По-французски он назывался «Фильм как фильм». Субтитров не было, и когда видео запустилось, оно показалось ей слегка размытым, так, что походило на пиратскую копию.
В комнату вошел отец и сел в кресло позади Джордж.
Она почувствовала его запах.
Что это за фильм, Джорджи? спросил он.
Джордж уже собралась сказать название, но вдруг поняла, что оно прозвучит так, будто она из упрямства отказывается его произнести. И засмеялась.
Французский, сказала она.
Как приятно слышать твой смех, сказал отец за ее спиной.
Фильм начался с того, что двое молодых людей кладут кирпичи, строят невысокую стену. Похоже, они учатся ремеслу каменщика, так? Рядом переговариваются другие люди, много людей — по-французски, поэтому Джордж никак не могла уловить, о чем речь. Вроде бы, про политику. Потом кадр сменился — молодые люди сидят на траве и говорят между собой. Дальше — кадры с чем-то вроде забастовок или протестов, и Джордж сразу подумала об английских студентах, которые забаррикадировались в здании университета, а в школе у них ходили слухи о том, с какой жестокостью с ними обращались полиция и частные охранники. Мать уговорила ее пересказать ей эти слухи, а потом они пошли гулять в интернете в виде отдельных фраз и коротких постов.
Отец что-то невразумительно бормотал о фильме и о песне, благодаря которой мать решила назвать Джордж именно так.
Я тогда сказал: а вдруг ребенок и с виду будет такой, как девушка в этом фильме? Она далеко не красавица и такая… немного неудачница. Но твоя мать была права. Ей нравилось само понятие — антигерой. То есть антигероиня. Она была убеждена, что люди могут быть теми, кто они есть на самом деле, и при этом все равно оказываться в выигрыше вопреки всему. Надеюсь, это и обо мне. Так?
Так, Джорджи?
Так, сказала Джордж.
И вздохнула. Она терпеть не могла эту песню, благодаря которой, по словам отца, получила свое имя.
Отец начал насвистывать, потом напевать — мол, мир скоро получит новую девочку Джорджи. Люди в фильме, чьи лица упорно не появлялись на экране, только руки, ноги и туловища, сидели и разговаривали бог знает о чем. Режиссер показывал эти разговоры так, будто только одно имело какое-то значение — то, о чем они говорили. Продолжая говорить, они перебирали пальцами стебли травы, на которой сидели. Отрывали кусочки травинок. Завязывали их узлом. Расщепляли, будто собирались свистеть с их помощью. Поджигали травинку кончиком сигареты по ходу разговора, пока травинка не перегорала пополам и не отпадала, а потом начинали опять то же самое, но только ниже, пока не отваливался еще кусочек.
Дальше показали стену с надписью краской из баллончика: PLUTOT LA VIE.[36]
Знаешь, вдруг сказал отец за ее спиной, ты ведь скоро меня покинешь, правда?
Джордж даже не оглянулась.
Ты что, купил мне билет на Луну? спросила она.
Молчание. Только французы переговариваются между собой — много лет назад. Она все-таки оглянулась. Лицо у отца было серьезным. Ни слез в глазах, ни сентиментального выражения. Он и пьяным не выглядел, хотя в гостиной пахло так, что он не мог не быть пьяным.
Такова природа вещей, сказал отец. Твоей матери по-своему повезло. Она никогда не утратит тебя. Или Генри.
Папа, сказала Джордж. Я никуда не уезжаю. Мне всего шестнадцать.
Отец опустил глаза. Казалось, он вот-вот расплачется.
Может, когда-нибудь наступит день, подумала Джордж, когда я начну прислушиваться к тому, что говорит мой отец. А сейчас как я могу его слушать? Он же мой отец.
Подумав так, она почувствовала себя плохим человеком. Поэтому отчасти сдалась.
Ну да, конечно, и, папа, сказала она, у меня крыша протекает.
Что у тебя? спросил отец.
Он выпрямился.
Крыша протекает, повторила она. И, наверно, давно уже. Это там, за постерами и всякой всячиной, поэтому я не сразу заметила. Только сегодня…
Отец вскочил на ноги.
Потом она услышала, как он торопливо поднимается наверх, прыгая через ступеньку.
Джордж перестала смотреть интересно-нудный французский фильм и открыла ноутбук. Набрала в поисковике «итальянские кинорежиссеры». Кликнула «Изображения».
Среди прочих нашлась фотография человека, чье лицо невозможно было рассмотреть в сумраке, а на груди у него висела какая-то подсвеченная картина. Нет, не картина. Кто-то проецировал кинокадр прямо на этого человека, использовал его в качестве экрана.
Джордж пошла по ссылке. Там говорилось о режиссере, который сидел в одной из итальянских художественных галерей, а другой художник демонстрировал его же фильмы — от начала и до конца — на груди режиссера.
Еще там было написано, что вскоре после этой художественной акции режиссера нашли мертвым на берегу моря.
Пересказывались слухи про парня-проститутку по вызову, про убийство из ревности, заказное убийство, заговор, мафию, Ватикан.
