Высший пик – а потом все миновало, по крайней мере, для меня. Мужчина продолжал двигаться, но неожиданно все это стало неприятным и непривлекательным, даже постыдным.
Я боялась, что он никогда не остановится. Смотрела, как мой пот капает на шубу, влажные пятна смешивались с другими влажными пятнами, так что я даже не могла сказать, что из этой грязи возникло раньше, а что позже. Внизу живота нарастало тупое подергивание, которому я пыталась противостоять, кусая костяшки пальцев. Часто употребляемая фраза «пробрало до самых кишок» неожиданно воплотилась в самом буквальном смысле.
Воздух был удушливым. На теле проступила гусиная кожа. Мне казалось, что я не могу дышать. Я хотела надеть свою шубу.
– Ты такая плохая девчонка, – сказал мужчина. Судя по тому, как срывался его голос, он был готов кончить. – Насквозь испорченная.
Руби поднимает бровь, подначивая остальных как-нибудь прокомментировать ее слова.
– Фу, – произносит Эшли, морща нос – она клюнула на приманку.
– Пора взрослеть, – Руби чешет щеку, покрытую красным веществом, которое засохло и потрескалось, словно почва в пустыне. Крошечные алые хлопья сыплются на пол.
– Кто-нибудь знает, какое отношение этот случай может иметь к прошлому Руби? – спрашивает Уилл у группы, окидывая их серьезным взглядом. Когда никто не отвечает, он продолжает: – Что вы слышали о взаимодействии между Руби и волком?
– О-о-о! – восклицает Эшли, вскидывая руку вверх. – Я знаю! Это полный абсурд! Я слышала, что она соблазнила его.
– Хм-м, – говорит Уилл, кивая.
Рэйна с недоверием смотрит на него. Руби соскребает красную стружку со своего ногтя.
– Должно быть, ты тоже слышала эту сплетню, Рэйна, – замечает Уилл.
– Я в нее не поверила, – отвечает Рэйна. – Она была еще ребенком. Она не могла никого соблазнить.
– Очень важно рассматривать слухи, – говорит Уилл.
– Не думаю, что нам следует тратить время на слухи, которые не могут быть правдивыми, – возражает Рэйна.
– Разве не ты сказала, что невозможное возможно? – спрашивает Руби. Она резко встает. – Мне нужно выпить кофе.
– У тебя тепловой удар, – напоминает Гретель.
– Руби, давай не будем этого делать, – говорит Уилл.
– Может быть, та хрень и сработала на Бернис, но на мне не сработает.
– Я могу дать тебе еще воды, – предлагает Рэйна.
– Спасибо, мамочка, – отзывается Руби, уже наливая себе кофе. – Но я могу сама позаботиться о себе.
– Можешь ли? – спрашивает Гретель.
Руби оборачивается. Ее глаза за испачканными линзами очков прищурены.
– Я выжила, – говорит она, поворачивается к столу, разрывает сразу три пакетика с сахаром и тремя резкими движениями запястья вытряхивает их содержимое в свой кофе. – «Можешь ли?» – ворчливо передразнивает она. – А ты можешь, Гретель?
– Ты ничего не знаешь обо мне, – говорит Гретель.
– Да, я знаю немного, потому что ты и пару слов за это время не сказала, – соглашается Руби. – Но у меня есть глаза. – Она насыпает в кофе слишком много сухих сливок и ставит ящичек обратно на стол.
– Что это должно значить? – интересуется Гретель.
– Она, вероятно, говорит об анорексии, – предполагает Эшли.
– Это мои зубы, – сердито произносит Гретель. Она проводит четырьмя пальцами по обеим сторонам своей челюсти, как будто обозначая все зубы во рту. – Мне больно есть.
– Конечно, – говорит Руби, направляясь обратно на свое место. – Ничто из пережитого тобой не может испоганить твое отношение к еде.
– Ты должна анализировать свои проблемы, а не проблемы всех остальных, – напоминает Бернис.
– А чем я, по-твоему, занималась весь последний час?
– Ты рассказывала нам длинную, затянутую историю – о чем? – о последовательности плохих выборов, которые ты сделала за сегодня? Без какой-либо саморефлексии? Даже не упомянув свою настоящую проблему? А теперь набрасываешься на всех остальных?
– И в чем же моя настоящая проблема? – спрашивает Руби.
– Ну… – говорит Бернис, – я имею в виду, ты ничего не сказала про волка.
– Про волка? – со смехом переспрашивает Руби, сжимая свою шубу. – Вся эта гребаная история – про волка. Вся моя жизнь – про волка. – Она накидывает на голову капюшон и говорит: – Ладно. Про волка.
Даже в детстве зрение у меня было хреновое, так что когда я впервые увидела его, он был лишь силуэтом, который стоял на задних ногах, скрестив лодыжки и опираясь о дерево в лесочке, обрамлявшем тупик. Насколько я могла различить, это был довольно симпатичный человек. Но текстура его кожи была странной; она мягко отсвечивала серебром на свету, отдельными лучами прорывавшемся через листву.
Я сидела на корточках в тупике между многоквартирным зданием, в котором жили мы с мамой, и домом моей бабушки. Мой велосипед лежал на тротуаре рядом с сумкой – в ней лежали банки с консервированными супами, которые я должна была отвезти бабушке. Вместо этого я терла палочку о палочку над грудой сухих листьев, пытаясь запалить костер, чтобы зажечь сигарету, которую украла из маминой сумочки.
