воображаемого музея Федорова должна была стать обсерватория: «Человечество станет братством, когда астрономические обсерватории <…> поставят своей целью <…> воссоединение миров», – утверждал он (43). Философ был настолько увлечен этой идеей, что надеялся устроить обсерваторию на бельведере и в башенке дома Пашкова.
Ян Вермеер (Jan Vermeer van Delft),
1632–1675. Астроном. Холст, масло. 1668
В понимании Федорова, собирание образцов высушенных растений, минералов, чучел, скелетов, монет и пр., на что опирается старинное искусство памяти, – есть не что иное, как музеолатрия (неологизм Федорова; от греч. latereia – культ), не исчерпывающая его представлений об истинном назначении музея (44).
В качестве синтетической объединительной силы в музее Федорова выступают искусство и наука, задача которых обратить человеческий род в братство. С их помощью, полагал философ, музей сможет «действовать душеобразовательно, делая всех и каждого существом музеообразным» (45). Вместе с тем нравственную ответственность за создание подобного музея Федоров возлагает на интеллигенцию, видя в этом ее миссию, возможно, как отражение давней мечты просвещенных умов о музее, способном связать Россию с мировой культурной традицией.
Первый проект такого рода инициирован З. А. Волконской (1789–1862) при участии поэта и критика С. П. Шевырева (1806–1864) и историка и писателя М. П. Погодина (1800–1875). Он был опубликован в 1831 г. журналом «Телескоп» и назывался «Эстетический музей при Императорском Московском университете». Речь шла о полном собрании гипсовых слепков, «а по возможности, и мраморных копий с лучших и замечательнейших произведений Ваяния <…> копий с отличных картин разных школ классической Живописи и, наконец, моделей со всех славнейших памятников Архитектуры…» (46). Авторы проекта надеялись, что «…перед очи слушателей [Московского университета. – З. Б.] сойдет великолепный Олимп, и все здания, утвари, все наследие древней жизни предстанет не в неясных словесных описаниях, а в живых моделях…» (47). Связь музея и школы (университета) – важная смысловая доминанта теории Федорова. «Нельзя не заметить, – писал он, – что школа без хранилища есть душа без тела…» (48).
Было бы закономерно взглянуть на воображаемый музей Федорова в связи с деятельностью профессора Московского университета И. В. Цветаева по созданию Музея изящных искусств в Москве, куда впоследствии частично перейдут коллекции Румянцевского музея. После встречи с Николаем I, на которой было принято окончательное решение о начале строительства, Цветаев записал в дневнике: «…теперь не станут уже называть Музей мечтой, утопией, химерой <…> отныне он получает реальную силу» (49). Закладка камня будущего музея состоялась на бывшем Колымажном дворе в Москве, вблизи Дома Пашкова, еще при жизни Федорова, в августе 1898 г. Таким образом, топографически, на карте города, образовалось особое место, в котором воображаемый музей Федорова и воплощенный музей Цветаева практически совпали.
Строительство Музея изящных искусств на Волхонке
Черно-белая фотография. Москва. Начало ХХ в.
Федоров предусматривал объединение в один общий музей-храм исторического, этнографического, антропологического и земледельческого музеев. На нижнем этаже этого гигантского собрания должен был располагаться «краниологический или остеологический синодик…» (50), иными словами, собраны черепа и скелеты предков. «Средний этаж – лицевой синодик, или галерея портретов с живого лица, на одной стороне, и с мертвого лица – на другой, с деяниями на полях, в общей рамке у подножия креста…» (51).
Для описания своего воображаемого музея Федоров пользуется преимущественно богословской лексикой. Синодиками принято называть церковные поминальные списки или книги с перечислением имен усопших для обряда поминовения. Философ всегда полагал, что музей «есть дело религиозное, священное» (52).
При всей непривычности, быть может, даже этической неприемлемости для нашего восприятия музея, вобравшего в себя безграничное количество человеческих останков, идея Федорова выглядит не более фантастической, чем, скажем, научно мотивированные и, конечно, полностью секуляризованные проекты коллекций нового типа, появившиеся в постреволюционной России. В частности, в 1927 г. выдающийся русский физиолог академик В. М. Бехтерев (1857–1927) предложил издать государственный декрет, в соответствии с которым мозг выдающихся людей после их смерти подлежал извлечению и хранению. «К глубокому сожалению, – писал он в одной из центральных партийных газет, – драгоценные мозги великих людей гибнут навсегда вместе с похоронами <…> вследствие неосознания близкими людьми того <…> в какой мере было бы важно сохранить <…> в качестве ценной реликвии консервированный мозг <…> и в какой мере является более “почетным” для <…> памяти сохранить <…> мозг в музее за стеклом, нежели зарыть в землю…» (53). Существующий и сегодня в Российской Академии наук Институт мозга располагает целой коллекцией научных препаратов такого рода, составленной преимущественно в 1920–1930-х гг.
