Эти слова просто сорвались у меня с языка. Последовало долгое молчание, во время которого я гадала, не повесил ли брат трубку, но потом он прошептал:
– Должно быть, ты так и считала. Я помню, что ты сделала.
Челюсть у меня отвисла. Мне казалось, будто я сжимала ее годами.
– Это не мучает тебя? – спросил он.
– Нет, – ответила я. – Я бы снова так поступила, не сомневаясь ни секунды.
Я хотела сказать и не сказала о том, что одно воспоминание мучает меня до сих пор – и будет мучить вечно. Это не дом, который то ли был, то ли не был сделан из сладостей, и не та женщина. Это не ее грязные седые волосы, которые сами по себе шевелились у нее на голове, словно там ползали тысячи сороконожек. Не ее огромные странные глаза, не ее жирная коричневая родинка, не ее гнилые желтые зубы и даже не то, что мерещилось мне позади этих зубов, – черная яма желудка, которая переварила столько детишек до нас. Не ее смех, не ее кашель, который пронзал воздух, словно звон бьющейся посуды. Не ее крики, похожие на плач младенца, когда она горела в печи, не тошнотворный запах горящей плоти, смешанный со сладостью карамели. Не тот кошмар, который мы увидели в печи позже – желтые кости, торчащие из скворчащего, обожженного комка почерневшей плоти.
То, что мучает меня, произошло до этого, до встречи с этой женщиной. Это картина того, как мои родители ведут нас на рассвете по тротуару в незнакомой части города; мой желудок настолько пуст, что ощущается как полный, моя голова словно парит надо мной, как воздушный шар, а мой брат держится позади, оставляя за спиной след из таблеток аддералла – на всякий случай, просто на всякий случай.
Рот Эшли невольно приоткрывается.
– Не вывихни челюсть, – фыркает Руби.
– Что-о-о? – тянет Эшли. – Что же это за родители, способные бросить своих детей посреди города?
Она сидит на табуретке перед Бернис, а та заплетает ей волосы.
– Интересно, – замечает Руби, глядя на Эшли. – Я-то думала, что тебя потрясло это убийство.
– Судя по всему, та маньячка этого заслуживала.
– Мы не можем точно знать этого, – говорит Уилл.
Рэйна качает головой:
– Вы упускаете важный пункт. Гретель была брошена теми самыми людьми, которым полагалось любить ее. – Она поворачивается к Гретель и произносит мягким, материнским тоном: – Теперь понятно, почему тебе так тяжело верить людям, верить Джейд.
– Если ты не доверяешь кому-то, то разве ты можешь, типа как, полностью быть с этим человеком? – спрашивает Эшли. Собственный вопрос как будто застает ее врасплох. – Ну то есть как любить полностью того, кому ты не веришь?
– Как, по-твоему, ты способна на полное доверие? – спрашивает Уилл у Гретель.
– Она поверила нам, – говорит Бернис, завязывая косу Эшли. – Она рассказала нам все это.
– Я согласилась на условия групповой терапии, – произносит Гретель.
– Как, по-твоему, ты способна любить, Гретель? – спрашивает Уилл.
– Конечно способна, – быстро и твердо отзывается Рэйна. В течение нескольких секунд Уилл выглядит удивленным, а потом почти впечатленным. Рэйна снова поворачивается к Гретель: – То, что ты сделала с той женщиной, ты сделала ради своего брата, что показывает твою огромную любовь к нему – а также и то, насколько ты способна любить.
– Ты говоришь это с убежденностью, – отмечает Уилл. – И я думаю, ты права. Я думаю, есть мудрость в том, чтобы восстать из обломков крушения. – Он поджимает губы и соединяет кончики пальцев, размышляя. – Какие еще уроки мы можем извлечь из всех ваших историй?
– Что ты подразумеваешь под «уроками»? – интересуется Руби. – Типа как «не бери конфеты у незнакомых»? Как на всяких там классных часах нам талдычили…
– Ты не считаешь, что мы должны учиться у прошлого? – спрашивает Уилл. – Чтобы в будущем справиться лучше?
– Конечно должны, – отвечает Рэйна. – Но, наверное, не следует искать в этих историях мораль.
– Айша говорит, что мораль создает лабиринт правил, ведущих к обвинению жертвы, – вставляет Бернис.
– Соглашусь с лампой, – отзывается Руби. Она сидит, воздев указательный палец и приняв шутливо-авторитетный вид. – Будь терпеливой, будь доброй, будь хорошей, говори «пожалуйста», говори «спасибо», не говори первой, пока с тобой не говорят… – Ее голос повышается и убыстряется. – …не забывай улыбаться, не показывай раздражения, слушайся своих учителей… – Она неожиданно умолкает и окидывает взглядом группу, чтобы понять, согласны ли они с ней.
– Своего мужчину, – добавляет Бернис.
– Своего мужа, – говорит Рэйна.
– Своих продюсеров, – произносит Эшли.
Руби смотрит на Гретель, предлагая ей внести свой вклад. Та сидит, уставившись на свои колени.
– Но в то же время, понимаете ли, не следуй слепо их советам, – говорит Руби.
– Держи этот ключ, но не входи туда. – Вздохнув, Бернис качает головой. – Не смей открывать эту дверь.
– Прежде чем переходить улицу, посмотри в обе стороны, – прибавляет Эшли.
