9, – писала она о королеве Шотландии,– «неотразимая принцесса! В жизни у нее был один верный друг, герцог Норфолк, а сейчас есть несколько преданных слуг – м-р Уитекер, миссис Лефруа, миссис Найт и я»10. Вот так, несколькими словами, с легкой самоиронией, выражает Джейн Остен свою привязанность: не правда ли, звучит иначе, чем славословие герцогу Веллингтону11, которым несколькими годами позже разразились сестры Бронте, еще в бытность пребывания их на севере, в доме отца, приходского священника?
Но, как помним, надменная девочка выросла, превратилась в «прехорошенькую, глупенькую, влюбчивую бабочку, у которой на уме одно только замужество», по воспоминаниям миссис Митфорд, а заодно и автора романа «Гордость и предубеждение»: рукопись этого романа, писавшегося украдкой, под прикрытием скрипевшей входной двери12, много лет пролежала без движения13. Чуть позже, полагают, Джейн Остен взялась писать другую историю – «Уотсонов», но не закончила14, отложила: видно, что-то в ней ее не устроило. Вообще говоря, нет лучшего способа критически оценить шедевры великого писателя, чем внимательно прочитать его неудавшееся произведение: так, по «Уотсонам» хорошо видно, с какими трудностями сталкивалась Джейн Остен и каким образом она их преодолевала,– по зрелым вещам ведь этого не скажешь, там все концы очень искусно спрятаны в воду. А здесь уже в первых главах видно, что Джейн Остен из тех писателей, что решительно берут быка за рога в первом же черновом варианте,– недаром начало «Уотсонов» читается туговато, скованно,– а потом переписывают, переписывают, пока вещь не задышит, как живая. Как именно Джейн Остен собиралась вдохнуть жизнь в этот роман, сказать невозможно: он остался незаконченным, и мы не знаем, какие перестановки, сокращения, дополнения она посчитала бы необходимым ввести в текст. Но то, что она чудесным образом преобразила бы рукопись,– в этом нет сомнений: уж она нашла бы, как расцветить скучную историю из жизни одной семьи, длившуюся долгие четырнадцать лет, превратив ее в захватывающую, написанную на одном дыхании увертюру, и уж поверьте, никогда никто б не догадался, каких ей это стоило усилий, сколько страниц она исписала, прежде чем добилась этой кажущейся легкости. Тут мы понимаем: она не кудесница; ей так же, как и другим писателям, приходилось много работать над тем, чтобы создать такой инструмент, при котором ее талант заиграл бы всеми красками. У нее стало получаться далеко не сразу, огрехи налицо: тут она замешкалась, там скомкала фразу, а вот здесь вдруг сыграла чисто, и дальше все пошло как по маслу. Взять эпизод с Эдвардсами: семейство собирается на бал; под окнами проехала карета Томлинсонов – значит, им тоже пора. Нам сообщают, что «Чарлзу дали пару перчаток и строго сказали не снимать их, пока не закончится бал»15. Мы наблюдаем, как в укромном уголке пристроился с бочонком устриц довольный Том Масгрейв: он и знать ничего не хочет про бал – ему и здесь хорошо. По этой сцене видно: Джейн Остен развернулась, вошла во вкус; мы, читатели, тоже сидим как на иголках, охваченные непередаваемым ожиданием какого-то события. Но подождите – что такого есть в этой сцене, что она западает в душу? Описывается загородный бал, в зале встречаются и расходятся танцующие пары, кавалеры предлагают дамам прохладительные напитки, угощение, а в качестве кульминации выступает эпизод с мальчиком, которого одна молодая леди ставит на место, зато другая обласкивает. Никакой трагедии, ничего героического, а проходной, казалось бы, эпизод почему-то выдвигается на первый план, обнаруживая свою значительность. Мы невольно задумываемся: на балу Эмма вела себя очень достойно, а ведь это всего лишь бал – невесть какое событие; а случись ей столкнуться с нешуточными жизненными испытаниями?– какой недюжинный ум, сколько такта и сочувствия она тогда, наверное, проявила бы. Джейн Остен на поверку оказывается тонким психологом, а все потому, что побуждает нас читать между строк: пустяковый эпизод, кажется, а – западает в душу, обрастает живыми подробностями, и вот уже внешне незначительное событие наполняется глубоким смыслом. Притом что все увязано с характером. Нам делается страшно интересно, как поведет себя Эмма при встрече с лордом Осборном и Томом Масгрейвом, которые собираются нанести ей визит без пяти минут три, и обязательно столкнутся с Мери16, – та явится, как обычно, некстати, со своим вечным подносом и подставкой для ножей. Ситуация очень щекотливая, ведь молодые люди привыкли к рафинированной обстановке: вдруг Эмма сконфузится, опростоволосится, стушуется? И вот начинается диалог, мы напряженно следим за ходом разговора: ловим каждую реплику, каждое слово, при этом мысленно забегаем вперед – что дальше?.. И когда под конец беседы мы понимаем, что наши ожидания полностью оправдались – Эмма не уронила себя ни словом, мы радуемся так, будто присутствуем при событии исключительной важности. Да так оно и есть на самом деле: ведь в этой незаконченной и по большому счету неудавшейся повести видны все главные линии остеновского дарования – все, что делает произведение литературой. Попробуем мысленно убрать из «Уотсонов» событийную канву, жизнеподобие, и мы увидим, что произведение от этого не обеднело – в нем сохраняется главное: тончайшее соотношение человеческих ценностей. Уберем и этот план – у нас все равно останется возможность наслаждаться особого рода мастерством, благодаря которому эпизод на балу дышит подлинным чувством, а все части его гармонично уравновешены, такое искусство сродни поэзии: оно ценно само по себе, независимо от служебного назначения – быть мостиком в рассказе.