Примерно в тот же период молодой исследователь, психолог, а впоследствии видный советский ученый Н. А. Рыбников (1890–1961), предложил создать так называемый Биографический институт. Он исходил из того, что биография как форма памяти о прошлом известна с древнейших времен. Например, древнеегипетские надгробные надписи содержали краткое изложение фактов биографии умерших. Выдающимися биографами были античные авторы Плутарх (ок. 46 – ок. 127) и Тацит (Publius Cornelius Tacitus, сер. 50-х – ок. 120). Средневековье оказалось богато жизнеописаниями святых. По мнению Рыбникова, биография представляет собой особо ценный материал для целого ряда наук, а потому ее изучению требуется придать организованный характер. Биографический институт, соответственно, должен был заниматься сбором, хранением и изучением различных автобиографических источников, которые ученый называл «человеческими документами».
Альберт Янс ван дер Шур (Aelbert Jansz van der Schoor), 1603–1672
Суета сует. Холст, масло Ок. 1640–1672
Если Бехтерев желал одолеть смерть «великих умов» на физиологическом уровне, то Рыбников разрабатывал возможность социального бессмертия для каждого человека. И то, и другое направление получило развитие на уровне современной науки как в опытах по выращиванию клеточного материала, так и в создании цифровых биографических архивов.
В настоящее время в Оксфордском университете действует научный центр Документирования жизни человека (Oxford Centre for Life-Writing Research; сокр. OCLM), во многих отношениях воплотивший неосуществленную идею Рыбникова. Исследования центра выходят за рамки биографий и предполагают подробное описание жизни людей как в художественной форме, так и фактологически. В качестве источников информации выступают мемуары, письма, автобиографии, дневники… Благодаря этому развитие получает целый ряд научных дисциплин – философия, психология, социология, этнография и антропология…
Что касается Федорова, то, с одной стороны, он нащупывал возможные контуры физического оживления человека, в том числе под воздействием мощных лучей, вышедших из земли и возвращенных на Землю, или же с помощью управления молекулами и атомами, что невольно напоминает о современных возможностях клонирования, а с другой – стремился к воскрешению как продолжению духовного пути, в связи с чем основанием и венцом своего музея предполагал сделать храм Премудрости Божией для напоминания каждому о его цели и долге.
Исследователи наследия Н. Ф. Федорова обычно называют его музейную теорию утопией. Между тем недавние изыскания А. В. Жиляева (род. 1984) свидетельствуют о художественных попытках если не воплотить идею Воскрешающего музея в жизнь, то, по крайней мере, визуализировать ее (54). Одна из них, предпринятая в 1920-е гг., связана с именем В. А. Чекрыгина (1897–1922), талантливого русского авангардиста, верившего в возможность осуществления этого проекта (55).
Учение Федорова – особая ценность и преимущество именно русской культуры. Никакая другая, кажется, не ощущает музей прежде всего как этическую и нравственную сущность. Пренебрегать подобным наследием в размышлении о современном музее и планировании будущего было бы предосудительно. Как бы ни развивались технократические музейные тренды, национальным архетипом (от др. – греч. ἀρχέτυπον – первообраз) остается музей антропоцентрический, опирающийся на душевные склонности и творческие ресурсы самого человека. Музей – сакральный, содержащий в себе великую возможность приобщения к традиции. Музей – соборный, построенный на равных возможностях для всех, на объединении, а не разъединении людей и культур.
В ХХ столетии выражение воображаемый музей пережило новое рождение благодаря французскому писателю, общественному деятелю и министру культуры в правительстве де Голля – Андре Мальро.
Представляется, что воображаемый музей отвечал потребности Мальро, как и потребностям многих западных интеллектуалов его времени, утративших связь с религией, осознать собственный жизненный «предел», который писатель называл, следуя Данте (Dante Aleghieri, 1265–1321), лимбом, первым из трех описанных в «Божественной комедии» загробных царств. Лимб для Мальро «обретает значение <…> вечности, отвоеванной у смерти разумом и искусством» (56). Таким образом, если само искусство становится для художника «антисудьбой», то зеркалом лимба выступает музей.
Очень схожую мысль высказывал прежде Федоров: «…подземное царство, что считается адом, есть <…> особое специальное ведомство музея» (57). В самом деле, воображаемый музей Мальро самым причудливым образом перекликается с учением его русского предшественника Федорова, чьи взгляды едва ли могли быть знакомы французскому писателю и тем более близки. Однако и в том, и в другом случае речь идет о музее как об идеальной метафизической сущности, побеждающей смерть.