– Стоматологи обходятся дорого.
– Ты работаешь в одном из лучших музеев мира, – парировала Джейд. – Ты можешь позволить себе ходить к стоматологу хоть каждую неделю.
Повисло глухое молчание.
Мы ели как обычно: Джейд на кровати, подложив под спину подушки, я – за столом. Я чувствовала негативную энергию, исходящую от нее словно жар. Открыла окно, но в квартиру не залетел ни один ветерок. Проглотила немного риса, чтобы показать, что мне не все равно.
– Приятный вкус, – произнесла я, стараясь заполнить молчание, хотя все, что мне удалось, – это подчеркнуть его. Я заставила свои губы растянуться в улыбке – это было похоже на провисшую нить лакрицы. Я гоняла кусочек курятины по своей тарелке, глядя на оранжевый масляный след, остающийся за ним.
Вместо того, чтобы есть, я пила, и чем больше пила, тем более странным делалось лицо Джейд. Оно сужалось, словно убывающая луна, пока не остался один тонкий ломтик, грозящий совсем исчезнуть. Но ее зубы… они не съеживались. Вместо этого они словно бы росли: длиннее, белее, белые, как сахарные конфеты, эти зубы способны были перемолоть что угодно – фуа-гра или человеческую плоть. Все они были на месте – свои, природные.
Вскоре тарелка Джейд опустела; ее губы были запачканы оранжевым соусом, зубы она облизала дочиста. Поставив банку с пивом на прикроватный столик, не сказав ни слова, пошла на кухню и достала из холодильника меренгово-лимонный пирог – я даже не знала, что она его испекла. Отрезала один ломтик, в кои-то веки не озаботившись предложить мне то, что я не собиралась есть.
Вернувшись на кровать, Джейд начала поедать пирог, прокалывая его вилкой и облизывая зубцы, прокалывая и облизывая.
Я ощутила, как во мне поднимается темная злоба.
– Давай просто посмотрим что-нибудь, – предложила Джейд.
Мы пролистали бесконечный перечень онлайн-передач; иконки завлекали нас жирным шрифтом и яркими цветами. Я привередлива, но Джейд нравилось все, все эти дурацкие и пышные шоу, драмы и комедии, детективы и реалити-сериалы.
«Может быть, когда-нибудь снимут детектив обо мне и моем брате», – подумала я. Он будет называться «Маленькие лжецы». Джейд посмотрит его и обвинит меня в том, что я никогда не рассказывала ей о том, что все остальные в любом случае считали ложью. Или, может быть, это будет реалити-шоу под названием «Младшая сестра». Оно расскажет о двух маленьких детях, у чьих родителей было слишком много работы и слишком мало денег. Старший брат делает младшей сестре макароны-кружочки в томатном соусе. Поворот сюжета: это даже не телешоу. Там нет никаких камер. Никто на это не смотрит.
Джейд остановила курсор на иконке шоу «Избранница», и на экране начало автоматически прокручиваться вступление к сезону. Радостная музыка и смех, пышные зеленые пейзажи, густо-алые розы, бирюзовое море, массивное помолвочное кольцо, рассыпающее блики света…
– Давай посмотрим что-нибудь легкое, – сказала Джейд, отворачиваясь от экрана, где шло вступление. – Например, фильм про супергероев.
Неужели она не может сдвинуть мышку на сантиметр, чтобы эти дурацкие кадры перестали мелькать?
Тон вступления резко изменился: женщина, которую я еще не знала, кричала: «Я выиграю! Я выиграю, я выиграю!» Потом близким планом показали ее широко открытый рот; ее губы были испачканы красным вином.
Я не могла сосредоточиться и просто царапала ногтем по своей пустой банке из-под пива. Мои губы кривились от отвращения. Мне захотелось затеять ссору.
– Легкое? – переспросила я. – А как насчет побочного урона? Супергерой влетает и вытаскивает нескольких бедолаг, а как насчет травмированных посторонних людей? Владельцев малого бизнеса? Как насчет того, что в конце концов герой отказывается убить маньяка-серийщика? Даже в тот момент, когда поймал его на месте преступления и уже держал его за горло?
Женщина на экране глядела в камеру твердо, вокруг ее глаз была размазана тушь. Она сказала: «Я сделаю что угодно ради любви. Я буду сражаться за любовь. Я не позволю никому и ничему встать у меня на пути».
«Ты украла мое время», – прошипела она затем. И бросилась вперед.
– Ты считаешь, каждый человек должен быть судьей и судом в одном лице? – спросила Джейд, пока девушки на экране боролись и кричали. – Что люди должны вершить правосудие на своих собственных условиях? – Она не смотрела на меня. Знала ли она, что я сделала? – Не следует опускаться на их уровень. Не следует реагировать, исходя из одних только базовых инстинктов.
Джейд забыла про свой пирог; тарелка, накренившись, стояла на бежевом покрывале. Родинка на ее подбородке казалась прилипшей крошкой.
Мораль Джейд была теоретической от начала и до конца. В то время как я могла убить ради любви – я уже доказала это, – и сделала бы это, даже не моргнув глазом.
Женщина на экране вскинула окровавленные ладони, словно сдаваясь.
