивановна в первое лето не вылезала с фермы. И жили тут же, при утках: Стефания с семьей в своей хатке, девчата — в двух новеньких полевых вагончиках, которые выделило правление.
— Зимой выспимся, девоньки, — будила девчат чуть ли не ночью Стефания.
Сама не начальствовала, вместе с другими и корма готовила, и фермы чистила, и учебники да брошюры вместе со всеми разбирала.
Работали наравне, не считая того, что Стефания счета подписывала, да в райцентр выезжала: то корма или лекарства выбить, то по приглашению на актив или на совещание. Когда ее фотография, а потом статья про ферму появились в газете, ту газету, кто выписывал, сохранил: про наш колхоз, про нашу Стефанию! Пусть она и камень-человек, а какое дело завернула, никто не заставлял, а она рискнула, трудов не пожалела, и теперь ей заслуженная слава.
На четвертое лето стала Стефания Героиней. И тоже все сочли, что справедливо это. Только после митинга, на котором поздравляли Стефанию, кто-то сказал в толпе:
— А Федору — ни-че-го.
Слыхал те слова Федор или сам до них додумался, но обиду свою высказал и в правлении, и самой Стефании.
— Да ты ж фронтовик, коммунист, — пристыдил его председатель, — ты же передовой отряд, а рассуждаешь как темный человек. Герой — это символ, маяк, кто первый засветил, повел за собой. Да если на твою точку зрения стать, так мы все обижаться должны. Другие что? Меньше Стефании в эти годы работали? Хлеб нам — что? Легче, чем эти утки, доставался? Политически тебе надо, Федор, к награде жены отнестись.
Стефанию слова мужа кинули в гнев:
— Знаешь, кто в тебе заговорил? Мужик! Привыкли только себя людьми считать. А когда женщина чего-нибудь достигнет, так уж небо над вами рушится.
— Говорить можешь что хочешь, — ответил Федор, — только мне это не объяснение. Уйду с фермы.
— И с богом, — отрезала Стефания, — не пропадем.
Так и разошлись их пути. Не одним, конечно, этим разговором. Еще не раз и не два сталкивались они, цеплялись друг за друга, да было где разминуться. Федор вернулся на центральную усадьбу, Стефания с Юлькой остались на хуторе, при утках.
Через семь лет, в победный для Стефании день, когда Юльку приняли в институт, произошло у них с Федором что-то вроде замирения. Сидели за столом, осторожно, чтоб не озлобить друг друга, перебирали прошлое.
— Люди что только про нас не говорили, а что ж на самом деле у нас вышло, Федор?
— Характеры разные.
— Разве люди парами подбираются по одному характеру? Другое что-то нас развело, Федор. Может, то, что я мужскую лямку с охотой на себя накинула, может, надо женщине послабже, потише быть, чтоб мужик при ней себя хозяином чувствовал? — Не дожидаясь ответа, сама себе и ответила: — А какая баба в деревне мужскую лямку не тянет? Что ж тогда за причина, Федор?
Он долго молчал, потом, поборов себя, признался:
— Не любила ты меня. И мою любовь задушила.
— Как же не любила? Что ты такое говоришь, Федор? Была любовь. И Юлька от той любви родилась. Ты, может, кино насмотрелся и на себя примерил. Так кино на то и кино, в жизни любовь другая, словами про нее мало говорят. В жизни любовь — это доверие. Ты мне, как себе, доверяешь, а я тебе, и вместе мы, как один человек, одну жизнь живем.
— Нет, Стеша, доверие — оно доверие, а любовь — любовь.
— Господи, спьяну ты, что ли, все это несешь? Слушать стыдно. Как же мне любить-то тебя надо было?
— Любила бы, так сама бы знала.
Стефания глядела на Юльку и на этого ее нового мужа, присматривалась, прислушивалась, ждала случая поговорить с дочкой. С одной стороны, радостно, что дитя твое веселое, здоровое, щебечет, как птица на ветке, а с другой стороны, свою голову на чужую не пересадишь: легкая у Юльки голова, не думает о жизни серьезно. То одного любила, теперь другого… Уж если любовь, не беги за первого встречного замуж, а сиди и жди свою единственную любовь, не хватайся за каждого — любовь, любовь…
— Мама, а как Нина? Еще одного не родила?
Про Нину ей интересно! Нина уже троих родила и с четвертым не задержится. А ты, доченька, что ж свои лучшие годы упускаешь? Ответила, что думала, еле сдержала себя, чтобы слова грубого не сказать.
— У Нины семья как семья. Детей много. Мужем дорожит. В школе глупая была, троечница, а в жизни главную задачку на пятерку решила.
