Но и самый беглый взгляд, брошенный в сторону герцогини, обязательно отметит черты личности вдохновенной. Маргарет родилась (предположительно!) в 1624г.2 в семье некоего Томаса Лукаса3 и была самым младшим ребенком. Отца она не помнила: он умер, когда ее еще качали в колыбели, и своим воспитанием Маргарет была целиком обязана матери – женщине волевой, с осанкой королевы, над чьей красотой, «казалось, не властно время». «Она была на редкость практична: сдавала в аренду недвижимость, торговала земельными участками, держала собственный двор, отдавала распоряжения слугам и все прочее». Накопленные же лизинговой практикой немалые средства она отнюдь не откладывала, как можно было бы предположить, на приданое дочерям, а щедро тратила на воспитание своих детей, «поскольку была убеждена, что если станет экономить на нашем образовании и просвещении, то мы вырастем хищниками». Плоды просвещения не заставили себя ждать: ее сыновья и дочери, а их у нее было восемь, не знали, что такое порка, – на них воздействовали только методом убеждения; они всегда были ярко и со вкусом одеты; им не разрешали вступать в разговоры с прислугой, объясняя этот запрет тем, что у слуг «по большей части дурные манеры и низкое происхождение». Дочерей учили привычным для того времени женским занятиям, но больше «для проформы, чем для пользы дела», и опять-таки тон в этом вопросе задавала мать: она не находила большого смысла в игре на скрипке, пении, «щебетании на нескольких иностранных языках», полагая, что женщине в жизни пригодятся совсем другие ценные качества – сила духа, вера в счастье и честность.
И такова была сила материнского убеждения, что Маргарет без всякого принуждения, с великой охотой принялась культивировать в себе задатки и вкусы, тем более что проявились они очень рано. Еще девочкой она поняла, что читать любит больше, чем вышивать крестиком, а еще больше – наряжаться и «придумывать фасоны», но больше всего на свете она обожает писать. От той поры сохранились шестнадцать безымянных тетрадей, исписанных вдоль и поперек ее размашистым почерком – видно, что рука не поспевала за ее стремительной мыслью, и эта первая проба пера служит наглядным доказательством того, какие плоды принесло вольное и раскованное материнское воспитание. Имелись, впрочем, и другие плоды просвещения: их семью сблизила и сплотила обстановка счастья и радости в доме, созданная матерью. Как позднее писала Маргарет, они с братьями и сестрами всю жизнь «держались вместе», и это притом что у всех давно уже были собственные семьи. Они выделялись в обществе – своей красотой, статью, открытым выражением лица, каштановыми волосами (без признака седины), крепкими белыми зубами, «приятным голосом» и безыскусной манерой выражаться. При посторонних они обычно молчали, но в своем тесном кругу они чувствовали себя раскрепощенно; стоило им только остаться одним, не важно, в какой обстановке – во время ли прогулки по Гайд-парку или Спринг-гарденс, за музицированием или за ужином в кают-компании, как языки у всех развязывались и они «веселились от души… обсуждали все на свете, щедро раздавая похвалы и проклятия».
Атмосфера семейного счастья своеобразно сказалась на характере Маргарет. В детстве она, бывало, часами гуляла одна, погрузившись в размышления, мечтания, сосредоточенно обдумывая «собственные чувства». Физическая деятельность ее не увлекала, игрушки ее не интересовали; учить иностранные языки или наряжаться, как прочие барышни, ей не хотелось. И единственной страстью ее в те годы было придумывать для самой себя такие фасоны одежды, которые никто не смог бы повторить, «…ибо, – поясняла она, – я всегда любила все исключительное, не только в манерах, но даже в экипировке».
