не испытывали. Однако, если присмотреться внимательнее, все эти воспоминания, в общем-то, повторяют друг друга: все они рисуют портрет немолодой знаменитой женщины в черном атласном платье, откинувшейся на подушки в собственном экипаже; видно, что она много в жизни боролась, многого добилась и теперь хотела бы помогать людям, но сближаться не собирается, ей вполне хватает тесного кружка друзей ее молодости. Правда, об этой странице ее жизни – молодости, нам почти ничего не известно, кроме того, что ее образованность, познания в философии, слава и влиятельность выросли на очень скромном общественном фундаменте: дед ее был плотником.
В первом томе биографии нарисована безрадостная картина отчаянных попыток молодой девушки вырваться из душного провинциального мирка, пользуясь тем, что она работает помощником редактора в одном высокоинтеллектуальном лондонском издании6 и сотрудничает с Гербертом Спенсером (к тому времени семья их, заняв более респектабельное положение в табели о рангах среднего класса, уехала из живописной сельской местности7). В печальном автобиографическом очерке, который она позднее напишет по настоянию м-ра Кросса8, этап за этапом описывает она свою тогдашнюю непростую жизнь. В молодости ей прочили «судьбу хозяйки дамских пошивочных мастерских»9, а она затеяла благотворительную кампанию по сбору средств на восстановление храма, началом которой послужил собственноручно составленный экскурс в историю христианской церкви. Завершился этот этап кризисом веры, который настолько потряс ее отца, что тот отказался было жить с дочерью под одной крышей. Потом она взялась за перевод Штрауса10, и мало того что труд сам по себе оказался утомительным и, по ее словам, «душевно отупляющим», так тяжесть его еще усугублялась обычными женскими хлопотами по дому и уходом за больным отцом: те годы отложились в ней стойким убеждением, что любовь и внимание близких, уважение родного брата дороже ей судьбы синего чулка. Она вспоминала: «Я ходила по дому крадучись, как сова,– моего брата это просто бесило»11. «Бедняжка,– делилась своим впечатлением подруга, которой довелось наблюдать, как та корпела над Штраусом, поставив перед собой статуэтку воскресшего Христа,– мне иногда ее жалко. Надо же себя так изводить многочасовыми бдениями, жуткими мигренями, беспокойством о больном отце»12. Читая ее биографию, сострадаешь ей всей душой: натерпелась, намучилась, неся свой крест,– сколько сил, здоровья, красоты загублено зря! И тут же ловишь себя на мысли, что страдания эти были не напрасны и жалость наша ни к чему: ведь ценой лишений она поднималась все выше и выше на культурный Олимп. Да, она двигалась мелкими шажками, неуклюже, неуверенно, зато неуклонно: ее вело глубокое и благородное стремление к высшей цели. Никакие препятствия ей были не страшны. Она всех знала, все читала и в конце концов одержала победу – покорила интеллектуальную вершину. Молодость прошла, зато и с муками юности было покончено: сильная, свободная женщина, в свои тридцать пять она сделала шаг, перевернувший всю ее – и в каком-то смысле нашу с вами – жизнь: вдвоем с Джорджем Генри Льюисом она отправилась в Веймар13.
Вскоре из-под ее пера вышли книги – если хотите, плод ее союза с Льюисом,– которые в полной мере выражают обретенную ею благодаря личному счастью свободу: настоящий пир ума и сердца. Но интересно отметить связь между ее первыми романами и некоторыми жизненными обстоятельствами: стоя на пороге нового для себя литературного творчества, она почему-то обращалась к прошлому, к детским воспоминаниям, тихим сельским радостям, красоте природы, словно хотела отвлечься от себя нынешней и своего положения. Становится понятно, почему она сначала написала «Сцены из клерикальной жизни», а не «Миддлмарч»14: их с Льюисом союз дал ей эмоциональное удовлетворение, но из-за известных обстоятельств и общественных условностей их гражданский брак сделал ее изгоем. «Я хочу быть правильно понятой,– написала она в 1857 году,– я никого к себе не приглашаю, кроме тех, кто сам пожелал прийти»15. Позднее она скажет, что «перестала существовать для так называемого света» и совсем о том не жалеет. Однако, став заметной фигурой – сначала невольно, из-за обстоятельств, затем благодаря своей славе, она лишилась возможности свободно, на равных общаться с современниками, а для романиста, согласитесь, это серьезная потеря. Впрочем, когда мы читаем «Сцены из клерикальной жизни», ощущения потери отнюдь не возникает: наоборот, такое впечатление, будто купаешься в теплых лучах солнца, чувствуя, с каким наслаждением щедрая, зрелая мысль Джордж Элиот, вновь окунувшись в мир «далекого-далекого прошлого», буквально расправляется каждой своей складочкой, впитывая чувство свободы. Такой богатой душе, как у нее, все идет впрок: каждое новое впечатление она пропускает через себя, и оно откладывается, образуя слой за слоем опыт ума и сердца, питающий и поддерживающий ее. Что же касается отношения Джордж Элиот к литературе, то, поскольку нам мало что известно о ее жизни, с уверенностью можно говорить лишь о том, что она глубоко усвоила определенные истины, прежде всего ту печальную истину, что нет большей добродетели, чем терпимость; люди обычно постигают ее к концу жизни, а для многих она так и остается втуне. Джордж Элиот же, кажется, всегда была на стороне людей кротких, обыкновенных, и ее вполне устраивало повествование о жизни семьи с ее повседневными радостями и тревогами. В ней не было ни на йоту того романтического напора, который рождается из чувства собственной индивидуальности, чувства ненасытного и неукротимого, которому надо во что бы то ни стало пробиться, выделиться на общем фоне, блеснуть. Это все равно что сравнивать серенькие мысли старого священника, который клюет носом над стаканчиком виски, распространяя вокруг запах табака и свечного воска, с подобным комете, огненным темпераментом Джейн Эйр. Насколько прекрасны те первые ее книги: «Сцены из клерикальной жизни», «Адам Бид», «Мельница на Флоссе»!16 О достоинствах Пойзеров, Додсонов, Гилфилов, Бартонов, их родственных связях, домочадцах, обстановке и т.