Я провела языком по верхушкам своих зубов – некоторые из них, обточенные и запломбированные, имели текстуру цемента, а вместо одного зияла пустота – там не было зуба, только гладкая поверхность десны. Я просунула в эту дырку язык – змея, выглядывающая между камней, – потом убрала его.
– Ты опознала мое имя? – спросила я.
– А должна была? – поинтересовалась она.
– Когда-то я знала одну женщину. У нее была родинка на подбородке, как и у тебя. – Я указала на родинку Джейд.
– Ясно, – сказала та и осторожно спросила: – Кем она была?
– То ли святой, то ли людоедкой.
Почему я начала с этого – так зло и наименее достоверно?
Реклама шоу начала прокручиваться заново, на экране замелькали те же самые кадры. «Ты украла мое время!» – прошипела женщина. Но сколько раз ни повторяй это, украденное время не вернешь.
– Я не понимаю, что происходит, – произнесла Джейд.
– Ты спрашивала меня о моем детстве, – откликнулась я. – Разве что ты уже знаешь?
Джейд моргнула, глядя на меня.
– Знаю что? Откуда я могла узнать что-либо о тебе, Гретель? Что ты мне дала? Что у меня есть твоего? Ты не принимаешь от меня ничего, – сказала она, указывая на мою полную тарелку, – и не даешь мне ничего. Ничего.
Когда мы расстались, мне нечего было забирать. В ее доме не было ничего моего; мне не понадобилось менять никакие пароли и отписываться от каких-либо соцсетей, удалять какие-либо фотографии. У меня в квартире по-прежнему стоит односпальная кровать. У меня по-прежнему только одно кресло. На этот раз я даже не оставила следа.
Кабинет
Мужчина прокручивает запись назад, еще раз просматривая кадры с приходом Рэйны, наблюдает, как двигаются мышцы на ее руках – чуть заметно, но все же, – когда она идет. Были ли ее руки так тонированы все время? Всегда ли она выглядела так? В эти последние несколько недель Рэйна выглядит такой яркой и свежей, такой уверенной, такой независимой, такой прекрасной, что это ощущается почти как пощечина.
Он снова отматывает запись назад и смотрит ее в замедленном воспроизведении. На мониторе Уилл медленно расплывается в улыбке. Его глаза практически искрятся. Рэйна так же медленно улыбается в ответ – просто взгляд и приподнятые уголки губ, но это искренняя улыбка. Мужчина ставит видео на паузу. Он чувствует странную, неуместную ревность.
Нанеся на кожу первый слой крема, мужчина принимается за второй, втирая его в свое тело с головы до пят. Он втирает его в свой скальп, отчего волосы становятся жирными. Он втирает его в лицо, в шею, в грудь, в руки и в живот, и все это время смотрит запись, отматывает назад и смотрит снова.
«Это долгая история», – повторяет Рэйна, словно настаивая, словно дразня его, хотя она повторяет эти слова только потому, что он снова и снова прокручивает их.
Что она скрывает, черт побери?
Он отматывает запись назад еще дальше, опять и опять глядя на то, как Рэйна входит в комнату.
Ему ведь не померещилось, верно? То, как они смотрят друг на друга… Она и Уилл примерно одного возраста.
Запись воспроизводится дальше, но мужчина за столом не обращает внимания на историю Гретель. «Любить и защищать?» – говорит она, как будто эти слова всплыли откуда-то из грез.
Мужчина, уже нагой, уже покрытый кремом, уже втерший его в кожу, смотрит на Рэйну и делает то, что Уилл – из-за отсутствия определенных частей тела – может только мечтать сделать.
Неделя пятая
Рэйна
Рэйна сидит в одиночестве в подвале спортзала, глядя на плачущие оконные стекла и ожидая прихода остальных. Дождь усилился до ливня, и его шум звучит так, как будто толпа бежит к ней, преследует ее.
В это утро Рэйна отправила дочь в колледж, снабдив ее домашними лакомствами, мини-холодильником, новым компьютером и полностью новым гардеробом.
«Мам, – твердила дочь, – это уже слишком! Хватит, а? Все со мной будет в порядке».
После этого Рэйна стояла у высокого, от пола до потолка, окна и смотрела на грозу, обрушившуюся на город. Манхэттен распростерся под ней, сорока этажами ниже, словно диорама. Рэйна слышала, как ее муж расхаживает по кабинету наверху, незримый, но присутствующий, словно мышь в стене. Вид, расстилающийся перед ней, вызывал у нее чувство одиночества, как будто она была королевой, стоящей на балконе с каменной балюстрадой, видя все, но не имея возможности коснуться ничего. Ей было невыносимо и дальше оставаться в доме, поэтому Рэйна ушла на групповую терапию раньше времени. Весь путь от Верхнего Ист-Сайда до Нижнего она проделала пешком под дождем, подкрепляясь порциями латте с обезжиренным молоком, наливая их в свою дорожную кружку-термос и понемногу отпивая по дороге.
Рэйна одергивает подол своего платья. Это платье с цветочным рисунком из другой эпохи ее жизни – немного короче, чем она обычно носит теперь, и немного теснее, чем было когда-то, но, по счастью, достаточно дешевое, чтобы эластан растянулся. Волосы у нее немного отросли за время, прошедшее с первой недели терапии, и она уже не заботится о том, чтобы заправлять их за уши.