Под нажимом Уилла Рэйна признает, что считает обоснования групповой терапии несколько расплывчатыми, а возможный исход – туманным. Гретель соглашается с ней.
Они говорят о том, что сдерживает их. Рэйна не хочет ворошить прошлое только ради того, чтобы ворошить прошлое. Гретель очень скрытна и не уверена, что если она поделится своей историей с другими, то сможет что-то из этого извлечь. Эшли отчасти полагает, что ей здесь вообще не место, учитывая, что ее история в основном – как все знают – про любовь.
Уилл сочувствует их неуверенности и противоречивым чувствам. Он замечает, что тем, кому интересно, он может предоставить несколько академических работ об эффективности нарративной терапии для проработки травм. Он просит их всех подумать о том, почему они пришли сюда. Что заставило их ответить на электронное письмо? Что они надеются извлечь из этого? Если присутствие здесь может дать им это, стоит ли оно того? Что, если они не получат того, что хотят, – потеряют ли они что-либо? Если они испытывают конфликт относительно того, уйти им или остаться, то почему? Чего они боятся? Стоит ли этот страх преодоления? Он дает им время на то, чтобы обдумать эти вопросы, потом просит Бернис поговорить о том, каково было делиться своей историей.
Бернис говорит, что до того, как она рассказала свою историю, ей казалось, что в ее ощущении нестабильности в основном виновата та мебель. Чего она не осознавала – это того, что это ощущение вызвано также постоянным чувством отверженности. После происшествия с Синей Бородой она была зрелищем, о ней постоянно говорили, но никто ее не слушал. И это игнорирование выбивало ее из колеи.
Она объяснила, какое облегчение почувствовала, когда наконец-то рассказала группе про ту мебель. Не потому, что была уверена, будто они поверили, но потому, что они поверили: она достойна того, чтобы ее выслушать, – и приняли ее всерьез. Это была услуга, на которую она хотела ответить. Она будет считать, что они окажут ей уважение, если останутся и будут говорить и слушать эти несколько недель – к обоюдной выгоде.
– Ну, то есть это очень трогательно, – говорит Руби. Ее голова склонена почти к самому плечу – она пытается разодрать пальцами особенно непокорный клок волос. – Лично я хочу получить на вас столько же компромата, сколько вы получили на меня.
Бернис хмурится.
Уилл смотрит сперва на нее, потом на Руби, но ничего не говорит им. Вместо этого он предлагает всей группе завершить перерыв небольшим упражнением.
– Круто. Жду не дождусь услышать, что же это, – припечатывает Руби.
– Первобытный крик. – Уилл улыбается. – Что ты думаешь об этом, Руби?
– Хуже, чем я ожидала.
– Знаю, знаю. Это звучит глупо.
В этом заключается часть его очарования: в его способности не обижаться ни на что, в его неизменной уверенности в процессе, в его способности постоянно двигаться вперед. Он объясняет пользу первобытного крика, ссылаясь на «истинно революционное» исследование методами функциональной магнитно-резонансной томографии, при котором было отмечено активное действие миндалевидного тела в мозгу.
– Мне отлично удаются такие штуки, – радостно говорит Эшли. – По сути, групповая терапия и групповое свидание – это одно и то же.
– Это совсем разные вещи, – возражает Руби, но Эшли уже кричит во весь голос; рот у нее широко раскрыт, как у оперной певицы.
Руби кричит неискренне. Рэйна издает неохотный вскрик. При подбадривании со стороны Уилла Бернис удается испустить протяжный, горестный вопль, которого она стыдилась бы, если бы не была такой усталой. Гретель отказывается принять участие и прижимает ладонь к подбородку, как будто ее могут заставить открыть рот и закричать.
– Еще одно упражнение? – спрашивает Уилл. Теперь он предлагает им поплакать ради очищения души. Перечисляет, какую пользу для здоровья несет активация слезных желез.
Руби говорит, что для нее хватит ерунды на сегодня, и отказывается плакать. Гретель говорит, что не может плакать, так что пытаться даже бесполезно. Эшли изображает плач, но так, чтобы не испортить макияж. Бернис плачет легко. Рэйне требуется две минуты для того, чтобы заплакать, и по ее щеке стекает одна-единственная сверкающая слеза.
– О чем ты думаешь? – спрашивает Уилл.
– Кое о ком, кого я знала, – отвечает Рэйна, – когда-то давно.
– О-о-о! – вскидывается Эшли. – Таинственный любовник с трагической судьбой?
– Ничто так не заводит тебя, как трагедия, – замечает Руби. Выражение лица Бернис говорит: «Что, правда?»
– Просто скажи то, что хочешь сказать, – добавляет Руби. Уилл кивает.
– Честность, – напоминает он. – Таков уговор.
– Я думаю, это ты любишь трагедии, – осторожно произносит Бернис. – Я не завидую своей мебели из-за того, что у них более трагическая судьба, чем у меня, – это ты могла бы завидовать им из-за этого. Ты предпочла бы умереть, чем оказаться в скучной истории. – Она делает паузу. – Может быть, потому и пытаешься превратить все в шутку – потому, что мы угроза для тебя, Руби. Потому что тебе всегда нужно быть самой интересной персоной среди присутствующих.
