разыгрывающихся среди роскошной природы на глазах у равнодушно внимающих богов,– она-то и спасает в глазах читателей довольно-таки сырую повесть о мисс Олдклиф и Цитерии4.
Итак, поэтическое дарование Гарди после выхода в свет его первого романа доказательств не требовало, а вот его судьба романиста оставалась под вопросом. Но уже следующий роман «Под деревом зеленым»5, опубликованный годом позже, ясно показал: «путь к овладению методом» Гарди в основном преодолел. Правда, не без потерь. Насколько первая книга отличалась упрямой самобытностью, настолько вторая была «беззубая»: «Под деревом зеленым» – это очаровательная, отточенная идиллия, не более того. Отныне, казалось, прямая дорога Гарди в пейзажисты: зарисовывать коттеджи, яблоневые сады, пожилых крестьянок, их нравы, быт, говор – словом, стремительно исчезающие приметы старины. Только стал бы краевед-любитель или натуралист, не расстающийся с карманной лупой, тем паче ученый-языковед, изучающий диалекты и изменения в языке, разве стали бы они напряженно вслушиваться в крик растерзанной совой пташки, доносящийся из соседнего леса? Как пишет Гарди, птица вскрикнула, и крик ее «будто камнем ухнул в воду, при общем окружающем безмолвии»6. И снова – в который раз! – мы слышим тревожные глухие раскаты где-то далеко-далеко, точно эсминец дал предрассветный залп из бортовых орудий, а потом снова тишина. И тем не менее ранние романы Гарди оставляют общее впечатление даром потраченных усилий. Невозможно отрешиться от мысли, что его талант писателя – это дух строптивый и непредсказуемый: то одна наклонность в нем взыграет, то другая, а ладу между ними нет. Ну что ж, это обычная судьба писателя с задатками и поэта, и прозаика: преданный своему краю сын полей и холмов – и он же терзаемый сомнениями и отчаянием книжник; любитель старины и простых сельчан – и он же трезвый реалист, на глазах у которого эта самая милая его сердцу сельская Англия превращается в мираж.
А тут еще и Природа постаралась, добавила к его и без того противоречивой натуре дополнительный бродильный элемент. Дело в том, что иные писатели рождаются сложившимися художниками, тогда как другим еще многое предстоит в себе открыть. Первые – например, Генри Джеймс или Флобер, прекрасно знают не только как поставить свои разнообразные таланты на службу искусству, но и как ввести творческий процесс в нужное русло: им не надо объяснять, чем чреват каждый новый поворот сюжета, и застать их врасплох практически невозможно. Писатели же, творящие по наитию, как Диккенс или Вальтер Скотт, кажется, против своей цели, благодаря какой-то неведомой силе, отрываются от земли и взмывают ввысь. Почему? Что за волна подхватила их и понесла? Спроси у них – они только пожмут плечами в ответ. Так вот, Гарди принадлежит ко второй группе писателей: в этом и сила его, и слабость. Его собственное выражение – «мгновения прозрения»7 – вот точное определение тех пронзительно прекрасных и сильных сцен, которые случаются в каждой его книге. Подобно землетрясению, они начинаются ни с того ни с сего, с мелкого подрагивания почвы под ногами, когда вдруг, кажется, неожиданно для самого автора, вся картина выламывается из общего действия – и застывает у тебя перед глазами раз и навсегда. Так раз и навсегда движется по дороге, задевая сырые ветки, повозка, в которой лежит мертвая Фанни; так раз и навсегда бродят, спотыкаясь среди клевера, раздувшиеся овцы; так раз и навсегда скачущий бесом с обнаженной шпагой Трой делает круги все у`же и у`же вокруг застывшей недвижно Батшебы, пока наконец не отхватывает у нее локон и не пронзает живую гусеницу у нее на груди8. Сцены эти стоят перед глазами как живые – на них откликаешься всем своим существом, не только зрением. Но вот эпизод закончился, а с ним спа́ла и волна: за «мгновением прозрения» идет долгая полоса безветрия и штиля, когда, кажется, ничто не способно вернуть и поставить на службу делу ту первородную дикую стихию, что прорвалась так неожиданно. Словом, в ранних романах Гарди полно, условно говоря, кочек и ям: читателя то подбрасывает вверх, то бросает вниз, то убаюкивает, как на ровной дороге, но чего-чего, а пустыни в них точно нет9. Есть иное: легкая дымка забытья, некий ореол чего-то небывалого, дрожащее марево невысказанного, а это часто в литературе дорогого стоит. Гарди словно намеренно сохранял какую-то недоговоренность, а может быть, наоборот – им владело безотчетное желание побудить читателя самому додумать, довоображать, договорить, исходя из собственного опыта.
