Рэйна размышляет, не смотрится ли это дешевое платье странно в сочетании с ее шикарной кожаной сумкой и двубортным габардиновым тренчем, который она расстегнула, но не сняла. Выглядит ли она как один человек, сбитый с толку, или же как два человека, смешанных воедино? Ее интересуют половинки, то, как люди расщепляются на части, как одна часть «я» может отделиться от другой настолько полно и решительно, что целостность практически невозможно восстановить.
Она нашла эти платья среди личных вещей ее отца, которые были отправлены прямиком в хранилище в Бруклине много лет назад. До прошлой недели она даже ни разу не бывала в этом хранилище.
От коробок пахло плесенью и дешевым виски. В большинстве из них лежали бесполезные мелочи – золотистая солонка, сделанная в форме ступни, подставка для зубочисток в виде ежа, листки бумаги всех видов и размеров, заметки, написанные ее отцом на клейких листочках и страницах, вырванных из книг и блокнотов, разрозненные имена и числа. Одна такая маленькая записка – коктейльная салфетка с десятью цифрами, написанными на ней – когда-то изменила всю ее жизнь.
Уилл и женщины поодиночке входят в комнату, дождевая вода капает с зонтиков. Все одеты так, чтобы по возможности защититься от дождя: Гретель в старой, слишком большой для нее ветровке, Уилл в светло-коричневом тренче, Бернис в черном дождевике, Эшли в нежно-голубых резиновых сапожках и такого же цвета ветровке, которая выглядит как осовремененная, более яркая версия ветровки Гретель. При виде этого у Рэйны возникает ощущение, как будто время сделало круг, словно вся человеческая культура просто продолжает использовать заново и приспосабливать к себе одни и те же основные шаблоны, созданные давным-давно.
Гретель слушает что-то в наушниках; ее волосы от дождя закудрявились еще больше. Бернис и Эшли разговаривают о телесериалах; Бернис терпеливо объясняет подтекст, который упустила Эшли. Та экстравагантно зевает. Две женщины из разных миров или, по крайней мере, из-за двух разных обеденных столов, хотя выглядят они в равной степени усталыми: Бернис – менее усталой, чем наделю назад, Эшли – более. Рэйна предполагает, что Бернис нашла какой-то временный способ выспаться – например, заночевать у сестры, как предлагала Руби. Что касается Эшли, то Рэйна думает, что виной всему ссоры с Брэндоном, и что разрыв между ними – лишь вопрос времени. Хотя знать это заранее невозможно. Некоторые люди остаются вместе навсегда, независимо от того, должны они быть вместе или нет. Некоторые люди остаются вместе по причинам более практичным, нежели любовь.
Рэйна и Уилл затевают ничего не значащий разговор о погоде. Улыбка Уилла похожа на ломтик света, сияющий в просвете между пластинами жалюзи. В первую неделю, когда он обходил круг, глядя на каждую из них, она ждала своей очереди с натянутой, вежливой улыбкой, готовясь посмотреть ему в глаза, чтобы он не только отметил ее присутствие, но и осознал, что она отмечает его присутствие. Этот взгляд Рэйна выработала за годы посещения родительских собраний в школе у дочери. Но когда Уилл посмотрел на нее, она была обезоружена. Он не высматривал ничего в ее лице. Он не пытался соотнести ее с кем-то другим. По сути, он смотрел на нее саму.
Руби приходит последней, с опозданием. Она насквозь промокла; капюшон ее шубы накинут на голову, испятнанный розовым мех слипся от дождя. Она скручивает в ладонях нижний угол подола шубы и выжимает дождевую воду на плиточный пол.
– Фу, – говорит Эшли. – Почему с тебя всегда что-то течет? Ты похожа на использованный тампон.
– Мне хотелось бы думать, что я как-то причастна к тому, что твои ругательства стали более приличными, – гордо откликается Руби. – Сегодня я была на нормальном собеседовании. Если оказаться в нужной части Бруклина, эта шуба смотрится даже круто. – Руби окидывает взглядом цветастое платье Рэйны. – Кризис среднего возраста?
– Возможно, – отвечает она.
Рассевшись, все начинают беседу о предыдущих неделях и об этой неделе – в частности, о том, что это последняя неделя терапии, последняя их встреча.
– Я гадаю, что было бы, если б мир услышал ваши подлинные истории, – говорит Уилл. – Я имею в виду неотредактированные версии. Те версии, которые вы рассказали здесь.
– В какой вселенной найдутся люди, которые просто поверят нам на этот раз? – спрашивает Руби, пока все остальные кивают.
Ливень внезапно стихает. Наступившая тишина застает Рэйну врасплох. Она сидит на своем стуле, выпрямив спину. Как будто воображаемая толпа, которая преследовала ее, не остановилась, а, наоборот, окружила жертву и готовится наброситься на нее.
– Итак… – произносит она.
– Последняя, но не по значимости, – говорит Уилл.
Рэйна достает из своей сумки стопку листов, аккуратно вырванных из блокнота. Руки ее дрожат.