Но вернемся к сплетням о Джейн Остен: говорят, она была чопорнейшей педантшей, скрытной и злой – «все как огня боятся ее острого словца». Что есть, то есть: она умела быть беспощадной – другую такую насмешницу в литературе только поискать. По ней никак не скажешь, что она гений от Бога,– посмотрите, как она неловко рубит сплеча в начальных главах «Уотсонов». Это вам не Эмили Бронте – той стоит только открыть дверь, и она моментально населяет собой пространство. Нет, Джейн Остен, как скромная пташка, собирает по травинке, по веточке, строит свое гнездо, аккуратно кладя прутик к прутику, соломку к соломке: пусть веточки подсохли и слегка запылились – что с того? Вот тут большой дом, там поменьше; за чаепитием следует званый обед, потом пикник – жизнь идет заведенным порядком: дружат домами, сообразно достатку, ездят друг к другу в гости по раскисшим дорогам; бывает, барышни возвращаются домой пешком, промочив ноги, уставшие; и держится все это хозяйство на пустяшной завязке, без всяких трагических финалов,– на крепком замесе семейного воспитания в зажиточных домах английского поместного дворянства. Пороки, авантюры, страсти – это не про них, не про здешнюю размеренную жизнь. Тут она полновластная хозяйка: от ее зоркого глаза не укроется ни одна деталь, ни один конец в ее многодельном хозяйстве не останется неподвязанным. Все-то она терпеливо, подробно объяснит: как они «ехали, без остановок до самого Ньюбери, где их ждал роскошный стол; после, отобедав, точнее, отужинав, они отошли ко сну. Вот так и закончился этот хлопотный, полный радостных треволнений день»17. Она и условности блюдет не формы ради, а потому, что верит в них, принимает всем сердцем. Это особенно видно по описаниям служителей церкви, например Эдмунда Бертрама, или людей военной профессии, скажем моряков: она с таким пиететом относится к делу, которому они служат, что стесняется направлять против них свое главное оружие – стрелы иронии, и в итоге впадает или в славословие, или в скучный пересказ. Впрочем, такое случается редко: большей частью ее отношение заставляет вспомнить крик души дамы, пожелавшей остаться неизвестной: «…хоть кого напугает, когда она подденет тебя на странице, выведя в образе какого-то смешного персонажа!» Джейн Остен не занимается перевоспитанием, она никому не мстит на странице – она просто молча всматривается в лица, и от этого делается по-настоящему страшно. Она выводит на сцену одного за другим своих «героев» – шутов, ханжей, бонвиванов: всех этих господ коллинзов, сэров уолтеров эллиотов, матрон беннетт; молча рассаживает их по местам, а потом хлесткими фразами начинает их одного за другим припечатывать, и они застывают, будто пригвожденные к месту: человеческие типажи, эмблемы, символы. Их не осуждают, не оправдывают, не милуют: их просто уничтожают одной убийственной репликой. Так она расправляется с Джулией и Марией Бертрам – от них остается пустое место; с леди же Бертрам она поступает по-другому: о той просто забывают, и она остается вечной тенью, «сюсюкающей над своим мопсом, который то и дело норовит испортить цветочную клумбу»18. Каждому воздается по заслугам. Взять д-ра Гранта – начинал за здравие, кончил за упокой: любитель нежной гусятины «не перенес апоплексического удара, наступившего вследствие трех обильнейших званых обедов в течение одной недели»19. Иной раз кажется, герои Остен появляются на свет только для того, чтобы доставить своей создательнице удовольствие аккуратненько их обезглавить. Она и вправду довольна; оглядывает с удовлетворением дело рук своих: ни убавить ни прибавить – всё на месте, всё целесообразно в этом восхитительнейшем из миров.
Нам тоже нечего добавить: даже если бы мы и захотели из чувства оскорбленного достоинства или по соображениям нравственной справедливости попытаться исправить свет, погрязший во лжи, глупости, низости, нам эта задача оказалась бы не по плечу. Люди таковы, каковы они есть: в пятнадцать лет Джейн Остен об этом прекрасно знала, а став зрелой писательницей, она это еще и доказала. Леди Бертрам не умирают: и сегодня, в эту самую минуту, какая-нибудь леди Бертрам трясется над своей клумбой, пытаясь согнать с нее собачку; в итоге Чэпмен, которую она посылает-таки помочь мисс Фанни, приходит слишком поздно. Оцените, как точно расставлены акценты; как уместна саркастическая нота, притом что мы ее почти не замечаем. Человеческая мелочность никак не педалируется, ненависти, кажется, и следа нет – ничто не отвлекает нас от вдумчивого чтения. Странным образом удовольствие мешается с иронией: они, конечно, чудаки, – думаем мы о героях Остен, – но сердиться на них невозможно.