– Но не задерживайся, – говорит Рэйна.
– Да, не отвлекайся по пути, – соглашается Бернис, грозя пальцем Руби.
– Или, на самом деле, знаешь что? – произносит Руби. – Наверное, даже не выходи из дома на улицу, если там темно, если ты одна, если ты ребенок, если ты женщина, – без свистка от насильников на шее, без перцового баллончика в руках, и вообще если ты как-то не так одета.
– Но, я хочу сказать, при этом не будь ханжой, – говорит Эшли, одергивая подол своего платья.
Руби кивает Эшли, потом все остальные женщины, кроме Гретель, улыбаются друг другу с неким радостным удивлением – словно участники музыкальной группы, которым наконец-то удалось правильно сыграть мелодию. Гретель смотрит на Уилла. Тот пытается улыбнуться, пытается присоединиться к общему переживанию, но лицо его выражает неловкость и замешательство – как у капитана корабля, застигнутого врасплох ветром с неожиданного направления и ищущего способ выправить курс.
– Может быть, просто не выходи из дома вообще, – подхватывает Гретель. – Может быть, лучше оставайся дома.
– Но разве не там происходят несчастные случаи? – возражает Эшли.
– Значит, запри все двери, – отвечает Руби.
– Это не всегда помогает, – говорит Бернис.
– Значит, не впускай никого, – отзывается Гретель.
– Если ты им не доверяешь, – дополняет Эшли.
Гретель чувствует, как по ее телу пробегает дрожь. Ее костям становится холодно. Ее зубам. Ее переполняет странное ощущение того, что они, по сути, ветер, и далеко не столь управляемый, как, вероятно, считает так называемый капитан. Потому что сейчас они направляются куда-то без него.
– Особенно если ты им доверяешь, – заключает Гретель.
Мы с Джейд покупали пиво в продуктовом магазине. Маленький телевизор, свисающий с потолка, показывал новости о женщинах, судьба которых никого не волновала, пока не были найдены их обгорелые останки. В то время я не уделяла внимания таким историям, но звук был настолько громкий, а подробности такие жуткие, что казалось невозможным игнорировать эту передачу – хотя кассир как-то ухитрялся. Он смеялся над каким-то видео на своем телефоне, пока мы с Джейд ждали, чтобы он пробил нам упаковку из шести банок пива.
Когда кассир наконец-то взглянул на мою карточку, то еще раз внимательно окинул ее взглядом, поднял брови и ухмыльнулся.
– Гретель, а?.. Хотите купить каких-нибудь конфет?
Телевизор орал во весь голос. Моя улыбка была похожа на дынную дольку – или на мясницкий крюк. Я зачем-то – наверное, чтобы потянуть время – посмотрела на стойку со сладостями, словно оценивая ассортимент: «Боеголовка», «Атомный взрыв», «Зубодробилка», «Плакса». Затем снова повернулась к кассиру.
– Здесь написано «Герман», – прошипела я, как будто была какой-то другой Гретель.
…Джейд подождала, пока я засуну упаковку с пивом в холодильник, и только тогда спросила:
– Что это было? – Ее голос был слишком высоким, чтобы сойти за беспечный.
– Откуда мне знать? – отозвалась я. Я не могла понять – то ли она действительно не знает, то ли блефует, уж зная все и давая мне еще один шанс рассказать все самой.
Я легла на кровать и уснула почти мгновенно, хотя была середина дня.
Я проснулась несколько часов спустя, вся потная, задыхаясь от обилия запахов. Я не могла отличить реальность от сна, а сон – от воспоминаний: блинчики и сироп, чеснок и сливочное масло, лимон и сахар, жареная курица и мед. Мой желудок сжался; тошнота подступила к горлу, потом отступила. Моя квартира была полна дыма. На кухне скворчало мясо. Запах чеснока бил в нос. Липкая сладость висела в воздухе, словно забивая мои легкие.
На кухне, посреди сырого тумана, я нашла Джейд. Она напевала без слов, склонившись над горячей сковородой; посудное полотенце было заткнуто, словно фартук, за подвернутый пояс ее ярко-розовых домашних штанов. Она прекратила напевать, чтобы попробовать блюдо, зачерпнув его черной пластиковой ложкой.
Моя футболка липла к груди. Мои домашние штаны приклеились к моим бедрам. От плиты в моей маленькой квартирке стало жарко, как в бане, но Джейд не открыла ни одно окно. Позади нее в закрытом окне люминесцентно-оранжевые послезакатные облака растянулись по всему небу, словно пролитая масса для изготовления ирисок.
В кухне царил хаос. Голубое пламя лизало стальные сковороды. На каждой конфорке готовилась еда: жасминовый рис, курица, покрытая оранжевой слизью, обжаренные кружки моркови, яркие, словно персик. На разделочном столике лежали две полурастаявших половинки от масляных палочек.
– Я не смогу съесть все это.
Джейд очень медленно помешала оранжевую курятину.
– Может быть, ты съешь хотя бы что-нибудь, – отозвалась она тоном, под которым крылось еще что-то: словно скрип доски, наконец-то начавшей прогибаться под моим весом.
Как я могла поверить, будто могу встречаться с кем-то?
– Мои зубы, – напомнила я.
– Знаю… – Она вздохнула.