Куда сильнее, чем изначальное появление Джейд, меня изумили ее последующие визиты. Она приходила ко мне домой, часто принося с собой еду: полуфабрикаты, замороженную пиццу и готовые салаты, курицу гриль и картофельное пюре, свиные ребрышки и морковь для обжаривания – поскольку выяснилось, что я часто забываю поесть.
– Как это так ты забываешь поесть? – со смехом спрашивала она, вытаскивая покупки из своей сумки, словно фокусница или ведьма. Я настороженно отнеслась к дарам. Ничто не бывает бесплатно. За все приходится платить – рано или поздно.
Она чуть приседала, словно балерина, чтобы поставить что-нибудь на полку; ее лицо было ярко освещено лампочкой в гудящем холодильнике, лайкровые джинсы натягивались на полных ногах. Она выбрасывала прокисшее молоко, заплесневевшее карри, бурые от гнили персики, чтобы освободить место для бездрожжевого хлеба, пакетов с яблоками и толстых кругов сыра.
Она извлекала из ящика со специями флакон с экстрасильным лекарством от головной боли и переставляла его в аптечку. Она испытывала новые рецепты на моей тесной кухне с липким линолеумным полом и квадратной разделочной столешницей, слишком маленькой для готовки еды. Я осознала, что в моей квартире только одно кресло. Односпальная кровать. Ни одной картины на стенах.
Я слышала, как Джейд звякает, лязгает, шуршит на кухне, но все равно, поднимая взгляд от книги, я удивлялась ее присутствию. Мне нравилось, как она просовывает кончик языка между зубами, когда на чем-то концентрируется, как наклоняется на уровень отметки мерного стакана, дабы убедиться, что отмерила порцию правильно. Мне нравилось, как она ставит таймер, а потом садится в мое компьютерное кресло и спрашивает, что я читаю.
И потому я взяла еду, которую не хотела есть; масло и жир размазывались по моему языку.
– Спасибо, – машинально сказала я, ощетив, как в горле встал комок, а сердце словно расширилось от чувства, похожего на ностальгию – как будто Джейд была кем-то, кого я уже потеряла.
По вечерам она выглядела сонной и довольной. Нежно целовала меня в лоб, словно оставляя подпись, потом просовывала руку под мою подушку, чтобы я могла свернуться у нее на плече. Некоторое время она боролась со сном ради меня; ее усталые карие глаза блестели, словно мокрые леденцы. Она была такой доброй, и все же, когда ее густые ресницы смыкались, я думала о венериной мухоловке, которая захлопывается, высасывая питательные вещества из какого-нибудь насекомого, которое, вероятно, все еще живо.
Она спала так мирно – пока не повстречала меня.
Однажды ночью я проснулась в поту и в ужасе. Перед глазами у меня все еще стояло лицо старухи со странными глазами – слишком большими и почти немигающими. Джейд была рядом со мной; она потирала челюсть, ее глаза блестели в темноте.
– Удар прошел, – произнесла она.
– Черт, – сказала я. – Извини.
Мой язык был похож на наждачку; челюсти были стиснуты крепко, словно кулак; вены у меня на висках пульсировали. Стоматолог однажды сказал мне, что когда я так скриплю зубами, то стираю эмаль. Я уже дошла до дентина, дальше идут пульпа и голый нерв.
– Нет-нет, – ответила Джейд. – Ничего страшного. Он был не таким сильным, просто застал меня врасплох.
Она снова легла, прижавшись ко мне, ее волосы мазнули меня по лицу. Я старалась не вдыхать тропический запах ее шампуня. Позволила себе провести пальцами по ее подбородку.
– Тебе часто снятся кошмары, – заметила она. – О чем они?
Как я могла ответить? Что я могла сказать, не выдав себя?
Я не сказала ей, что в некоторых снах становлюсь пустотелым куском темного шоколада, который обитает на магазинной полке, в герметичной коробке с передней стенкой из прозрачного пластика. У меня огромные глаза, но я не могу закрыть их. У меня есть рот, но он не открывается. Я чувствую себя так, словно медленно задыхаюсь. Некоторые посетители магазина берут меня в руки, встряхивают. Другие вовсе не замечают меня. Они проходят мимо, неся острые ножи, которые сверкают в лимонном свете люминесцентных ламп; они несут автоматические ружья, темные, как лакрица; они несут косы, забросив их на плечо, лезвия-полумесяцы изогнуты, словно палец ведьмы, которым она манит кого-то к себе.
В других снах я пытаюсь остаться на плаву в море густого расплавленного ири́са – по консистенции что-то среднее между патокой и грязью. Когда высовываю руку из этой жижи, ирис нитями тянется за моими пальцами, словно слюна из уголка рта. На далеком берегу полупрозрачные синие и красные кирпичи сложены один на другой, образуя домики, которые блестят и переливаются под оранжевым светом солнца. Но я не осмеливаюсь плыть к ним. Как выясняется, я предпочла бы утонуть. Что-то проносится мимо меня – рыбка, ярко-красная и похожая на резиновую.
Даже во сне я думаю: «Какая, черт побери, мораль у этой дурацкой истории?»