Так или иначе, гений Гарди с переменным успехом, через тернии побед и поражений, нащупывал свой путь, неуклонно двигаясь к вершине. И вот наконец вершина была взята, безусловно и безоговорочно: ею стал его роман «Вдали от обезумевшей толпы». В нем сошлось все: тема, метод, так сказать, конь и трепетная лань – все удалось впервые впрячь в телегу авторского замысла, впервые был достигнут лад между Гарди-поэтом, Гарди – любителем природы, Гарди – чувственным человеком, созерцателем, ученым… И вот итог: получилась книга, которая, при любых изменениях литературной моды и конъюнктуры, навсегда вошла в число великих английских романов. Чем она притягивает, так это прежде всего картиной природы: ты понимаешь, что рядом с тобой дышит могучая, независимая от тебя стихия, кстати, никому из романистов не удается в такой степени создать эту осязаемую картину, как Гарди: именно она и ставит предел краткому людскому веку, и делает прекрасной разворачивающуюся на ее фоне драму страстей человеческих. Темный склон, утыканный надгробными камнями и шалашами пастухов, напоминает палицу, дерзко поднятую к небу, которое выгнулось волной и застыло – гладкое, неприступное, вечное, а вокруг, сколько хватит глаз, рассыпаются, укрывшись в оврагах да долинах, тихие деревеньки – днем видны мирные струйки дыма, поднимающиеся к небу из труб, а по ночам, среди кромешной тьмы, теплятся там и сям огни. Там, на задворках мира, пасет спокон веку своих овец Габриэл Оук – вечный пастух; как встарь, определяет путь по звездам, и нет у него другой правды, кроме его отары.
Зато внизу, в долине, разогретой солнцем, кипит жизнь: на фермах спорится работа, в амбары свозят зерно, кругом блеют овцы и мычат буренки. Природа, Мать-прародительница, сыплет щедрыми дарами как из рога изобилия – Мать-покровительница, она пока еще благоволит своим детям, труженикам земли. Здесь Гарди первый раз дает волю юмору, подслушанному им у земляков: сочной шутке пополам с соленым словцом. Закончен трудовой день, и вот в местной солодовне под вечер собираются приятели – Джон Когген, Генри Фрэй и Джозеф Пурграсс10, и отводят они душеньку за разговором, который зрел-вызревал в голове целый день, пока наконец не вылился за кружкой пива в поток дружеских признаний, сдобренных меткой прибауткой,– собственно, такие речи вели еще паломники во времена их путешествия к святым местам11; их привечали и Шекспир, и Скотт, и Джордж Элиот, но больше всего любил и знал им цену Гарди. Впрочем, персональных ролей у крестьян в уэссекских романах12 нет: они олицетворяют народную мудрость, шутку, смекалку, неиссякаемый источник жизни. Заглавные роли принадлежат не им – они только наблюдают со стороны за главными персонажами: Троем, Оуком, Фанни, Батшебой, и тем не менее герои и героини приходят и уходят, а эти, казалось бы, эпизодические фигуры остаются. Вечером кружка пива, а с утра снова в поле пахать, и так всю жизнь. Они бессмертны – эти Коггены, Фрэи, Пурграссы. Они кочуют из романа в роман, и во всех них есть что-то типическое – словно они вышли из одного корня, а личные черты как бы стерты. Великий кладезь здравого ума – крестьяне, земля – последнее прибежище счастья. Исчезнут они, и пиши пропало: некому будет занять их место.
