Это потому, что на одних стенах картины, а на других — просто штукатурка? спрашивает Джордж. А почему там, на колеснице в глубине, у двух людей есть лица, а у третьего нет?
Не знаю, говорит мать. Я мало знаю об этом. Вообще трудно что-либо найти об этом месте. Но как по мне, не знать — это довольно интересно.
А что это за моральная дилемма? спрашивает Джордж.
Что? переспрашивает мать.
Насчет оплаты за лучшую работу, говорит Джордж.
А, да. Вот ты о чем, говорит мать. Ну…
И она рассказывает о художнике, который пятьсот пятьдесят лет назад расписывал часть этой залы и решил, что ему должны заплатить больше, чем всем остальным художникам, которые там работали, и написал об этом герцогу.
А дальше произошла еще более удивительная вещь, говорит она. Дело в том, что мы узнали о том, что этот живописец вообще существовал, только благодаря этому письму. А письмо нашли в архиве сто лет назад. Значит, с тех пор, как он расписывал эти стены, прошло больше четырехсот лет. Четыреста лет его не было. Никто даже не знал, что в этой зале есть фрески до самого конца девятнадцатого столетия. Стены побелили, и так они простояли сотни лет. Потом побелка осыпалась, и под ней обнаружили эти картины. А до того зала считалась утраченной.
Так мы же там были, в этой зале. Туда войти можно, посидеть. Как это может быть, что комната есть, и при этом она утрачена? произносит Генри.
На лице у него глубокое удивление.
Ох, говорит Джордж. Не будь как идиот.
Не называй брата идиотом, делает замечание мать.
Это ты — идиотка, говорит Генри.
А ты сестру идиоткой не обзывай, останавливает его мать.
А я и не называла его идиотом, я сказала «как идиот», говорит Джордж. «Какидиот» — это значительно хуже, чем просто «идиот».
Да ты в сто раз большая какидиотка, чем я, говорит Генри.
Я такая, говорит Джордж.
Мать смеется.
Тебе без этого никак, правда? говорит она. Это твоя натура, да?
Без чего? спрашивает Джордж.
Генри бежит в заросший купырем дальний уголок сада, где стоят какие-то современного вида скульптуры, а траве на лужайке позволено расти так, как ей заблагорассудится. Она такая высокая, что Генри полностью исчезает в ней.
Это какое-то заколдованное место, говорит мать. Действительно, эффектно, думает про себя Джордж. Это уже второй раз на ум ей приходит слово «эффектно» — потому что когда они вышли из палаццо минуту назад и прошли по садовой дорожке к ресторанчику, который издали походил на лавку старьевщика, а оказался местом, где подают пасту и вино, внезапно прямо из воздуха зазвучал джаз — старое пианино и духовые (в действительности звук доносился из колонок ресторана), — словно специально для них.
А теперь сад наполнился итальянскими школьниками, младшими, чем Джордж, но постарше Генри. Они расселись за столами и принялись болтать между собой.
А он свои деньги в конце концов получил? спрашивает Джордж.
Кто? не понимает мать.
Художник, говорит Джордж. Он же и в самом деле был лучшим. Если это он расписал ту стену в глубине залы.
Я не знаю, Джордж, говорит мать. Я об этом почти ничего не знаю. Знаю только то, что только что тебе рассказала, это было написано под репродукцией, которую я видела дома. Когда вернемся — почитаю об этом. Хотя, знаешь, может все дело в наших глазах, которым одни части залы кажутся красивее, чем другие, и от того, как мы сегодня представляем красоту. Может, это наши стандарты красоты, а не их. Но я согласна. Я готова согласиться с тобой. Кое-что там вообще необыкновенное. Просто дух захватывает. И еще интересно то, что единственной причиной, по которой мы узнали, что художник, расписавший ту стену, был, что он вообще жил на свете, оказалось то, что он требовал большего.
Будто Оливер Твист овсянки попросил, говорит Джордж.
Мать усмехается.
Где-то так, говорит она.
Как его звали? спрашивает Джордж.
Мать смотрит куда-то вверх.
Понимаешь, Джордж, я помнила. Видела это имя в журнале там, дома. А сейчас совершенно из головы вылетело, говорит мать.
Мы приехали сюда, чтоб посмотреть на картину, которая тебе понравилась, а ты даже не можешь вспомнить имя автора? говорит Джордж.
Мать делает большие глаза.
Я знаю, говорит она. Но как-то это не важно, правда же, знаем мы его имя или нет. Мы увидели картины, что нам еще нужно знать? Хватит с нас и того, что кто-то когда-то их написал, а потом мы пришли и увидели. Или нет?
Я могу поискать, если ты мне дашь свой телефон, говорит Джордж.
И тут ее охватывает смесь чувств — от неприятного до совсем скверного.
(Чувство вины и ярость:
— Спой мне о любви
— Нет, мой голос пропал вместе с беременностью
— Интересно, куда же он делся. Держу пари, что он в каком-нибудь соборе, завис под сводами среди резных ангелов
Ярость и чувство вины:
— Как твои глаза сегодня и как ты что ты делаешь где ты + когда увидимся)
Мать не замечает. Мать даже не представляет. Мать смотрит на свой телефон, проверяя, хорошо ли он лежит в кармане сумочки.
(У Джордж пока не смартфон, хотя меньше чем через год его ей подарят, на Рождество, через три с половиной месяца после смерти матери.)
Давай не будем ничего искать, говорит мать. Это так хорошо. Не быть обязанным знать.
Ее мать валяет дурака.
