Старуха что-то говорит им: девушка (кто она?) наклоняется к банке с белилами, тянется вперед, добавляет белую точку величиной с отпечаток кончика пальца, потом делает то же самое на другом глазу: глаз, который не видит, — не является светом, я думаю, что старуха на стене говорит им именно это,
Хотя я почти не слышу, потому что здесь что-то
Что-то
Бог знает что
притягивает меня
кожа моего отца?
глаза моей матери?
туда
вниз, к тоненькой линии
сделанной из ничего
земля и гравий
и совокупность гравия, грязи, земли
и крохотных камешков
они прямо под этой стеной
(к слову, действительно скверно сложенной)
стеной, там, где крошки от кирпичной кладки
встречаются с тротуаром
взгляни
линия, где
одно сходится с другим
мелкие зеленые растеньица, которых почти нет
укореняются в этом
волшебным образом
потому что это заколдованная линия
линия, проведенная между плоскостями
место зеленых возможностей
потому что, что бы они там ни делали
глаза, нарисованные на стене
это — ничто
для крохотных и неисчислимых
вариаций цвета
пока глаз приближается настолько, что
становится частью места
где горизонталь встречает вертикаль
и поверхность — поверхность
и одно сооружение — другое,
которое кажется двухмерным, а на самом деле глубже,
чем
море, если отважиться войти, или
глубоким, как небо, и коренится так глубоко в земле
(цветок сворачивает лепестки, склоняет
головку на стебле)
сквозь слои глины поверх камня,
перемешанные
с червями, через рты которых
все проходит
и еще перемолотые бесчисленными отростками
спор, таких мелких, что они
намного, намного тоньше ресницы
и цвета эти может создать только
тьма
жилы как узор
взгляни
это крепкая ветка
в полном цвету, еще даже до мысли
о стреле
как
корень в темноте прокладывает
свой путь под землей
еще тогда, когда
нет ни признака дерева
еще не лопнула оболочка семени
звезда еще не сгорела
очерк глазницы
еще не родившегося ребенка
здравствуйте, совершенно новые кости
здравствуй, все старое
здравствуй все-все
что будет
созидаться
и исчезать
одновременно.
ОДНА
Задумайся на минуту над этой моральной дилеммой, говорит мать, обращаясь к Джордж, которая сидит на пассажирском сиденье впереди.
Нет, не говорит. Говорила.
Мать Джордж — мертва.
О какой моральной дилемме? спрашивает Джордж. Пассажирское сиденье в арендованной машине — призрачное, оно там, где дома сиденье водителя.
Что-то в этом есть, наверно, от вождения, — только ты, собственно, не за рулем.
Ну ладно. Допустим, ты — художник, говорит мать.
Правда? спрашивает Джордж. С каких это пор? Это что, та самая моральная дилемма?
Ха-ха, отвечает мать. Ну доставь мне такое удовольствие. Просто представь. Вот ты — художник.
Этот разговор происходил год назад, в мае, когда мать Джордж несомненно была еще жива. Не стало ее в сентябре. А сейчас — январь, точнее, только что миновала новогодняя полночь, значит, это год, следующий за тем, в котором мать умерла.
Отца Джордж нет дома. Это лучше, чем когда он торчит на кухне в пьяных слезах или расхаживает по комнатам и включает и выключает все подряд. Генри спит. Она только что сходила проверить, как он там — лежит, мертвый для всего мира, хотя и не настолько мертвый, насколько предусматривает точное значение этого слова — когда оно действительно означает: мертвый.
Это будет первый год, когда на свете нет ее матери — после года до ее рождения. Это настолько очевидная вещь, что даже думать об этом — глупость, но это так ужасно, что и не думать об этом не получается. И то, и другое одновременно.
Как бы там ни было, а в первые минуты нового года Джордж разглядывает текст старой песни. «Let's Twist Again», слова Кела Манна. Слова не слишком удачные. Давай-ка потвистуем вместе, как прошлым летом, как в прошлом году, когда ты хотела…
А дальше вообще никуда не годная рифма, даже, честно говоря, никакая не рифма:
Помнишь ли то лето,
Когда все вокруг гудело…
«Гудело» не рифмуется с «лето», и, честно говоря, было бы правильнее сказать «гремело», знака вопроса в конце нет, и это должно буквально означать: помнишь ли то лето, которое куда-то там загремело?
А потом: танцуем твист, все сейчас для нас, танцуем твист, это наш с тобой час. Как на всех сайтах пишут — «twistin' time».
Ну, по крайней мере, хоть апостроф поставили, произносит Джордж из того лета, которое загремело, — из времени до того, как ее мать умерла.
Да насрать мне, заботят ли какой-то там сайт правила грамматики, отрезает нынешняя Джордж.
Разница между до и после — это боль утраты, так говорят люди. Все болтают о том, что горе будто бы имеет какие-то стадии. Обсуждают, сколько их, этих стадий, у горя. Одни утверждают — три, другие — пять, еще кто-то — семь.