д. можно говорить часами, а все потому, что они живые, как мы с вами,– люди из плоти и крови: мы живем с ними одной жизнью, иногда нам делается скучно, иногда мы им сочувствуем до глубины души, ни минуты не сомневаясь в том, что это именно их слова, их поступки,– согласитесь, это верный признак подлинности! Как река естественно заполняет свое русло, точно так же, стремительно и щедро, наделяет писательница одного за другим своих героев детскими воспоминаниями, шутками, обживая эпизод за эпизодом, пока не воспрянет под ее пером на странице как живая, во всем своем богатстве и многокрасочности добрая старая Англия. Нам остается только упиваться этой картиной: наш внутренний критик благодушно спит. Мы ощущаем разлитую вокруг атмосферу добра и духовной свободы, даровать которые дано лишь великим писателям, наделенным творческим воображением. Столько лет прошло с тех пор, как мы последний раз читали эти книги, а они, вопреки ожиданиям, как встарь, заряжают нас той же энергией, так же воодушевляют, как и прежде: так бы сидел себе и сидел, греясь возле них, как в лучах солнца, что стекают жаркой волной по садовой ограде красного кирпича. Кажется, это самое верное в данных обстоятельствах: довериться, без долгих размышлений, стихии воспоминаний о земляках-миддлендцах17, тамошних фермерах, их женах… Это такой бездонный человеческий мир, что копаться в собственных впечатлениях просто неохота. А ведь если задуматься, мир этот, мир Шеппертона и Хейслоупа, настолько от нас далек по времени, а образ мысли того же фермера или, положим, скотника настолько непредставим, не то что для нас – для большинства читателей самой Джордж Элиот! – что, естественно, возникает вопрос: почему же нам так легко и приятно выйти из дома и отправиться на кузню или, посидев в гостиной, пойти гулять в пасторский сад? Объяснить это можно только одним – духом сопереживания, которое Джордж Элиот испытывает к своим героям, увлекая за собой и нас, читателей, ибо в ее отношении к ним нет ни малейшей снисходительности или нездорового любопытства. Она же не сатирик; комедия – не ее жанр: там мысль должна двигаться молниеносно и отточенно. Зато она умеет так много всего разного черпать в человеческой природе и, не пролив ни капли, предлагать тому столь вольное и широкое истолкование, что, перечитывая, диву даешься: как только ей все это удается – и сохранить свежесть и живость характеров, и придать им нечто такое, что вызывает у нас смех сквозь слезы? Взять знаменитую миссис Пойзер. Можно легко себе представить, до какого абсурда довел бы описание ужимок и причуд этой матроны любой другой писатель, будь он на месте Джордж Элиот, у нее же разве что чуть лишку переложено одной и той же краски. Только вот какая штука: прочитали мы роман, отложили, а наша память, независимо от нас, выносит на поверхность незамеченные, но важные подробности, как порой случается и в жизни. Да, припоминаем мы, она ведь частенько недомогала; бывало, сидела, словно воды в рот набрав. Терпеливая, – как ухаживала за больным ребенком! В Тотти души не чаяла… И так до бесконечности: сидим, перебираем в памяти милые подробности душевного облика того, другого героя или героини Джордж Элиот. И что интересно: даже в самом эпизодическом персонаже у нее угадывается тайна, над которой она сама не властна, как говорится, чужая душа потемки – это сказано про героев Джордж Элиот.
Но, притом что ранние романы исполнены стихии терпимости и сострадания, в них есть внутренний драматизм. Да, она показывает себя мастером большой формы, способным охватить широкий круг персонажей и тем: и деревенских дурачков, и неудачников, и матерей с детишками, и собак, и цветущие миддлендские луга, и фермеров за кружкой эля – то философствующих, то в стельку пьяных, и торговцев лошадьми, и хозяев постоялых дворов, и поддъяков, и плотников… Все окутано легкой романтической дымкой – дымкой прошлого: между прочим, это единственная ее поблажка романтическому чувству. Все до одного романы читаются поразительно легко, без всякой натянутости. Но если посмотреть на них в целом, в перспективе, то станет ясно, что флер воспоминаний постепенно тает. И дело вовсе не в том, что слабеет ее перо: как раз наоборот – на наш взгляд, ее талант как нигде мощно проявился в «Миддлмарче», а он был написан в зрелые годы: это великая книга, несмотря на все огрехи, один из немногих английских романов для взрослых, зрелых людей. Нет, дело в другом: просто сама писательница потеряла интерес к миру сельской природы, как, собственно, и в жизни ее пристрастия тоже переменились. Как ни приятно предаваться воспоминаниям о прошлом, от себя не убежишь: даже в самых ранних романах прорывается беспокойный дух томления, поиска, разочарования и неудовлетворенности, который может принадлежать только одному человеку – самой Джордж Элиот. И если в «Адаме Биде» ее личность только угадывается в образе Дины, то в Мэгги из «Мельницы на Флоссе» она открывается с обезоруживающей полнотой и откровенностью. В «Раскаянии Дженет» она, понятное дело, сама Дженет, она же Ромола, она же Доротея, жаждущая мудрости и обретающая лишь ей одной ведомое счастье в браке с Ладис