то есть мнения людей, которые читают, так сказать, из любви к искусству – искусству чтения; читают без спешки, не профессии ради; чей суд доброжелателен, а приговор суров, разве не сказалось бы это на состоянии литературы, не обогатило бы ее, не укрепило, не разнообразило? Помочь книгам – что может быть лучше, благороднее такой цели?
Впрочем, кто ж читает книги с какой-то целью, пусть самой что ни на есть похвальной? Ведь не все же в человеческих устремлениях определяется целью – есть занятия, которые интересны сами по себе, удовольствия ради, и разве чтение – не одно из таких бесцельных и приятных времяпрепровождений?.. Мне часто снится сон: и вот грянул Судный день, и выстроились в очередь за наградами великие мира сего – завоеватели, законники, государственные мужи, все жаждут получить из рук Всевышнего причитающиеся им венцы, лавровые венки, мраморные таблички с их именами на вечную память, для потомков. И тут Господь замечает нас, скромно стоящих в сторонке, – у каждого под мышкой книга; поворачивается он к святому Петру и говорит с легкой завистью: «Смотри, эти не требуют наград, и мы для них ничего не припасли. Наградой им – любовь к чтению».
Джейн Остен
Существует вероятность, что из творческого наследия Джейн Остен до нас могли бы дойти только ее романы, – это в том случае, если бы у ее сестры мисс Кассандры Остен хватило духу довести начатое ей дело до конца. Мы знаем, что откровенной Джейн Остен была только с нею, своей старшей сестрой: говорят, в письмах ей одной поверяла она свои самые заветные желания и историю своей единственной великой любви, обернувшейся и самым горьким разочарованием в жизни. Так вот, когда дожившая до преклонных лет мисс Кассандра Остен убедилась, что с течением лет посмертная слава ее младшей сестры не только не глохнет, а, наоборот, растет и ширится, она предположила, что не за горами тот день, когда в доме появятся чужие люди – журналисты, ученые – и начнут рыться в бумагах, читать письма; и тогда она, обливаясь слезами, решила сжечь всю личную переписку, содержащую хоть малейшие подробности их частной жизни, оставив только те письма, в которых, как она полагала, не было ничего важного или интересного для чужих глаз. Так она и поступила.
Поэтому сегодня в нашем распоряжении три источника сведений о Джейн Остен: несколько сплетен, дюжина писем и ее книги. Если кто-то сомневается насчет сплетен, то это зря: хорошая сплетня дорогого стоит – если оказалась жизнестойкой, то в сплетне определенно что-то есть, из нее можно извлечь пользу, если, конечно, подойти к ней умно. Например, маленькая Филадельфия Остен сплетничает о своей кузине: Джейн «вовсе не хороша собой и очень надменна, так двенадцатилетние девочки себя не ведут: Джейн капризна и жеманна»1. А вот своими воспоминаниями делится миссис Митфорд2: она знавала женскую половину семейства Остен, когда те были еще совсем юными,– так ей Джейн всегда казалась «прехорошенькой, глупенькой, влюбчивой бабочкой, у которой на уме одно только замужество». Дальше – больше: пожелавшая остаться неизвестной знакомая мисс Митфорд сообщает, что «нынче Джейн не узнать, она превратилась в чопорнейшую педантшу: держит спину, словно проглотила аршин, слова лишнего не скажет, в общем, чистейшей воды „одинокая невинность“3, что до выхода в свет „Гордости и предубеждения“ никто и предположить не мог, что у этой прямой как палка, неразговорчивой особы за душой большой талант,– в свете на нее обращали не больше внимания, чем на кочергу или каминную решетку… Теперь же все переменилось,– продолжает доброжелательная дама,– она хоть и осталась кочерга кочергой, только теперь все ее боятся!…Одно дело, когда человек острит, это нормально, но когда он поддевает тебя на странице, выводя в образе какого-то смешного персонажа, это хоть кого напугает!» Опять же, не забудем про семейство Остен,– этот народ редко когда себя расхваливал, и тем не менее говорят, что братья «души не чаяли в сестре и очень ею гордились. Она для всех них была образцом для подражания – талантлива, добродетельна, обаятельна, и каждый из братьев втайне про себя мечтал о том, что какая-то из его дочерей или племянниц наследует черты его дорогой сестры, понимая при этом, что полного сходства все равно не добиться»4. Итак, что мы имеем? Очаровательно-чопорную особу; любимицу дома и пугало для посторонних; обаятельного, острого на язык и доброго в душе монстра – сплошные противоречия, которые тем не менее как-то уживаются в словесном портрете, и, что самое удивительное, с похожими парадоксами мы сталкиваемся и в романах Джейн Остен.
Начать с того, что пройдет несколько лет, и та самая надменная двенадцатилетняя барышня, показавшаяся Филадельфии не по возрасту капризной и жеманной, напишет удивительную и совсем не детскую повесть под названием «Любовь и друшба»[16]5 – сегодня трудно поверить, что такую вещь можно написать в пятнадцать лет. И тем не менее это так: автор явно пишет для своих сверстников, посвящая одну из историй, рассказанных в книге, своему брату, причем делает это с шутливой торжественностью; а другая история в книге идет с «комментариями» сестры – серией женских головок, выполненных акварелью. Некоторые шутки определенно перекочевали в книгу из семейных анекдотов, а сатирические стрелы, которых в повести немало, потому точно бьют в цель, что наверняка много раз оттачивались братьями и сестрами, постоянно вышучивавшими томных дам, которые только и делают, что «вздыхают на диване и падают в обморок».
