Итак, перенесемся мысленно в 1830 год в дом на Халам-стрит в Портленд-Плейс3, где живет семья Россетти, переселенцы из Италии: муж, жена и четверо детишек. Место непритязательное, обстановка бедноватая, но, как говорится, бедность не порок: эти иностранцы Россетти не очень-то и пеклись о соблюдении кодекса правил, принятых в типичной английской семье среднего класса. Держались замкнуто, одевались скромно, помогали беженцам – кто только из земляков у них не перебывал! даже горе-органисты и те находили у них кров; жили случайными заработками – уроками, переводами,– словом, не гнушались никакой работы. Кристина в семье всегда держалась особняком. Девочкой она росла тихой, сосредоточенной – она всегда про себя знала, что будет писать стихи, но это не только не умаляло, а, наоборот, укрепляло ее глубокое восхищение старшими сестрой и братьями4. Дальше – больше: мы представляем, как в ее жизни появились первые друзья; пытаемся из обрывочных воспоминаний ее близких составить ее образ. Она терпеть не могла ездить на балы. Наряжаться не любила, зато обожала домашнюю компанию: когда у них в доме собирались друзья и приятели братьев, она сидела в сторонке и слушала, как юные поэты и художники грозятся перестроить мир – их разговоры ее забавляли, и она время от времени вставляла какую-нибудь шпильку: не по вредности характера – нрава она была спокойного, а просто чтобы остудить горячие головы и разбавить поток самовлюбленной риторики. Сама она хоть и мечтала о славе поэта, тщеславие и фразерство собратьев по цеху не жаловала: чуждо ей это было. Про себя она знала, что стихи приходят на ум сами собой, от первого слова до последнего, будто их кто-то диктует, и ее не очень волновало, что о них скажут другие: в душе она знала им цену. Еще у нее была поразительная способность ценить и восхищаться талантами других людей: так, она безмерно уважала свою мать, в которой было столько кротости, ума, простоты и искренности. Она восхищалась своей старшей сестрой Марией: та, может быть, не понимала стихов и живописи, зато на ней держался весь дом. Ту же Марию, например, нельзя было затащить в египетский зал Британского музея – она наотрез отказывалась под предлогом, что не хочет оказаться среди праздной публики в тот момент, когда протрубят ангелы, возвещая Страшный суд, и мумиям придется на виду у всех напяливать на себя белые одежды. Кристине такое соображение не приходило в голову, и она была потрясена сестринской мудростью. Нам это «объяснение» кажется жуткой наивностью, и мы от души хохочем, тыча пальцем в аквариум, а вот Кристина, не знавшая другой жизни, кроме той, что шла «за стеклом», была уверена, что поведение сестры заслуживает всяческого уважения. Тут, пожалуй, первый раз за все время, пока мы наблюдаем за Кристиной через стекло, мы чувствуем в ней какую-то «стенку», что-то неподдающееся, какой-то «камешек» – иначе говоря, внутренний стержень.
Конечно, стержнем этим была вера. Еще девочкой она подчинила всю свою жизнь духовному общению с Богом. Это только со стороны кажется, что она тихо прожила отпущенные ей шестьдесят четыре года в доме на Халам-стрит, потом на Эндслей-гарденс и Торрингтон-сквер5; на самом же деле она обитала в той неведомой части света, где дух человеческий страждет невидимого Бога – Бога Судию (так решила для себя Кристина), Бога, проклявшего все земные удовольствия. Поэтому театр – это грех, опера – грех, обнаженное тело – грех, и нечего ее подруге мисс Томпсон убеждать ее в обратном: де обнаженные фигуры на ее новой картине – это феи; Кристина сразу поняла, что та лукавит. Словом, все в ее жизни определялось этим главным внутренним стержнем, средоточием муки и ликования. Вера, как камертон, все расставляла по своим местам: шахматы – занятие вредное, а вист и крибедж6 – вполне невинные игры. Но одно дело – развлечение и совсем другое – влечение сердца. Ей повстречался молодой художник Джеймс Коллинсон7, они полюбили друг друга, а потом оказалось, что он папский католик, и все распалось: она ему отказала. Тогда он пошел на решительный шаг – ради нее вступил в лоно англиканской католической церкви, и после этого она передумала: приняла его предложение. Но потом он, слабый человек, опять заколебался, поехал в Рим, и тогда Кристина, зная, что сердце ее разбито и счастья ей не видать, расторгла их помолвку. Прошло несколько лет, и последовало другое интересное предложение: свои руку и сердце ей предложил Чарлз Кейли8. И все бы ничего – ну что ж с того, что он – рассеянный с улицы Бассейной, ходит неряхой, зато он – ходячая энциклопедия, переводит Евангелие на язык ирокезов, смущает хорошеньких барышень во время бала вопросом о том, «интересуются ли они Гольфстримом», а Кристине подарил на день рождения заспиртованную морскую свинку, – но вот беда: он атеист! Естественно, Кристина дала ему отставку: «…видит Бог, я любила его так, как не любила мужчину ни одна женщина», но выйти замуж за безбожника было выше ее сил. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь: Кристина хоть и обожала «пушистые и круглые мордочки», всяких вомбатов, жаб, бурундучков – она и Чарлза Кейли ласково звала «ненаглядный мой соколик, крот ты мой единственный», но, когда дело доходило до небесной кельи, вход туда был заказан: ни кроты, ни вомбаты, ни соколы, ни даже Кейли в ее святая святых не допускались…