Мне было двенадцать лет. Может быть, я выглядела старше, лет на четырнадцать. Я накрасилась мамиными румянами и губной помадой, на мне была красная вельветовая юбка и красная толстовка с капюшоном. Толстовка предположительно должна была прятать недавно появившиеся груди. Сигарета должна была помочь мне выглядеть крутой. Я приехала сюда, сделав большой крюк, чтобы избежать встречи с компанией ребят, которые обзывали меня «киской» и «пелоткой». Не то чтобы я не могла ответить им такими ругательствами, как «жопа» или «залупа», но иногда у меня просто не было настроения ввязываться в перепалку.
– Я вижу Лондон, – произнес силуэт глубоким, протяжным голосом. – Я вижу Францию.
Я встала и пожала плечами, потом подмигнула – это был один из фирменных жестов моей матери.
Силуэт странным движением опустился на четвереньки и пошел вокруг меня по широкой дуге; при ходьбе его лопатки смещались туда-сюда.
– Кто ты такой? – спросила я, прищурившись в его сторону.
– Волк, – ответил он.
– Волкам не положено разговаривать.
– А девочкам не положено курить сигареты.
Я оставила сигарету на тротуаре и теперь наступила на нее, как будто он мог забыть, что видел ее.
Когда он скользнул ближе, я смогла разобрать детали его внешности. Его лицо представляло собой элегантное сочетание треугольников: два стоячих уха и дерзкое, заостренное лицо. Глаза у него были цвета меда, а зрачки широкие, как рты. Морда высокомерно задиралась вверх, а нос был влажным и темным, как грунт в цветочном горшке. Когда волк улыбался, я видела его клыки, острые как ножи. «Вот это зубы! – подумала я. – Я должна бояться таких зубов». Но он был самым красивым существом, какое я когда-либо видела.
Теперь он был очень близко ко мне. Движения его мягкого хвоста обдавали меня ветерком. Он принюхивался ко мне, вдыхал мой запах. Он видел меня насквозь. От его вдохов по моей коже пробегал холодок, словно он втягивал жар и запах с моей кожи.
Его мягкий хвост метнулся под мою юбку, между моих ног.
Что-то внутри меня – и это было ужасно – дрогнуло.
Его нос и хвост были повсюду. Я чувствовала себя жидкостью, готовой закипеть. Странная дрожь пробежала по моему телу.
В голову мне пришла короткая глупая фантазия, которой я, к несчастью, поделилась впоследствии с Барбарой Уолтерс, когда та спросила: «Почему ты не убежала?» Мне представилось, как мы с волком идем в ресторан, где на столиках, покрытых розовыми скатертями, мерцают свечи, и едим стейки слабой прожарки, повязав на шеи белые льняные салфетки.
Но ничего похожего на подобное ухаживание не было.
Он засмеялся с рычанием, как будто знал что-то, чего не знала я.
– Значит, ты из таких вот девочек, – сказал он.
Я была пристыжена и сбита с толку. Протянула руку, чтобы удержаться на ногах, однако опереться было не на что. В этом свете моя рука выглядела странно пятнистой, как у прокаженной. Мои глаза скользнули по рукаву моей кроваво-красной толстовки. Вскоре после этого я буду вся в крови, и она не будет ярко-красной, она будет ржавого цвета.
Позже, после того, как я сделала все то, чего не следует делать: после того, как я рассказала ему, куда иду и кто там будет – все равно что поднесла ему меню в кожаной папочке; после того, как я неспешно брела окольной дорогой, чувствуя головокружение и думая о том, кого встретила; после того, как я очень-очень сильно опоздала к бабушке; после того, как я не услышала ответа на стук в дверь; после того, как я, невзирая на это, вошла в дом; после того, как мне показалось, что его морда каким-то образом была похожа на лицо моей бабушки – ошибка, которую я никогда себе не прощу, которую даже не могу объяснить, которая заставляет людей гадать, точно ли я знала, что может случиться; после того, как его губы растянулись в ужасающем оскале, обнажая гигантские розовые десны и сверкающие острые зубы, – только тогда я повернулась, чтобы убежать. Но было уже слишком поздно, совсем поздно – его когти полоснули меня по спине, его пасть сомкнулась вокруг меня, его зубы зигзагом обрамили поле моего зрения.
А потом не было ничего. Просто тьма, тьма и тьма, жаркая, безвоздушная и воняющая кислотой. Я напрягала легкие, раскрывала рот, но не могла вдохнуть воздух. Я извивалась, пиналась и ощущала, как что-то вокруг меня реагирует на это. Кислота жгла свежие раны от когтей, но эта боль удерживала меня на грани. Я цеплялась за нее. Это было единственное, за что я могла держаться, когда все остальное ускользало прочь.
Я очнулась на полу в спальне бабушки, вся покрытая волчьими внутренностями. Безжизненное, розовое тело бабушки лежало ничком, скорчившись, в луже крови. Я никак не могла осознать это. В последний раз, когда я видела ее, она была совершенно живой; ее пальцы складывали бумагу, она учила меня, как делать звезды из блестящих серебристых полосок.