Точно так же для автора песни были неважны слова. Может, он как раз находился на какой-то из этих трех, пяти или семи стадий горя. На девятой (а может, двадцать третьей, сто двадцать третьей и так далее, без конца, потому что ничто уже не будет таким, как прежде): на этой стадии тебе уже неважно, означают ли слова песни вообще хоть что-то. Да и все остальные песни тебе опостылеют.
Но Джордж должна найти песню для своего особого танца.
То, что эта настолько очевидно противоречива и бессмысленна — несомненно, дополнительный бонус. Именно потому этот твист был продан невообразимым числом экземпляров и с ним в свое время так носились. Люди любят, когда в песне нет слишком глубокого значения.
О'кей, представила, говорит Джордж с пассажирского места в прошлом мае, в Италии, в ту самую минуту, когда Джордж дома, в Англии, следующей зимой, смотрит на бессмысленную мешанину слов старой песни. За окном машины — Италия, она разворачивается вокруг них и над ними, такая знойная и желтая, будто ее специально обработали пескоструйкой. Позади тихо сопит Генри — глаза у него закрыты, рот открыт. Он еще такой маленький, что ремень безопасности на сиденье приходится выше его лба.
Вот ты — художник, говорит мать, и работаешь над каким-то проектом вместе с другими художниками. И каждый из вас получает одинаковую сумму — в качестве заработной платы. Но ты убеждена: то, что в этом проекте делаешь именно ты, стоит гораздо больше, чем то, что платят всем — в том числе и тебе. Поэтому ты пишешь письмо заказчику и просишь у него более высокой платы, чем для всех остальных.
Разве я стою больше? спрашивает Джордж. Разве я лучше других?
Какая разница? говорит мать. Разве это важно?
Это я или мой труд стоит большего? спрашивает Джордж.
Хорошо. Продолжай думать в этом направлении, говорит мать.
Это действительно так? спрашивает Джордж. Или гипотетически?
Разве это важно? спрашивает мать.
В действительности у тебя уже есть готовый ответ, или ты меня проверяешь, догадываясь, что на самом деле думаю об этом я? допытывается Джордж.
Возможно, говорит мать. Но сейчас меня не интересует мое мнение. Мне интересно, что думаешь ты.
Обычно ты не очень интересуешься тем, что я думаю, говорит Джордж.
Это так характерно для подростков, Джордж, говорит ей мать.
А я и есть подросток, говорит Джордж.
Ну да. Этим все и объясняется, отвечает мать.
Возникает короткая пауза, все еще хорошо, все пока в порядке, сейчас это чуть-чуть отступило, но скоро, понимает Джордж, ее мать, которая в последнее время несчастна, раздражительна и непредсказуема из-за ссоры в благородном семействе — то есть из-за ее дружбы с Лайзой Голиард, начнет отдаляться, а потом станет хмурой и сердитой.
Это происходит сейчас или в прошлом? спрашивает Джордж. Художник — мужчина или женщина?
Разве это важно? спрашивает мать.
Важно и то, и другое, говорит Джордж. Каждое существо уникально.
Mea maxima,[18] произносит мать.
Я, наверно, никогда не пойму, зачем ты так сокращаешь, говорит Джордж. И ведь это не означает то, что ты хочешь туда вложить. Без слова culpa выходит просто: мое — наибольшее, что-то вроде: я — самая большая, самая величественная, или мне принадлежит что-то наибольшее.
Это правда, говорит мать. Я — наи-наи.
А какая именно наи-наи? И когда? Раньше или сейчас? спрашивает Джордж. Мужчина или женщина? Невозможно одновременно быть и тем, и тем. Должно быть либо так — либо эдак.
Кто это сказал? Кому должно! спрашивает мать.
У-у! слишком громко произносит Джордж.
Не надо, говорит мать и резко оглядывается. Разве что хочешь его разбудить — но тогда тебе придется его развлекать.
Я. Не могу. Ответить. На. Твой. Моральный. Вопрос. Если. Не буду знать. Дополнительных. Обстоятельств, говорит Джордж sotto voce — что по-итальянски, хотя Джордж и не знает этого языка, означает «понизив голос».
А для моральности нужны дополнительные обстоятельства? шепотом спрашивает мать.
Бог ты мой, говорит Джордж.
А для моральности нужен Бог? спрашивает мать.
С тобой говорить, произносит Джордж, и продолжает, еще более понизив голос, — как со стенкой.
О, очень хорошо, очень приятно, говорит мать.
Чем же это хорошо? спрашивает Джордж.
Тем, что именно искусство, художник и дилемма связаны как раз со стенами, говорит мать. И я вас туда везу.
А, говорит Джордж. Вверх по стене.
Мать смеется по-настоящему, так громко, что обе после этого оглядываются, чтобы проверить, не проснулся ли Генри, но он продолжает спать. Такой смех сейчас для матери Джордж настолько большая редкость, что поневоле кажется, будто у нее все в порядке. Джордж так приятно его слышать, что у нее даже горят щеки.