— Ой, мама! — Юлька прыснула. — Совсем не эта главная задачка. — Забежала со спины, обняла руками, как в кольцо взяла, и дрогнуло сердце у Стефании, будто трехлетняя Юлька вскарабкалась на табуретку и сзади, как бывало, повисла на спине: ручки беленькие, прохладные, с ямочками у локотков. Выросли ручки, а запах и ласковость все те же, младенческие.
— Давайте кормить вас буду, — сказала Стефания, освобождаясь от рук дочери. — С дороги ведь, голодные.
— Корми, корми! — заверещала Юлька и теми же руками, на глазах у матери, обняла мужа.
Стефания отвела глаза.
— Иди сюда, — позвала Юльку, — пойдем на кухню, поможешь.
На кухне учинила допрос:
— С этим-то хоть всю жизнь собралась жить?
— Всю. — В Юлькиных глазах светились искорки смеха.
— Любишь, что ли, его?
— Ага.
Стефания рассердилась:
— «Ага-ага», я тебя как мать, серьезно спрашиваю. Он-то как? Не разлюбит?
— Зачем?
— Затем, что другую полюбит. Ты ж разлюбила одного, а теперь и тебя тем же концом.
— Не разлюбит. Не дам я ему встретить другую.
Стефания подозрительно глянула на дочь.
— Легкая ты: и на язык, и на жизнь.
— Какая есть, — вдруг рассердилась Юлька, — а только так жить, как ты свою жизнь прожила, не хочу.
Стефания замолчала. Обида горьким комом подкатила к сердцу.
— Ты мою жизнь не трогай.
— Я не трогаю, — Юлька вытирала ладонями щеки, плакала беззвучно и оттого особенно горестно.
— Не буду больше ничего говорить, не плачь. — Стефания притянула к себе Юльку, поцеловала в лоб.
Обедали торжественно. Новый зять открыл шампанское, разлил по чашкам, поднялся и произнес тост:
— За вас, Стефания Андреевна. За ваш героический труд. — Он опустил глаза, закончил, смущаясь: — За то, что Юльку такую хорошую родили и вырастили.
Утром молодые засобирались на центральную усадьбу. Юлька надела свой школьный лыжный костюм. Стефания вынесла им лыжи на крыльцо. Стояла с непокрытой головой, глядела, как они прилаживают крепления.
— Когда вернетесь? — робко спросила она у Юльки.
— К вечеру.
Юлька впереди, новый зять Гена за ней; легко и ловко побежали они. Заблестела, заискрилась на солнце под их следом старая лыжня, и мелкий редкий снег, кружащий в порывах ветра, не сразу погасил ее алмазное сияние.
АЛЬКИНО СВИДАНИЕ
Альке девятнадцать лет. Она работает в секции головных уборов и второй год учится на подготовительных курсах. Мечтает поступить в педагогический институт. В промтоварном магазине об этом знают и дают Альке советы: «Выходи замуж, пока есть возможность. В педагогическом засохнешь и пропадешь».
А какая уж там возможность? Приличные молодые ребята покупают головные уборы серьезно, в разговоры не вдаются, а те, что значительно глядят на нее из-под новых козырьков, развязно спрашивая: «Девушка, я вам нравлюсь?» — Альке неинтересны. Первое время она ждала, что не сегодня-завтра в конце рабочего дня войдет высокий парень в свитере крупной вязки, примерит одну, вторую, третью кепку… Улыбнется застенчиво, собираясь уходить, тут-то она скажет: «Приходите в конце месяца». Он спросит: «Почему в конце месяца?» Алька объяснит, что в конце месяца, когда подгоняется план, бывают хорошие товары. До конца месяца — вечность, но парень все равно будет приходить каждый день. Пригласит в кино — она откажется: мол, занятия на подготовительных курсах. Его и это не остановит. Он узнает ее адрес и в воскресенье встретит у дома. Они пойдут пешком, пересекут город, выйдут к реке…
Но парень в свитере крупной вязки не приходил, и Алька перестала его ждать. После работы она поджидала Наташу из секции дамского трикотажа и вместе с ней шла домой. Альке с ней было интересно. У Наташи был жених. Родители жениха ненавидели Наташу, писали в горторг, что она «преследует их сына и намеревается сломать ему жизнь». Наташа каждый вечер ругала родителей жениха, а про него самого говорила:
— Он тоже, я тебе скажу, не сахар. Ревнивый, как Отелло, и без юмора.
Алька спрашивала:
— Но ты ведь замуж за него собралась?
Наташа грустнела и смотрела в сторону.