Я похлопала себя по бедрам, нащупывая лезвие бритвы, обмотанное малярным скотчем, которое я обычно носила в кармане своих шорт, но сейчас на мне не было шорт. Я уснула в той одежде, в которой вечером слонялась по городу.
Я написала Эмилю: «Эй», – но он не ответил.
Было жарко. В воздухе висела мутная дымка. Солнце торчало в небесах, белое и пушистое, словно отрезанный кроличий хвост. Я видела, как воздух движется над тротуаром белесыми волнами, призрачными щупальцами. Посмотрела сквозь сияющую витрину кофейни. Сержио оглянулся на меня, послал мне пристыженную полуулыбку, потом отвернулся.
«Алло? – написала я Эмилю. – Эй? Алло?»
«Пожалуйста», – написал он в ответ. Я представила, как Эмиль прячется между салфетками и бумажными кофейными стаканчиками, где я столько раз давилась его членом. На работе нам не разрешали пользоваться телефонами.
«Чего ты хочешь?»
«Это ты мне пишешь».
Я хотела намекнуть ему, допустим, на минет в переулке или что-то в этом роде.
На экране замигали три точки, и я стала ждать, когда они превратятся в сообщение.
«Мы больше не можем делать это. – Его любимый рефрен. – Думаю, это тот толчок к окончательному расставанию, который нам был нужен».
Я закатила глаза, набирая ответ:
«МОЕ увольнение – толчок, который был НАМ нужен?»
«Извини за такую формулировку». – Он написал это, словно официальное заявление – как будто совсем не чувствовал себя виноватым.
«Не понимаю, почему бесплатные минеты для тебя *проблема*».
«Ты вообще понимаешь, что не так в этой твоей фразе?»
«А что ты теряешь при таком раскладе?»
«Свою гордость. – Опять точки. – Я устал обращаться с тобой как с дерьмом».
«Я тоже устала от этого».
«Разве?»
Как-то раз, застегивая штаны, Эмиль спросил меня:
– Почему ты позволяешь мне делать это?
Белки его глаз мерцали в пахнущей кофе темноте. Это вызывало у меня слабую восторженную дрожь: видеть только эту часть его глаз – и можно было представить, что это могли бы быть чьи угодно глаза, что любого из нас в этой темноте можно было бы заменить кем-нибудь другим.
– Ты что-нибудь получаешь от этого? – спросил он. – Ты хочешь, чтобы с тобой обходились плохо?
– Господи, да не знаю, – сказала я, сама не понимая, на какой из вопросов отвечаю. Я сидела на корточках рядом с полкой с салфетками, пытаясь стереть сперму со своей шубы – одну из сотен жидкостей, которые впитались в мех за годы. Мозаика пятен: пиво, грязь и слезы, а в подкладке рукавов размазанные полосы крови.
«Секс не должен быть односторонним. Ты должна что-то испытывать. Хотя бы эмоции».
Я ответила смайликом с закаченными глазами – и в действительности тоже закатила глаза.
«Вот тебе совет, – набрал Эмиль. – Избавься от этой шубы. Она ужасно воняет. Никто не наймет тебя в этой… Мне пора возвращаться к работе».
Я едва не напечатала в ответ: «По крайней мере, тебе есть к чему вернуться», – но не хотела выглядеть жалкой и слабой даже в электронной переписке.
Я убрала телефон, отодрала зубами кусочек кожи с губы, потом окончательно оторвала его ногтями.
– Прошу прощения, – рявкнула какая-то деловая дамочка, которая никак не могла заставить себя сделать два шага в сторону, чтобы пройти мимо меня в кофейню.
– Кофе здесь дерьмовый, – сообщила я. – А девушка за стойкой делает всем минеты, потому что не знает, как устанавливать отношения с людьми.
– Это очень печально, – ответила дамочка.
Вероятно, я только что заработала для Хлои большие чаевые.
Я смотрела на Хлою, стоящую на ее любимом месте – в проходе между залом и служебными помещениями, – ее джинсовая юбка была поддернута так, чтобы открывать дурацкую татуировку с павлином.
В стекле витрины я уловила отражение бездомной женщины со скользким от пота лицом, затуманенными глазами и размазанной тушью. По привычке похлопала себя по бедрам, думая, будто у меня есть карманы, и бездомная бродяжка в отражении сделала то же самое.
«Мать твою!» – подумала я.
По улице проползала побитая черная машина. Какой-то тип с тощими руками высунул узкую голову в окно со стороны пассажира и крикнул мне:
– Эй, детка, сколько возьмешь?
Я могла бы крикнуть в ответ: «Тебе столько не заплатить!» – но это было бы неправдой. Он вполне мог бы заплатить столько.
Меня время от времени принимали за проститутку. Я уже давно подозревала, что это из-за шубы – из-за ее убогой роскоши, – плюс из-за синяков под глазами и блуждающего взгляда, словно у героиновой наркоманки.
– Не совсем, – сказал как-то Эмиль. – Просто ты выглядишь… я не знаю… как кролик или кто-то в этом роде, лукавый и испуганный. Словно ждешь, что случится что-то страшное, и когда это случается, тебе это нравится, тебе нравится, когда тебя рвут на части.