Есть сон, в котором я полулежу в стоматологическом кресле. Мой рот широко открыт, сверху на меня светит яркая лампа. Стоматолог – пожилая женщина с большими глазами, тощим лицом и родинкой на подбородке. Когда она улыбаются, ее губы кривятся, и зубы, острые, как карамельные конусы, словно выступают над линией губ. «Сплошные полости», – хмыкает она и начинает один за другим вырывать мои зубы, матовые и квадратные, словно жевательная резинка. Под зубами, в моих деснах, скрываются нити конфетных бус. Стоматолог начинает извлекать их, словно марлю. Я чувствую, как они трутся о внутреннюю поверхность моих десен. На маленьком стальном подносе возле стоматологического кресла громоздится целая гора окровавленных конфеток.
– Гри, о чем твои сны? – снова спросила Джейд.
За пределами серой комнаты завывала, словно раненый зверь, сирена, затихая вдали.
– Об автокатастрофах, – сказала я. – О злых полицейских, – сказала я. – О зомби-апокалипсисе, – сказала я.
– Твои кошмары, – отметила Джейд, – звучат как чья-то выдумка относительно кошмаров. – Она зевнула, мелкими глотками втягивая воздух.
– Полагаю, я не настолько сложная личность.
– О, я не думаю, что это правда, – возразила она. – Я не вступила бы в разговор с кем-то простым.
Мои челюсти свело, как будто мой рот был набит сахаром.
В свете уличного фонаря, наискосок пробивающемся через жалюзи, кожа Джейд казалась мерцающей, словно какая-нибудь яркая штука, оброненная на сумеречной улице. Но куда это могло привести меня?
Мне было не по себе, когда мы с ней оказывались на людях, как будто наше общение могло рассыпаться под воздействием свежего воздуха. Поскольку у меня не было любимых мест, мы ходили в ее любимые места – тускло освещенные гастропабы с чистенькой имитацией песчаной посыпки на полу, с грубо сколоченными деревянными столами и голыми кирпичными стенами. Бедность, превращенная в утонченность и дороговизну. Меня одновременно ужасало и привлекало то безыскусное удовольствие, с которым Джейд заказывала и ела местные блюда: макароны с сыром и омарами, сервированные в жирной сковороде, ярко-оранжевая цветная капуста, замаскированная под крылышки «Баффало», шоколадные торты без муки, темные, как безлунная ночь.
Она делилась со мной всем. Не только своей едой, но и всеми своими паролями: к «Нетфликсу» и к «Нью-Йорк таймс», к «Комкасту» и к банковскому приложению. В моем шкафчике в ванной появилась ее зубная щетка, а в кухонном столе – погружной блендер. Она мягким, ностальгическим тоном говорила о своих родителях, о том, как отец тренировал ее команду по софтболу[26], как мать в снежные дни делала картофельный хлеб, оставляя у окна тесто в серебряной миске, чтобы оно поднялось на теплом зимнем солнышке. Детство Джейд состояло из тележек на колесиках и лимонадных прилавков, мягких игрушек и лыжных прогулок. У ее родителей был просторный летний дом на севере штата, недалеко от отпускного поместья некоего ведущего реалити-шоу на телевидении.
– А как насчет тебя? – спросила она, обвив меня руками. – Расскажи мне побольше о себе.
Я рассказала ей о своей работе музейного хранителя, объяснив, что произведения искусства не всегда прибывают к нам в своем изначальном состоянии, и вот тут-то за дело принимаюсь я. Я пояснила, что я не реставратор. Реставратор восстанавливает предмет до изначального вида, в то время как хранитель просто консервирует предмет, чтобы тот не менялся дальше. Как любят говорить хранители, реставратор приставил бы Венере Милосской руки, а хранитель следит за тем, чтобы у нее больше ничего не отпало. Работа хранителя практически невидима; они не стремятся ни переосмыслять, ни изобретать заново, а сохраняют то, что сломано, в том виде, в каком оно есть, и никогда не заменяют то, чего недостает.
– Это как-то печально, – сказала Джейд, хмурясь и поглаживая мой лоб.
Чтобы поднять ей настроение, я рассказала ей о японском искусстве кинцуги, в котором куски сломанного керамического изделия соединяются заново при помощи золотого лака. Описательный смысл такого изделия – сам ущерб и его исцеление.
– Это так красиво… Мне нравится. – Джейд провела пальцем вниз. – Где ты была сломана? – Потом провела вверх, словно застегивая «молнию». – Где ты была исцелена?
Я не рассказала ей о тех годах, которые провела, разыскивая свидетельства из собственной жизни, просеивая теории и догадки сыщиков-любителей, анализируя старые газетные статьи на микропленке, просматривая спутниковые снимки. Я рассуждала так: даже если сам дом разрушен, что-то должно было остаться – кристаллизованный сахарный фундамент, пятно красной краски… Но я не нашла ничего.
Вместо этого я рассказала Джейд, что первой из своей семьи окончила колледж, не говоря уже об аспирантуре, что работала, как собака, чтобы оплатить свое обучение.
– Тебе нужно этим гордиться, – сказала Джейд. Но она хотела большего.
Что я могла сказать? Некоторые части моей реальной жизни кажутся кошмаром, и совсем не те части, о которых вы могли бы подумать. Некоторые годы я могу вспомнить лишь как череду бесплатных стоматологических клиник, долгих очередей в холодной темноте, «черных пятниц» системы здравоохранения. Спортзалы, заставленные мягкими креслами с откидными криками, эхо стонов и криков, гуляющее между стенами. Мои зубы пульсировали болью. После этого я обнаруживала, что меня бьет дрожь, что я не знаю, какие зубы были запломбированы, а какие вырваны. Боль терпеливо ждала за завесой новокаина; мое лицо немело так, что