Несмотря на возражения всей группы, Руби встает, вытягивая руку, чтобы сохранить равновесие. Рэйна пытается ей помочь, но Руби отмахивается от нее; потом, словно раненое животное, ковыляет к кругу стульев, оставляя за собой след из красных капель. Опускается на тот же стул, на котором сидела неделю назад, и сутулится так сильно, что мокрые плечи ее шубы оказываются выше ее головы. Она выглядит как человек, переживший постапокалиптическую грозу или воскресший из мертвых.
Никто не следует за ней. Руби смотрит на них через измазанные красным линзы очков. Все они наблюдают за ней с противоположного конца комнаты – кроме Гретель, чей взгляд устремлен в пустоту, на какую-то случайную точку в воздухе.
Гретель одета практически так же, как на прошлой неделе. Ее блузка слишком велика для худощавого тела, словно женщина надеется затеряться в ней. От жары тонкая ткань прилипает к ее спине, и Руби может различить даже отдельные позвонки на хребте Гретель. Верхние две пуговицы расстегнуты, и в треугольном вырезе частично видны ключицы, острые, словно лезвие ножа.
Кудри-спиральки на голове Гретель топорщатся во все стороны. Руби не может решить, на кого Гретель похожа больше: на безумного ученого или на маленькую девочку? Она не может понять Гретель в целом: напряжена ли та или совершенно безразлична ко всему, спокойна ли она или тихо-безумна? С такой детской травмой, как у нее – если предположить, что история Гретель правдива, – кто может знать?
Руби никогда не видела кого-то столь отстраненного. Провод от наушников обмотан вокруг пальцев Гретель, и она даже не пытается теребить его, не пытается притвориться, будто делает что-нибудь, не утруждает себя тем, чтобы привести в порядок ногти или поправить одежду. Почему-то очень неприятно, когда тебя игнорируют, даже не притворяясь, будто это не так.
Кожаные туфли проходят обратно, по пятам за ними следуют две пары белых кроссовок. Все они топают по коридору, потом врываются в комнату, словно группа захвата. Парамедики в голубой форме, с бейджиками на груди.
Руби вскидывает руки.
– У меня нет медицинской страховки!
Женщина-парамедик с черными волосами, стянутыми в изящный хвост, садится рядом с Руби и начинает задавать обычные вопросы, наподобие «какой сейчас год, Руби?», «кто у нас президент, Руби?»
– Какая разница? – отвечает Руби, еще сильнее сползая по спинке стула. – Всегда одно и то же.
Парамедики настаивают на том, что не будут выставлять ей счет за спортивный напиток, которым напоили ее, и мокрое полотенце, которое положили ей на голову. Она отказывается снять свою шубу. Выжимает волосы; розовая вода капает на плиточный пол.
– Я все время вырубаюсь. Я как перегретый фен – отключаюсь, вместо того чтобы сломаться.
– Чем это вы испачкались? – спрашивает парамедик.
– Это не имеет никакого отношения к моему состоянию.
Парамедики уезжают; они не могут заставить ее поехать с ними. Уилл и женщины медленно рассаживаются в круг, возвращаясь на те же места, где сидели неделю назад. Эшли, сидящая рядом с Руби, отодвигает свой стул, смещаясь поближе к Бернис.
Руби жадно поедает сладкое печенье из пачки, откусывая большие куски. С ее шубы капает вода, маленькие лужицы собираются вокруг ее стула, словно она тает. Руби чувствует себя так, словно восстанавливается, заряжается. Она чувствует себя лучше, чем чувствовала весь этот день, – хотя не сказать, чтобы это было особым достижением.
Краем уха слушает, как остальная группа разговаривает о том, что было на прошлой неделе, затем смутно отмечает, что все они слишком отвлеклись на нее, чтобы продолжать разговор. Доев печенье, поднимает взгляд и видит, что Уилл смотрит на нее, хмуря брови, одной рукой подпирая подбородок, а другую положив на живот. Руби медлит, собираясь с мыслями и слизывая крошки с каждого пальца по очереди.
– Итак, – произносит она наконец, – это было приключение.
От нее пышет жаром. Капли розового пота усеивают ее лоб. Кристаллики сахара поблескивают вокруг ее потрескавшихся губ.
– Ты это так называешь? – уточняет Уилл. – Потому что, с моей точки зрения, это повод для тревоги. Честно говоря, ты выглядишь больной. Ты перегрелась, устала и вся в грязи.
Руби думает о том, что перегрелись они все. Это самый жаркий день в году. Они все потеют, кроме Уилла, кожа которого каким-то чудом остается сухой, свежей и гладкой, несмотря на длинные брюки и рубашку, застегнутую на все пуговицы. Что же касается усталости, то здесь на первом месте Бернис – она уже подавила несколько зевков, а теперь медленно моргает – как будто всякий раз, прикрывая глаза, дает себе маленький отдых. Что касается грязи – да, Руби согласна с этим. Но это не ее вина.
Она проводит ладонью по рукаву своей шубы, приглаживая покрытый красными пятнами мех.
– Я в полном порядке.
– И для тебя это означает в «полном порядке»? – спрашивает Уилл, сочувственно морща лицо.
– Для плохого дня.
– Ты постоянно теряешь сознание? – с искренним беспокойством спрашивает Рэйна.