– Надеюсь, вы не против того, что я подготовила кое-какие заметки. – Она разглаживает листы у себя на коленях и перебирает их. Заметки сделаны разным почерком: некоторые фразы – мелким и убористым, другие явно писались в спешке, наклонно, размашисто, черной, синей и красной ручкой; местами на пересечении линий бумага прорвана насквозь, записи отмечены стре́лками и звездочками.
Каждый вечер с начала групповой терапии Рэйна сидела допоздна, записывая, обдумывая и исправляя эти заметки. Ей казалось, что она в конце концов сведет их воедино, составит некую определенную версию – как будто история была просто фактом, который нужно осознать по-настоящему. Но история продолжала течь, убывать и прибывать, некоторые подробности обретали важность, другие теряли ее; воспоминания всплывали на поверхность, словно водоросли.
Рэйна берет первый листок желтой бумаги. Он шелестит в ее дрожащих руках, словно осенний лист. Она кладет бумагу обратно на колени, прижимает его согнутыми пальцами, как будто листок издавал звуки сам по себе. Пытается снова, взяв всю стопку сжатыми горстями.
– Все в порядке, Рэйна, – говорит Уилл. – Все в порядке. Просто начинай.
Он подается вперед, стиснув ладони, хотя и так уже сидит на самом краю сиденья.
– Слушай, – сказал мой отец Джейку – да, тому самому Джейку, которого случайно встретил в баре и узнал, потому что видел его по телевизору, – тебе следовало бы нанять мою дочь. Она умеет все. Съемки? Редактирование? Она может делать все это. У нее волшебные руки. Она знает кинобизнес, она знает рынок, она умеет прясть, она может спрясть золото из долбаной соломы.
Конечно же, это мой отец мог бы спрясть из соломы что угодно. Когда я была маленькой, он по вечерам нашептывал мне на ухо сказки; его дыхание было теплым и нежным. Прекрасная женщина с волосами длинными, как веревка, зверь с вечным голодом в желудке, другой зверь с голодом в чреслах…
– Вдобавок она красавица, и молодая, но не слишком юная. В самую пору. Любой скажет тебе, что она самая прекрасная девушка во всем городе.
Возможно, все мужчины в баре оглянулись и кивнули; возможно, никто не сказал ни слова. Возможно, на них произвело впечатление то, что мой отец вообще заговорил с этим человеком. Различие между ними было видно по одной только их коже: щеки у моего отца были шершавыми, винного цвета, крошечные ветвящиеся сосуды виднелись на них, словно неисправная проводка. Кожа у Джейка была разглаженной, почти размытой, как на ретушированном фото. Они были практически ровесниками, и ни у одного из них на безымянном пальце не было обручального кольца. Мой отец отказался от женского общества еще до смерти моей матери, но Джейк недавно развелся и, по слухам, был готов жениться снова.
Быть может, мой отец достал из своего бумажника мою фотографию – ту, из рекламы, где я одета в пышное нежно-розовое платье и сверкающую диадему.
– Могла бы быть твоей, – сказал мой отец… возможно, сказал мой отец.
Конечно же меня там не было. Я спала в своей комнате и наполовину проснулась только тогда, когда отец вернулся домой; его твердая поступь эхом отдавалась во всем нашем крошечном домике. Потом под дверью появилась тонкая полоска света, и в комнату просочился пьяный шепот отца:
– Эй, я нашел тебе настоящую работу в городе. Ты меня слышишь? Настоящую работу!
…На следующее утро я обнаружила на кухонном столике, посреди грязной посуды, чистую белую коктейльную салфетку. «ДЖЕЙК РАБОТА В ГОРОДЕ», – было написано на ней, а ниже был выведен телефонный номер. Почерк моего отца был безупречным, и я подумала, какая невероятная сосредоточенность, должно быть, потребовалась от него, чтобы записать эти сведения и принести салфетку домой в таком хорошем состоянии – после того, как он пил весь вечер. Я сунула салфетку в задний карман и пошла на работу.
Я работала в закусочной «Королева Сентервилля» – сначала, пока училась в старшей школе, на половину ставки, а после выпуска, бывшего почти два года назад, на полную смену. Я посещала вечерние занятия в общественном колледже – с каждым семестром все реже и реже. В финансовом отношении я едва держалась выше уровня бедности. Всякий раз, когда мне удавалось отложить немного денег, что-нибудь шло не так: ломался аккумулятор в машине, выходил из строя бойлер и все такое прочее.
«Королева Сентервилля» была старомодным заведением, с панелями из темного дерева, оранжевыми виниловыми выгородками и подвесными светильниками с абажурами из витражного стекла; они висели над проходами, и по краю каждого абажура шел фестончатый мотив с примитивным изображением фруктов, отчего казалось, что лампы истекают гроздями стеклянного фиолетового винограда, неестественными силуэтами яблок и груш.
Месяцы, проведенные мною на этой работе, были короткими, а дни – длинными. «Чайник, за которым наблюдают, никогда не закипает» – я часто ловила себя на этой мысли, как будто в конце смены должен был раздаться некий сигнал, словно свисток чайника или школьный звонок, провозглашая мои достижения и отпуская меня на свободу. Однако месяцы шли один за другим, такие похожие, что их трудно было разделить на дни.