Надо думать, что творилось в комнате, когда Джейн Остен читала вслух свой последний опус про дамские слабости,– каким хохотом встречали братья и сестры ее остроумные выпады против жеманства, которое они терпеть не могли. «Несчастная страдалица, я умираю от горя, не вынеся потери Огастеса. Еще один обморок, и я больше не очнусь. Лаура, дорогая, не надо больше обмороков; рви на себе волосы, сходи с ума, только прошу тебя – в обморок не падай – пощади!..»6 И дальше в том же духе, на одном дыхании, она шпарила без остановок про невероятные приключения Лауры и Софии, Филандера и Густава, про хозяина дилижанса, который мотается из Эдинбурга в Стерлинг и обратно, про деньги, выкраденные из секретера, про голодающих матерей и сыновей, играющих в «Макбете». Слушатели, конечно, животы надрывали, слушая эти истории, и тем не менее ясно как день, для кого писала, укрывшись в уголке общей комнаты, наша шестнадцатилетняя барышня: уж точно не на потеху братьев и сестер и, разумеется, не для узкого круга домочадцев. Она писала для всех, для каждого, ни для кого в особенности, для нас, потомков, для современников – словом, писала, потому что не писать не могла, и так было с самого начала. Это видно по ритму фразы – она строит предложения, не обрезая углы. «Она представляла собой обыкновенную молодую женщину – в меру воспитанную, милую, любезную: таких, как она, нельзя ни любить, ни ненавидеть, их можно только презирать»7. Согласитесь, такое не пишут, чтобы развлечь гостей на рождественских каникулах, автор явно стремится создать нечто большее, чем «стихи на случай». Причем это не вырванная из контекста сентенция – вся повесть «Любовь и друшба» написана в таком ключе: азартно, вдохновенно, с блеском, с бравадой, переходящей в ребячество, и что особенно интересно: читая, не можешь отделаться от чувства, будто на заднем плане звенит и звенит какой-то тоненький звоночек. Что за чудеса? А звоночек этот – смех: это пятнадцатилетняя девушка, сидя в укромном уголке, заливается тихим смехом, наблюдая за поведением взрослых.
Это нормально – когда девочки в пятнадцать лет, не переставая, смеются: возраст такой! Смеются по каждому поводу и без повода: потянулся м-р Бинни за солонкой вместо сахарницы – хихикают; плюхнулась старуха Томкинс на стул, а там кошка,– чуть не умирают со смеху. Правда, смех очень быстро переходит в слезы, а все потому, что у пятнадцатилетних девочек, как правило, не бывает внутренней убежденности в том, что в любом человеке от природы есть что-то неизбывно смешное, отчего каждый мужчина и каждая женщина может оказаться предметом насмешки – хочет он того или нет. Девочкам не приходит в голову, что не бывает бальных залов без леди Гревилл, которая любит всех ставить на место, и бедной Марии, которой обязательно укажут, где ей сесть. А вот Джейн Остен об этом знала с колыбели: не иначе как дар одной из тех добрых волшебниц-фей, что присутствовали при ее рождении,– едва Джейн появилась на свет, та, наверное, взяла ее на руки и облетела с ней весь подлунный мир, а потом снова положила в колыбельку. Так что с самого рождения Джейн Остен не только хорошо представляла себе мир, но и точно знала, каким королевством будет править. Она заранее дала слово, что не будет зариться на чужие земли при условии, что приглянувшиеся ей владения навсегда останутся за ней. Поэтому никаких иллюзий по поводу окружающих и самой себя у нее к пятнадцати годам не было. Что бы она ни писала, имело свои границы, свой поворот и свою соотнесенность с миром,– нет, конечно, не с мирянами, не с приходом, где распоряжался батюшка, а с миром сущего. В ее пределах все безлично, все – тайна. Ведь что получается? В своей книге писательница Джейн Остен дает, скажем, замечательную зарисовку разговора леди Гревилл8 и, заметьте, ни сном ни духом не поминает в ней собственное разочарование, пережитое, когда ей, дочери священника, дали щелчок по носу, поставили на место. Ничего подобного в книге нет: Джейн Остен говорит только о сути, и мы вслед за ней прекрасно понимаем, о какой человеческой сути идет речь. А все почему? Потому что Джейн Остен держит слово: она твердо держится положенных границ. Пусть ей только пятнадцать, она все равно ни за что не позволит себе впасть в самоуничижение, скомкать язвительную реплику только оттого, что в горле стоит ком и хочется сочувственно зарыдать или напустить лирического туману там, где требуется четкая линия горизонта. Тут нужно особое мастерство: решимость указать эмоциям на дверь; способность раз и навсегда решить для себя, что лирике и рыданиям нет места, и твердо держаться выбранной позиции. Опять же, это вовсе не означает, будто для нее не существует ни луны, ни гор, ни замков – отнюдь! У нее тоже есть свои романтические увлечения: например, Мария Стюарт, которой она искренне восхищалась. «Героическая личность»