Не то чтобы в этом было что-то плохое. Ее мать, выглядящая забывчивой, легкомысленной, любящей и растерянной — такими обычно кажутся чужие матери, — это уже какая-то совершенно новая перспектива.
Но это так на нее не похоже — не попытаться найти, узнать то, что можно узнать. И утром в гостинице, когда они вышли из столовой и проходили мимо рецепции, мать сказала buona sera[27] мужчине и девушке за стойкой, и девушка засмеялась. Потом поняла, что ведет себя невежливо, застеснялась и погасила смех. Джордж никогда не видела, чтобы кто-то так себя поправлял.
Не buona sera, мадам, прошу прощения, заметил мужчина, a buon giorno.[28] А то вы желаете нам доброго вечера, а сейчас еще утро.
На улице мать остановилась на тротуаре и посмотрела на Джордж.
Это место просто размывает все, что я знала до сих пор, сказала она. Все, что я годами воспринимала как должное.
Она обняла Джордж за плечи. Другой рукой крепко прижала к себе Генри.
Черт побери, как же приятно забыть обо всем! проговорила она.
Она стояла там до того по-настоящему счастливая, возле магазинчика, где продавали сувениры и местные продукты из Феррары.
Теперь Джордж возвращается в сад палаццо и усаживается верхом на скамью. Что-то ей показалось странным в тех школьниках, и только сейчас она поняла, что именно. Ни у одного из них нет телефона, никто не смотрит на экран. Все они говорят между собой. А некоторые уже даже с Генри, по крайней мере, пытаются. Генри что-то им описывает, чертит руками крути в воздухе. Дети, с которыми он говорит, тоже размахивают руками.
Джордж смотрит на мать. Мать — на Джордж. Сверху падает желто-белый цветок, задевает нос матери, сползает по волосам и останавливается у скулы. Мать смеется. Джордж тоже хочется рассмеяться, хотя на ее лице все еще гримаса вины / злости. Один уголок ее рта приподнимается. Другой остается опущенным.
Город, в котором они находятся, — он и светлый, и угрюмый одновременно. Тут есть старинные стены, есть большой мрачный замок, который Джордж, если б речь шла о школьном сочинении, описала бы словами «неприступный» и «грозный». В этом и заключается смысл всяких там бойниц. Вдобавок извилистые тесные улочки, окруженные высокими старыми зданиями, выглядят так, будто на них разворачиваются ночные кошмары, в них непременно потеряешься. Здесь все моментально меняется, от света к тьме, от тьмы к свету, и хоть город весь из камня, но одновременно он — ярко-зеленый, красный и желтый; все стены и дома золотятся на солнце. Стены высокие и глухие, но из-за них доносятся такие звуки, будто там прячется сад. Есть здесь и длинные прямые улицы, обсаженные чудесными деревьями, будто это вовсе не город стен, а город деревьев. Собственно, из всех щелей, на всех постройках и оградах, даже на кровлях растут какие-то деревца, травы и кусты.
Пахнет жасмином, опять жасмином, потом откуда-то потянет канализацией, потом снова жасмином.
Здесь очень, очень здорово, сказала мать вчера вечером, когда они уже собирались укладываться. Даже сама не пойму, почему именно.
Она посмотрела на карту, расстеленную на кровати.
Судя по этой карте, нам тут больше нечего делать — только набираться впечатлений от пребывания здесь, сказала она.
Они пробродили, едва не заблудившись, целый день, хотя с ними была карта из гостиницы. То, что на карте было совсем рядом, в действительности оказывалось далеко, а в тех местах, к которым пролегал довольно длинный маршрут, они, наоборот, оказывались почти моментально.
Если бы мать просто заглядывала в «Google Maps» или «Streetview», они бы гораздо точнее и резвее добирались туда, куда собирались. Но мать не желает ничего искать в интернете, почему-то даже включать телефон не хочет.
Резвее? Хорошее слово, Джордж, уместное, говорит мать.
Только резвости нам не надо. Давай для разнообразия ходить без спешки, куда ноги принесут. Это — первый современный город Европы, говорит мать, когда они возвращаются из палаццо в гостиницу. По планировке, по расположению оборонительных стен. Хоть вы оба и привыкли к историческим городам, поскольку выросли там, где выросли. Вы все это видели каждый день. Может, для вас это все — довольно обычная вещь. Однако дворец, который мы только что видели, с его фресками, даже древнее, чем городские стены. Он стоял уже в те времена, когда никаких стен не было. Вот такой он старый. Просто удивительно, что до сих пор существует что-то настолько древнее.
Потом она прекращает говорить об этом, и они принимаются бродить без всякой цели, обалдевая от всего увиденного, похожие на школьников-прогульщиков, которые вдобавок немного курнули. Потому что все здесь не так, как дома. Например, как раз в тот момент наступил тот час, когда все горожане выходят из домов и прогуливаются по улицам, поэтому в городе полно пешеходов. Одновременно улицы полны и велосипедистов, но эти тоже вливаются в толпу и лавируют в ней, объезжая гуляющих, в том числе мать, Джордж и Генри без малейших усилий и напряжения. Удивительно — никто ни на кого не налетает, а велосипедисты, едущие медленно-медленно, не падают. Никто не падает. Никто не спешит, даже под дождем. Никто не звонит в велосипедные звонки (кроме туристов, замечает Джордж, они сразу отличаются). Никто ни на кого не кричит, чтобы его пропустили. Даже очень старые синьоры, одетые в черное, ездят здесь на велосипедах, а корзинки на их багажниках наполнены чем-то завернутым в бумагу и перевязанным бечевкой или ленточкой, словно здесь и старость, и покупки в лавках — совсем не такие, как дома у