– Это глупо, – возразила я, сжимая полы своей шубы. – Это волк.
– Женщина в волчьей шкуре… – Эмиль вздохнул. – Одинокий волк. Elle a vu le loup[15].
Раз в неделю Эмиль грезил о том, что он поэт. Отучившись один семестр в колледже, грезил о том, что умеет говорить по-французски.
– О чем это ты, черт побери?
– Последняя фраза – французская поговорка, – объяснил Эмиль, – о потере невинности.
…Черный автомобиль замедлил ход, подстраиваясь под мой шаг. Тощий крикун теперь принял застенчивый вид, склонив голову и разглядывая свои колени.
Я посмотрела на свою шубу. Эмиль был прав. Мех свалялся и потерял блеск, словно у бродячей собаки. Тут и там он торчал жалкими мелкими кустиками. Я и сама не стала бы платить себе за то, чтобы переспать со мной. Мне было стыдно за всех нас.
Вскоре я сидела в красной кожзамовой выгородке в «Макдоналдсе» со стаканом «Кока-колы», позволяя сахару проникнуть в мой организм. Чувствуя, как повышается уровень глюкозы в крови, я пыталась убедить себя в том, что все будет в порядке. Я могу оплатить аренду своей кредитной картой еще за месяц или два. В городе миллиард кофеен. Я смогу найти другую работу. Правда? Да, но в этой шубе…
Чертов клоун смотрел на меня со своей поганой улыбочкой – ярко-красной, как будто он только что съел кого-то живьем.
Коренастая женщина, несшая поднос, полный сэндвичей и стаканчиков с кофе, уставилась на то, как я жую свою соломинку.
– Да? – поинтересовалась я, не вынимая соломинку изо рта.
– Извините, – сказала она.
– Ладно, – ответила я.
– Я вас знаю? – спросила она.
– А вы меня знаете? – Я не собиралась делать за нее ее работу.
– Вы были… – спросила женщина. – Та история с волком? – Она не нуждалась в ответе. – Я верю в вашу версию, – продолжила она. – Я имею в виду, ребенок не мог бы придумать такую историю, верно?
– Слишком дикая история, – согласилась я.
– Я имею в виду, в основном я верю в вашу версию. Ученый точно сказал, что на вашей коже был желудочный сок или типа как микробактерии из волчьего желудка…
Откуда идет вся эта фигня? Неужели был какой-то выпуск очередного «Настоящего преступления», который я пропустила? Я не могу уследить за всем.
– У каждого из нас есть своя история, – отозвалась я, жуя свою соломинку.
– Просто никогда не ожидаешь увидеть кого-то знакомого, – сказала женщина.
Она прошла к столику в дальнем углу и стала шептаться со своими подругами. Все повернулись и посмотрели на меня, стараясь сделать это незаметно – хотя это им не удалось. Я притворилась, будто смотрю в свой телефон.
– Видите, видите, – услышала я слова коренастой женщины, – я слыхала, что она носит шубу из шкуры этого ублюдка.
Потом были сплошные «обожемой», и «эта шуба отвратительна», и «она носит ее, чтобы привлекать внимание», и «я отсюда чувствую вонь». Это все исходило от группы женщин, пришедших в «Макдоналдс» на поздний завтрак.
Но действительно ли они могли учуять запах моей шубы с такого расстояния? Сквозь запах жира и кофе? Впрочем, если не лгать самой себе, то меня этим утром уже приняли за проститутку и за бездомную.
Неожиданно до меня дошло: мне вовсе не обязательно выбрасывать шубу. Я просто могу отдать ее в чистку. Почему я не подумала об этом раньше? В Мидтауне был квартал, мимо которого я проходила, наверное, сотню раз, и там было полным-полно мастерских по работе с мехом и кожей, с вывесками, написанными крупными буквами и всевозможными шрифтами, с цифровыми табло, на которых бегущими буквами рекламировались услуги. Все эти мигающие витрины могли вызвать у непривычного человека судороги. Я выбросила в урну стаканчик от «Кока-колы» и направилась на север.
Руби обводит взглядом слушателей. Уилл кивает, поджав губы. Рэйна внимательна и участлива, и это кажется неприятно непринужденным. Бернис по-прежнему злится, обгрызая ноготь. Гретель мрачно молчит. Эшли так и этак вертит рукой, любуясь блеском своего кольца. Либо они теряют интерес к Руби, либо она теряет интерес к ним – теперь, когда адреналиновый подъем нынешнего дня постепенно выветривается.
– Скучаете? – спрашивает Руби.
Уилл рекомендует им сделать перерыв. Они потягиваются, заново наполняют стаканчики кофе, едят печенье, навещают туалет, обмениваются репликами относительно жары. Руби бродит по комнате, оставляя позади себя след из красных капель.
Как только они усаживаются снова, Уилл снова настойчиво рассказывает о нарративной терапии, пока Руби пытается вычесать колтуны из своих свалявшихся, подсохших волос. Он говорит о том, как ценно делиться своими историями, о том, как это позволяет людям почувствовать себя менее одинокими. Он называет подвигом готовность поделиться отважным поступком – не только потому, что для этого требуется раскрыть перед другими свою уязвимость, но и потому, что нужна храбрость для того, чтобы быть честной перед самой собой.