Так и сидел бы целую вечность перед «аквариумом», в котором, как в кунсткамере, собрано прошлое: диковинные фигуры, странные речи – им нет конца и края, сиди себе, смотри, слушай. А не заглянуть ли мне теперь во-он в тот уголок этого удивительного подводного царства?– спрашиваешь себя, прильнув к экрану, и вдруг в страхе отшатываешься: перед тобой встает в полный рост главная фигура. Словно та маленькая золотая рыбка, за которой ты полулениво наблюдал через стекло, сновала себе среди водорослей, тыкалась туда-сюда возле камешков, вдруг разом превратилась в чудо-кита, ударила хвостом и разбила вдребезги «стекляшку». Это произошло за чаепитием. Как-то однажды Кристина отправилась на вечер, который устраивала миссис Вертью Тебз. Почему она туда пошла – неизвестно, что там происходило – никто не знает, скорей всего, за чаем разговор зашел о поэзии и кто-то что-то сказал, как обычно бывает, в шутку, небрежно. И тут вдруг «поднимается со стула маленького роста женщина в черном, становится посередине комнаты и громко, во весь голос объявляет: „Я – Кристина Россетти!“ – и с этими словами возвращается на свое место». Всё: после этих слов возврата к аквариуму нет – старой сказке пришел конец. Своими словами Кристина Россетти расставляет все точки над «i». «Я – поэт»,– говорит она. Вы можете хоть сто раз праздновать ваши юбилеи – вы все равно ничем не отличаетесь от той праздной публики, что собралась за чаем у миссис Тебз. Чем вы здесь занимаетесь?– копаетесь в мелочах, перетряхиваете ящики моего рабочего стола, потешаетесь над мумиями, Марией, а заодно над моими сердечными привязанностями? Глупцы! Разве ради этого я старалась? Разве в этом суть? Суть – она вот: этот зеленый томик. В нем собраны мои стихи. Книжка стоит четыре шиллинга шесть пенсов9. Пожалуйста, прочтите. И с этими словами Кристина Россетти возвращается на свое место.
Да, ничего не поделаешь – поэтам не угодишь! В самый неподходящий момент кто-нибудь обязательно встанет и брякнет: поэзия и жизнь несовместны. Все это полная чушь: все эти ваши мумии, вомбаты, Халам-стриты, омнибусы, Джеймсы Коллинсоны, Чарлзы Кейли, морские свинки, госпожи Вертью Тебз, Торрингтон-скверы, Эндслей-гарденсы, вкупе с накладываемыми на себя веригами, постами и прочими религиозными штучками,– все это пустое, никчемное, не имеет никакого отношения к реальности. Все не важно – кроме поэзии: она одна имеет смысл. Единственный вопрос, который имеет значение,– это хорошие стихи или плохие? Правда, это самый трудный вопрос (торопимся мы вставить слово, чтобы успеть хоть что-то сказать): со времен начала мира о поэзии по существу сказано очень мало. Современники почти всегда ошибаются. Например, большинство стихотворений Кристины Россетти, напечатанных в этом зеленом томе – посмертно изданном собрании сочинений, при жизни поэта редакторы отвергли. Долгие годы публикация стихотворений приносила ей не более десяти фунтов в год. Тогда как опусы Джин Ингелоу10, – замечала она с сухим смешком,– переиздавались по восемь раз. Конечно, не все современники отличались близорукостью: были один-два поэта, один-два критика, к чьим мнениям она прислушивалась. Но даже и они настолько по-разному воспринимали ее творчество, что непонятно было, какими критериями они руководствуются! Так, рассказывают, что Суинберн, познакомившись с ее стихами, воскликнул: «По-моему, выше этого в поэзии ничего нет!»11, и, послушайте дальше, как он расписывает ее «Новогодний гимн»12: «…опаленный, омытый лучами солнечного света, он подобен музыке сфер, величественным аккордам и каденциям морских приливов и отливов, что неподвластны рукотворным арфе и органу»13. Затем появляется профессор Сейнтсбери14 во всеоружии теоретического знания, наводит свой монокль на «Гоблин Маркет»15 и делает следующее заключение: «Центральное стихотворение сборника [Гоблин Маркет] (скобки Вулф.– Н. Р.) написано метром, который можно охарактеризовать как эклектическое сочетание приведенного к общему знаменателю скелтонического стиха с разнообразными ритмическими формами, которые возникли в послеспенсоровскую эпоху, придя на смену деревянному эпигонству последователей Чосера. Наблюдается также некоторое тяготение к неравномерной строке, которое временами проявлялось в пиндарической поэзии конца семнадцатого – начала восемнадцатого века, а также, на более раннем этапе, в нерифмованной поэзии Сэйерса, а на более позднем – у м-ра Арнолда16». А вот что по тому же поводу говорит сэр Уолтер Рэлей17: «Полагаю, она самый сильный из современных поэтов… Беда заключается в том, что о чистой поэзии говорить в лекции по большому счету нечего, точно так же как бесполезно разбирать составляющие чистой воды. Лекцию о поэзии хорошо читать тогда, когда в стихотворениях полно грязи, примесей, осадка: тогда есть что разбирать, и получается интересная лекция. А что сказать о стихах Кристины Россетти? Когда я их читаю, мне хочется плакать, а не рассуждать, стоя за кафедрой»