Другое дело Оук, Трой, Батшеба и Фанни Робин: это образы мужчин и женщин, взятых, так сказать, в полный рост. В каждой книге выделяются три-четыре такие высокие фигуры, которые, кажется, созданы для того, чтобы притягивать высшие силы,– если хотите, некие громоотводы для гнева богов. Одна триада – это Оук, Трой и Батшеба; другая – Юстасия, Уайлдив и Венн; третья – Хенчард, Люсетта и Фарфри; четвертая – Джуд, Сью Брайтхед и Филлотсон13. Группы разные, но между ними есть сходство. Каждый из героев – индивидуальность, у каждого своя, не похожая ни на кого жизнь, и они же являют некие общие типы, и этим общим, типическим они схожи. Кажется, кто может быть неповторимее Батшебы? Но по-женски она родная сестра Юстасии, Люсетты и Сью; точно так же неповторим Габриэл Оук, но по своим мужским повадкам он – родной брат Хенчарда, Венна и Джуда. Прелестная и очаровательная Батшеба – тем не менее слабое создание, а строптивый, как сто чертей, и своенравный Хенчард, несмотря ни на что, человек сильный. Такой взгляд Гарди на человека лежит в основе его мировидения, он – краеугольный камень многих его книг. Женщина, существо более слабое и приземленное, ищет защиты у того, кто сильнее, и спутник ее теряет ясность цели: вот неизменный, повторяющийся из книги в книгу сюжет. Но при этом насколько же вольно жизнь бьет ключом в его лучших произведениях! Вот мы видим сидящую в повозке с зеленью Батшебу, и, следя за тем, как она любуется на себя в зеркальце, мы отчетливо понимаем – в том-то и сила Гарди, что он дает нам это ясно понять! – что девушка в жизни сильно настрадается и заставит других страдать вместе с ней, и ничем хорошим это не кончится. Но пока до конца еще далеко, и мы во власти упоительного сладкого мгновения. И так каждый раз! Видно, что для Гарди его персонажи, мужские ли, женские, были все равно что живые существа – полны бесконечной притягательности. К женщинам, правда, он относится чуть более трепетно и заботливо – возможно, они ему интереснее, чем мужчины, и он принимает в них большее участие. Ну и что с того, что их красота тщеславна, а судьба жестока, – до тех пор, пока идут пружинистой походкой, беззаботно улыбаясь, выбор за ними; либо слиться с Природой, утонув в ее торжественном безмолвии, либо подняться, уподобившись плывущим облакам и буйному цветению полей и лугов. У мужчин, в отличие от женщин, страдающих по вине других, своя Голгофа: они бросают вызов судьбе, и, сопереживая им, мы сдержанны в своих эмоциях. Такие люди, как Габриэл Оук, не нуждаются в сочувствии – уважать их мы уважаем, но любить не любим. Габриэл твердо стоит на земле, держит удар, и, если соперник его вынудит, он первым сделает выпад. Кажется, он все знает наперед и редко обманывается в ожиданиях: такой уж у него характер, а вовсе не потому, что он всезнайка. Его трудно вывести из себя, своих симпатий он не меняет и, не дрогнув, смотрит в лицо опасности. Ни дать ни взять типичный супермен, но на самом деле это не так. В житейской обстановке он обычный деревенский парень. Такой пройдет по улице – никто на него не оглянется. Словом, Гарди – настоящий мастер романной прозы: он умеет сделать так, чтоб мы поверили в его вымысел, в то, что его герои – такие же люди, как мы с вами, со своими привычками и причудами; и при этом, как истинный поэт, он достигает такой степени обобщения, что мы понимаем: и они, и мы одного поля ягоды.