– Ну, если хочешь точное определение, – отзывается Руби, – то лишь иногда.
– Ты выглядела мертвой, и это вызвало у Бернис панику, – говорит Эшли.
– У меня вызывает панику то, что я – это я, – откликается Руби.
Бернис выглядит не столько паникующей, сколько усталой, но Эшли, похоже, довольна тем, что защищает ее, и улыбается Уиллу так, словно он должен дать ей за это орден.
– Мне интересно, чем эта шуба так важна для тебя, – спрашивает Уилл.
– Переходный объект[14], – отвечает Руби.
– От чего к чему? – интересуется Уилл.
– Это была шутка, – Руби слизывает шарик густой красной жидкости с большого пальца. – У меня был поганый день. Если б у тебя был такой день, то сейчас ты лежал бы в кроватке и плакал.
– Но ты не плачешь в кроватке, – отмечает Уилл.
– Ты ведешь себя, словно так и надо, – добавляет Эшли, с отвращением взмахивая рукой.
– Руби, что случилось с тобой сегодня? – спрашивает Уилл.
Она снова проводит ладонью по рукаву шубы, так, что мех встает дыбом.
– Это долгая история. Или короткая история. Или вообще не история. Скорее несколько вещей, которые взяли и случились, и вот я перед вами в таком состоянии.
Она обводит взглядом лица присутствующих: тревога, отвращение, любопытство, озадаченность. Может быть, она им и не нравится, но они заинтересованы ее словами. Это другая сторона неудачи: сила, которая у тебя в руках. Самое меньшее, что ты можешь выжать из плохого дня, – это интересная история, что-то, во что люди могут по-настоящему вцепиться.
Руби облизывает языком сколотый край зуба, сплетает пальцы, вытягивает руки перед собой, так, что костяшки ее пальцев хрустят, как и один из плечевых суставов.
– На самом деле, это действительно история, – говорит она. – История моей долбаной жизни.
– Рассказывай, – отзывается Уилл и откидывается на спинку стула, словно погружаясь в чтение хорошей книги.
В это утро я опоздала на свою смену в кофейне, потому что уснула в поезде, проехала свою станцию, и мне пришлось возвращаться. А уснула я из-за того, что не выспалась и у меня было похмелье, но эта другая история, не стоящая того, чтобы ее рассказывать. Когда появилась в кофейне, я была вся мокрая от пота из-за жары, а еще из-за шубы, которую я конечно же ношу, несмотря на погоду.
Хлоя, одна из здешних бариста, злобно уставилась на меня из-за стойки точно на крысу, выползшую из канализации.
– Ты опоздала на пятьдесят… – она выхватила из кармана фартука телефон, чтобы проверить время, – …восемь минут. На этот раз, – добавила она ядовито, словно я съела ее маму на завтрак, – мы не оставим это так.
Я опоздала, но все равно: Хлоя – стерва. Помимо ее характера, больше всего мне не нравится в ней ее татуировка. Не поймите меня правильно – я люблю татушки. У меня самой есть татушка – револьвер 45-го калибра на внешней стороне правого плеча. Но именно татуировка Хлои мне не нравится. Основную часть времени видны только две дурацких птичьих лапы, торчащие из-под края ее юбки. В кофейне она несколько раз в день приподнимает свою юбку на десять дюймов, чтобы продемонстрировать весь отвратительный рисунок: павлин в монокле, с тусклым фиолетово-зеленым хвостом, тянущимся через все ее правое бедро.
Когда я спросила ее об этом тату – что оно значит вообще или лично для нее, – Хлоя презрительно закатила глаза, как будто я задала этот вопрос, совершенно не понимая, о чем спрашиваю.
– Больше ничто ничего не значит, – сказала она и направилась прочь, чтобы расставить емкости с молоком: цельным и обезжиренным, миндальным и овсяным, соевым и безлактозным.
Ничто ничего не значит? Она подшутила надо мной? Люди создавали значения тысячи лет, дополняя и меняя истории, словно в игре в «чепуху», только проходящей через поколения. Даже долбаные неандертальцы царапали что-то на стенах пещеры. Как будто Хлоя и ее глупое тату были свободны от этого, как будто она сумела извлечь из эфира нечто совершенно уникальное и чистое… Мне хотелось резануть бритвой по этому тату, прямо через надменный павлиний глаз за стеклом монокля.
Я прошла за стойку, чтобы выпить воды, пока Хлоя заканчивала делать капучино.
– Не заходи сюда, – прошипела она и пошла жаловаться начальнице.
Я села на одну из белых металлических барных табуреток около стола и приготовилась к грядущему выговору.
Потом я заметила Эмиля, еще одного бариста, который пробирался вдоль дальней стены, пытаясь проскользнуть в заднюю комнату так, чтобы я не заметила. Он как будто проявлял огромный интерес к полу, выложенному шестиугольной плиткой, который он только что вымыл после утреннего часа пик. Это был новый уровень уклончивости, даже для Эмиля.
У нас с Эмилем этакий кладовочный роман из разряда «то есть, то нет». «Роман» – слишком сильное слово для этого. Иногда, во время перерыва на обед, он неумело пихает свой отросток мне в глотку, так, что я начинаю задыхаться.