– Ты думаешь, то, что тебя показали в одном долбаном цикле новостей, дает тебе право психоанализировать меня? – фыркает Руби.
– Почему ты пришла сюда в таком виде? – спрашивает Бернис. – Если ты видишь свою идентичность не в том, что у тебя самая лучшая страшная история, то почему тебе просто не избавиться от этой шубы? Судя по всему, она создает тебе массу проблем.
– Ну а твой дом, полный мертвых женщин, не создает тебе проблем? – парирует Руби.
– Это совершенно другая ситуация.
– Разве? Напоминание о твоей травме, заставляющее тебя чувствовать себя ничтожной, и все такое прочее?
– Я помогаю им, – возражает Бернис.
– Помогаешь ли? – отзывается Руби. – Или это какой-то комплекс мученицы, основанный на вине выжившей? Что-то вроде долбаной власяницы?
Уилл, который наблюдал за перепалкой, откинувшись на спинку стула, подается вперед.
– Интересный выбор слов, – отмечает он.
– О, как мило, – говорит Руби, вцепляясь в свой рукав, испачканный красным. – Круто.
– Лично я, – встревает Эшли, – ношу только то, что напоминает мне о хорошем. – Она подносит руку поближе к лицу: пять розовых остроконечных ногтей и один массивный камень.
– Эшли, мать твою за ногу, ты что, рекламируешь себя или как? – говорит Руби. – Напомни мне, почему ты здесь, если ты так офигенно счастлива?
– У меня небольшие проблемы с тем, чтобы приспособиться к реальному миру, – отвечает Эшли. – Я имею в виду, не то чтобы реалити-шоу не были реальным миром, – уточняет она. – На самом деле, если так подумать, реалити-шоу по сути и есть реальный мир, только без интернета и всего такого. И это, может быть, делает реалити-телевидение более реальным, чем реальный мир? Потому что в реальном мире есть интернет, а это виртуальная реальность, то есть типа как не обычная реальность, и потому люди в интернете такие злые?
– Я не завидую вам, сегодняшней молодежи, – соглашается Рэйна. – Интернет хуже, чем желтая пресса. В прошлом, по крайней мере, была возможность того, что о тебе забудут.
– Только не в том случае, если ты становишься частью массовой культуры, – возражает Руби.
– Видишь? – говорит Бернис. – Ты этим так гордишься!
– Ты носишь эту шубу, чтобы люди помнили, кто ты такая? – спрашивает Эшли с выражением крайней жалости на лице. – Потому что твоя история случилась так давно? Я имею в виду, как ни жаль, но ты уже старая новость.
– Когда-нибудь ты тоже станешь старой новостью, Эш, – говорит Руби, – и твои коллеги, друзья и трахатели будут «гуглить» тебя в интернете, и первое, что они увидят – это твой огромный рот, широко открытый, окруженный кучей членов.
– Это называется «фотошоп», – уточняет Эшли, глядя на блестящее украшение у себя в пупке. – И вокруг меня никогда не было так уж много членов.
– Бедняжка! – хмыкает Руби.
Я шла по городу под палящим солнцем. Люди всегда спрашивают, как я могу носить эту шубу все лето, но правда заключается в том, что мне вроде как нравится это обморочное ощущение надвигающегося теплового удара – как будто ты под веществами и тебя при этом крепко обнимают. Это вроде как ад, седьмой круг, который – если я правильно помню по краткому изложению – для тех, кто причинял вред себе, и для содомитов, а я виновна и в том, и в другом. У Данте была кипящая кровавая река и огненный дождь, и это, если хотите знать мое мнение, не такое уж плохое наказание для кучи мазохистов.
Я прошла всего несколько кварталов, когда получила сообщение от мужчины в «Тиндере», которого недавно лайкнула. На первой фотографии он сидел в темном баре, держа в руках по кружке пива, и глаза его при свете вспышки сверкали, как у зверя. У него была темно-каштановая борода, а из выреза его футболки торчали кусты темных волос.
Сообщение гласило, что он тоже лайкнул меня. К этому прилагался подмигивающий смайлик.
Еще одно «пинг»: «ты недалеко от меня».
«Пинг»: «может, выпьем?»
Я написала в ответ: «еще даже нет двенадцати».
«Пинг»: «ты на работе?»
«Пинг»: «тебе куда-то надо?»
Как будто то, что мне никуда не надо, было причиной для того, чтобы оказаться где-то еще, помимо того места, где я уже находилась. Но он действительно был всего в двух кварталах от меня. Я могла сделать крюк и посмотреть, что этот тип мне предложит.
Когда я подошла, он курил перед полутемным баром; выглядел этот тип по-дьявольски в красном сиянии неоновой вывески в витрине – почему-то эта вывеска была включена, несмотря на позднее утро. Он смотрел, как я приближаюсь, и улыбался, хотя эта улыбка была почти полностью скрыта его густой каштановой бородой. Глаза у него были стеклянными от выпивки, зрачки расширены, что придавало ему голодный вид. Он щелкнул языком о нёбо – отвратительный звук, словно он подзывал собаку.