При таком замкнутом и одновременно вольном образе жизни девушке очень просто сделаться синим чулком, старой девой и, радуясь своему затворничеству, произвести на свет божий томик писем или переводов из классической литературы, о которых мы умиленно вспоминали бы всякий раз, когда требовалось доказать, что среди наших прабабушек были грамотные люди. И так, скорей всего, и случилось бы с Маргарет, если бы не ее неукротимый нрав, сумасбродство и любовь к блеску и славе. Стоило ей прослышать о том, что королева с самого начала гражданской войны4 испытывает недостаток во фрейлинах, как она тут же «загорелась желанием» присоединиться к монаршей свите. Вся семья была против такого шага, справедливо полагая, что поскольку Маргарет ни разу не покидала родной кров и всю жизнь провела под крылышком матери, то ей трудно придется при дворе и она может оскандалиться. Тем не менее мать ее отпустила. Уже позднее Маргарет признавалась: «Я и в самом деле оскандалилась, ведь я была такой застенчивой, что, оставшись одна, без матери, братьев и сестер… я с непривычки не смела поднять глаз, заговорить, стояла истуканом и смотрела в пол! Естественно, все меня приняли за полную дуру». Дальше – больше: при дворе над ней стали открыто потешаться, а она платила обидчикам той же монетой. Тогда ее стали осуждать: мужчины за то, что слишком умна, а женщины за то, что она выскочка. Справедливости ради следует заметить, что никому, кроме нее, не приходило в голову размышлять на прогулке над такими философскими вопросами, как природа материи и наличие зубов у улиток. Ей бы спокойно задуматься над исключительностью своего положения, а она не выдержала насмешек и стала проситься обратно к матери. Но та отказала, и правильно сделала, как показали дальнейшие события: прослужив еще два года фрейлиной (с 1643 по 1645г.), Маргарет отправилась в составе королевской свиты в Париж и там, на одном из приемов, познакомилась с маркизом Ньюкаслом, который, находясь в изгнании, пришел засвидетельствовать свое почтение королеве. К всеобщему изумлению придворных, этот аристократ голубых кровей, еще недавно командовавший войсками короля и пусть не одержавший победу, но тем не менее проявивший чудеса героизма, влюбился в застенчивую, тихую, чудно одетую фрейлину. По словам Маргарет, то были не «амурные дела, а честная чистая любовь». Блестящую партию составить она ему не могла: при дворе ее давно записали в ханжи и оригиналки. Все терялись в догадках: что могло заставить такого родовитого аристократа пасть к ногам этой выскочки? Естественно, на нее посыпались со всех сторон презрительные насмешки и сплетни. «Боюсь,– писала она маркизу,– окружающие постараются сделать все, чтобы помешать нашему счастью, пусть даже сами мы в это не верим и думаем, что никакая сила не в состоянии нас разлучить». И дальше: «Сен-Жермен – очень лживое место5, здесь полагают, что мне не следует так часто Вам писать». «Умоляю, не верьте слухам,– предостерегала она в другом письме,– их распускают мои враги». Но какие бы козни ни строили недоброжелатели, было ясно, что герцог и Маргарет идеально подходят друг другу. Знаток поэзии, музыки, сочинитель пьес, начитанный в философии, убежденный в том, что «истинную причину не знает никто и знать не может», романтик, человек необычайной душевной щедрости, герцог, естественно, видел в Маргарет свою вторую половину. Ведь она сама тоже писала стихи, увлекалась теми же философскими идеями, что и он: как истинный товарищ по поэтическому цеху, она всей душой разделяла его творческие порывы и вдобавок с не меньшим душевным тактом и чуткостью, чем у него, давала ему понять, насколько она ценит его щедрое покровительство и понимание. «Он с сочувствием отнесся к моим девическим строкам,– писала она,– не то что другие… и хотя меня страшило супружество – ведь сколько себя помню, я всегда избегала общества мужчин, но отказать ему… я была не в силах». Начались долгие годы изгнания6, и неизменно она находилась рядом с мужем, стараясь если не понять, то морально поддержать его: герцог занимался тем, что приобретал чистопородных скакунов и объезжал их с таким искусством, что приезжие испанцы крестились и кричали «Miraculo!»[20], глядя на выделываемые лошадьми прыжки и пируэты. По ее словам, животные так его любили, что, едва завидев его в манеже, начинали от радости «бить копытом». Она же специально ездила в Англию просить за герцога у лорда-протектора7, а когда после восстановления монархии им представилась возможность вернуться на родину, в период Реставрации, они поселились вдвоем в отдаленнейшем замке и жили себе в полном уединении в гармонии: сочиняли пьесы, стихи, философические трактаты, читали их с упоением друг другу, восторгались, а если случалось узнать о каком-то новом явлении природы, они подолгу обсуждали ее чудеса и таинства. У современников эта странная пара вызывала улыбку, а у потомков – насмешку: известен снисходительный отзыв Хораса Уолпола8. И тем не менее герцог и герцогиня были абсолютно счастливы – только слепой мог этого не видеть.
У Маргарет была теперь полная свобода: хочешь – предавайся сочинительству; хочешь – колдуй, сколько вздумается, над фасонами платьев для себя и своих служанок; хочешь – исписывай горы бумаги, не утруждая себя заботой об аккуратном и разборчивом почерке. Пожалуйста, ты можешь совершить такое чудо – добиться постановки твоих пьес на лондонской сцене, ты можешь даже сделать так, чтобы ученые покорно склонились над страницами твоих философических опусов. Но вот итог: полка с томиками в книгохранилище Британского музея, от которых веет духом личности живой, увлекающейся и, увы, несмотря ни на что, стесненной. Герцогиня не знала ни самодисциплины, ни строгой логики и последовательности в изложении мысли. Она не боялась критики: какая-то детская беззаботность сочеталась в ней с высокомерием титулованной дамы – такой взбредет в голову фантазия и – пиши пропало!– закусив удила, она будет доказывать ее состоятельность. Мысли у нее бегут наперегонки, обгоняют друг дружку, ум кипит в волнении, кажется, еще минута, и мы услышим ее голос: «Джон, а Джон! Меня осенило!» – обращается она к мужу, который сидит в соседней комнате и что-то пишет. А что ее осенило?– бог весть, да это и не важно: все пойдет в ход – смысл, бессмыслица, догадки о женском воспитании: «…женщины живут, как Мыши или Совы, пашут, как рабочая Скотина, и умирают, словно Твари… Самые воспитанные женщины – те, у кого просвещенный ум»