Нашлось еще фото: какие-то люди запускают фейерверки на том месте, где было найдено тело.
Было слышно, как отец топает наверху.
А если представить, что кто-то демонстрирует фильмы на стене твоего дома. Может ли их содержание повлиять на твое жизненное пространство, размышляла она, или, например, на твое дыхание или сердцебиение, если показывать их прямо на груди?
Нет, конечно, не повлияет.
А если представить: ты что-то создал, а после этого на тебя всегда смотрят сквозь призму того, что тобой создано, будто оно и есть ты?
Джордж сидит среди разных картин и всматривается в ту, которую написал художник, который исчез — а потом, через много столетий, появился, всплыл на поверхность Леты, реки забвения. Художник, который настаивал на большей оплате, потому что был жаден. Или художник, который требовал больше денег, потому что знал себе цену. Художник, который считал себя лучше, чем все остальные. Или художник, который знал, что заслуживает чего-то лучшего.
Разве ценность художника измеряется деньгами? Цена и ценность — разве это одно и то же? Или деньги — это мы и есть? Разве они — мера того, насколько хорошо мы делаем то, что, в свою очередь, делает нас — нами. И что значит «делаем»? Черт побери, как же приятно немного забыться! Мы увидели картины, что нам еще нужно знать? Банковский кризис. Кризис фуд-банков. Девушка в юрте. (Ей за это, наверно, хорошо заплатили.)
На минутку задумайся над этой моральной дилеммой.
Она встряхивает головой, в которой перекатывается и гремит куча увесистых и грязных предметов: так однажды в ноябрьский день ветер распахнул чердачное оконце и нанес в ее комнату мокрых, замызганных кленовых вертолетиков и опавших листьев с деревьев за домами, усыпал ими стол, кровать, пол, при этом частички городской грязи попали на чистую одежду Джордж, висевшую и лежавшую здесь же.
В галереях все не так, как в жизни. Они всегда такие чистенькие. А у этой есть одна особенность, не упомянутая ни в одном путеводителе, ни на одной интернет-странице или сайте, и она для Джордж очень важна: здесь хорошо пахнет, по крайней мере, в новом крыле. Насчет старого Джордж ничего не известно, а здесь пахнет деревом. И запах этот имеет свойство из едва заметного внезапно становиться очень сильным. Можно сидеть на скамье, и в зале не будет никого, кроме тебя (и смотрительницы, конечно), но при этом будут слышны шаги в соседних залах, потому что полы повсюду скрипят. И тут вдруг появляется толпа немецких, японских или еще каких-то туристов, и мгновенно заполняет весь зал, иногда это детская экскурсия, иногда взрослая, но все они просто пытаются убить время, пока не наступит их черед полюбоваться на эскиз Леонардо да Винчи в соседнем зале, к которому всегда очередь.
Она достает телефон и пишет Эйч:
— Тут на Леонардо народ ломится, очередь стоит, кино!
Потом Джордж готовит ручку и блокнот для своего статистического исследования.
Эйч моментально отвечает:
— Конечно, кино, он же Человека-Паука изобрел! Эйч переехала в какой-то датский городок, название которого звучало так, будто шотландец пытается произнести по-английски «публичный дом».
И как только она уехала, сразу же посыпались эсэмэски. Приходили они вроде бы ни с того, ни с сего: в них говорилось не о том, где сейчас находится Эйч, не о том, как там вообще и как она себя чувствует, чем занимается; Эйч ни разу не написала о тех вещах, которые люди обычно пишут друг другу.
Вместо этого сообщения прилетали без каких-либо пояснений, словно какие-то информационные векторы, нацеленные из пространства на Джордж.
Первое звучало так:
— Его мать звали Фиорделисия Мастрия.
Потом, спустя довольно продолжительное время:
— Его отец построил колокольню собора.
На следующий день:
— 25 марта 1470 года он отправил письмо герцогу, которого звали Борсо д'Эсте, с просьбой увеличить плату за те картины, которые вы ездили смотреть.
После этого Джордж (она не ответила ни на одно из этих сообщений, потому что всякий раз, как бралась за телефон, пытаясь что-то написать — полслова, слово, два, все равно все стирала, и в результате ничего не отправляла) поняла — между ними действительно что-то настоящее.
Спустя пару часов приходило еще сообщение:
— Герцог под письмом приписал карандашом по-латыни: довольно ему и ранее оговоренной суммы.
Потом — поздней ночью:
— Он обиделся и ушел работать в другое место. На следующий день пришли подряд две эсэмэски:
— 25 марта 1470 года была пятница.
— На протяжении многих лет считалось, что эти картины и фрески написал кто-то другой.
На этом сведения о художнике у Эйч, очевидно, исчерпались.
Вместо этого в течение нескольких следующих дней она постреливала в Джордж загадочными фразами на латыни:
— Res vesana parvaque amor nomine
— Adiuvete!
— Puella fulvis oculis
— Ouem volo es
— Quingenta milia passuum ambulem