18.
Получается, что существуют по крайней мере три школы литературной критики: одна – это школа «музыки сфер», вторая – школа неравномерной строки и третья – школа, предписывающая не критический анализ, а слезу. Все это выглядит очень странно и не вызывает доверия: ясно, что, если мы последуем такой методе, дело обернется провалом. Поэтому будет лучше, если мы просто откроем книгу и начнем читать, мыслями открываясь навстречу поэзии, а про себя попутно отмечая скорописью тот мгновенный отклик, что рождают в нас ее стихи. И запишется у нас примерно вот что: о, Кристина Россетти! Не судите строго: признаемся, мы не прочитали вашу книгу от начала до конца, хотя многие стихи помним наизусть. Мы не прошли ваш творческий путь и не проследили ваше становление поэта. Честно говоря, нам кажется, вы не сильно менялись. На наш взгляд, вы родились поэтом и всегда смотрели на мир одними и теми же глазами. Ни годы, ни интеллектуальное общение в мужской компании, ни прочитанные книги не оказали на вас и малейшего влияния. Вы предусмотрительно избегали читать то, что могло бы поколебать вашу веру, и с той же предосторожностью вы не пускали в свой мир никого, кто мог бы смутить ваши чувства. Ну что же, возможно, вы и правы – вам виднее. В поэзии вас вело настолько безошибочное чувство слова, что стихи рождались на слух, как музыка – как моцартовская «Волшебная флейта» или ария Глюка. Но гармоничность ваших песен вовсе не означала их простоту. Вы трогали струны – и в ответ каждый аккорд, как арпеджио, отзывался разными голосами и тонами. Как истинный прирожденный поэт, вы были зорки к цветам и краскам бытия. Ваши стихи золотятся пыльцой и ласкают глаз «матовой киноварью герани»19; сколько раз, надо думать, ваш пытливый глаз отыскивал в прибрежных зарослях «бархатные набалдашники»20 камышей, различал на спинке ящерицы «неземную вязь кольчуги»!21 То, с какой жадностью прерафаэлитки вы упивались оттенками цветов, наверняка изумляло вашу сестру – другую Кристину, прихожанку англиканской церкви. Та тоже внесла свою лепту в ваши стихи, добавив вашей музе строгости и сосредоточенной печали. Безграничная, немыслимая вера обвивает и закольцовывает ваши песни в невиданный красоты венок. Возможно, именно ей обязаны они своей нетленностью. Ваша грусть – конечно, от нее; ваш Бог – это суровый Судия, и ваш венок поэта больно колется терновыми шипами. Глаз радуется красоте, а мысль отрезвляет, нашептывая: красота – это тлен, все проходит, все суета сует. В музыку ваших песен вплетается колыбельная, навевающая сон, забвение, покой. Потом внезапно, ни с того ни с сего все приходит в движение, раздается смех, кто-то порскает в разные стороны, улепетывая со всех ног. Слышно, как возятся зверушки; резко кричат грачи, издавая странный гортанный звук; тычутся во все углы смешными мохнатыми мордочками, забавно похрюкивая, четырехпалые увальни. Вам ведь не чуждо ничто человеческое – и вы любили посмеяться, показать нос. На дух не переносили фальшь и притворство. Скромность не мешала вашей самодисциплине, убежденности в своем таланте, уверенности в своей точке опоры. Не дрогнувшей рукой прореживали вы строчку за строчкой, убирая лишнее; вслушивались в каждое слово, проверяя его на чистоту звучания. Никакой воды, ваты, ничего сырого в вашей книге нет. Вы – Мастер, одним словом. Разбуди вас ночью, застань за виршами, за утренними гаммами – вы вся как натянутая струна: готовы к встрече с тем единственным осиянным суженым, что, являясь всегда нежданным гостем, сплавлял ваши стихи, будто в тигле, в один нерасторжимый слог:
Но дай мне маки, до краев напитанные сном,
И вьюн, прильнувший к ветке жадным ртом,
И первоцвет, луны печальной око22.
Да, странная это штука – природа вещей, и столь непредсказуемо чудо поэзии, что – как знать?– может, иные из ваших стихов, которые вы когда-то писали в стол в вашей крохотной спальне под крышей, переживут века и уцелеют в их первозданной свежести даже тогда, когда от Музея Виктории и Альберта останутся одни руины23. Как знать, может, наши далекие потомки будут петь ваше знаменитое:
Когда, мой брат, умру я…24
или это:
Мое сердце ликует, как птица25, —
даже тогда, когда Торрингтон-сквер превратится в коралловый риф и в том месте, где была когда-то ваша спальня, заснуют туда-сюда косяки рыб. А может, случится так, что со временем лес отвоюет городской асфальт, перегородки зарастут травой и в ней закопошится всякая живность, запрыгает на мягких упругих лапах зверье – разные вомбаты, бурундучки, мыши полевки… Чего только не бывает! Поэтому, возвращаясь к вашей биографии, я скажу так: окажись я за столом в гостиной миссис Вертью Тебз, я бы не упустила момент – едва со стула поднялась немолодая женщина в черном, вышла на середину зала и сказала: «Я – Кристина Россетти!», я бы не постеснялась – грохнула бы об пол чашку в знак восхищения или, на худой конец, сломала бы перочинный ножик.
Обыкновенный читатель
У Сэмюэла Джонсона в его «Жизнеописании Грея»1 есть фраза, достойная того, чтобы вынести ее на стену если не каждой домашней библиотеки – это громко сказано,– то уж точно каждой комнаты, где тесно от книг и где люди обычно проводят время за чтением. Вот эта фраза: «…мне доставляет радость общаться с обыкновенным читателем, ибо в конечном итоге это благодаря его здравому смыслу, его не испорченному литературными пристрастиями вкусу судят люди о праве поэта на поэтические лавры: за ним последнее слово, после того как умолкнет суд тонких ценителей художественности и несгибаемых приверженцев науки»2. В этом проницательном наблюдении Джонсона скрыта точная характеристика природы читателя; к тому же оно наделяет особым смыслом – как бы осеняет знаком благоволения мэтра – невинное, хотя и весьма сомнительное времяпрепровождение: ведь чтение книг, поглощая уйму времени, кажется, не оставляет никаких вещественных следов.
Не путайте! – словно отделяя одно от другого, уточняет Джонсон: обыкновенный читатель – это не критик и не ученый. Во-первых, он не так хорошо образован, как они, а во-вторых, природа не одарила его теми щедротами, какими осыпала при рождении этих счастливчиков. Читает он в свое удовольствие, а не ради того, чтобы поделиться знаниями или уличить собратьев в неправильном суждении. Главное же, в отличие от критика и ученого, читатель вечно стремится по наитию, неведомо из какого сора, сам для себя создать нечто целостное: то соберет из обрывочных впечатлений портрет, то набросает черты эпохи, то выведет целую теорию писательского ремесла. Поглощенный чтением, он день за днем словно ткет полотно – пусть оно не очень ладно скроено, местами лежит косо, кое-где просвечивает, как рядно, зато занятие это каждый раз доставляет ему минутную радость оттого, что получается похоже: хочется полюбоваться, засмеяться, поспорить. Да, он торопится, допускает неточности, он враг последовательности – сегодня хватается за стихотворение, назавтра его увлекает какая-то старинная диковинная форма, ему не важно, откуда они, с чем их едят, главное, они ему в строку, складываются в единую картину. Ясно, что высокая критика здесь и не ночевала. Однако если, как утверждает Джонсон, слово обыкновенного читателя берут тем не менее в расчет при окончательном определении поэтических достоинств, если, при всей внешней необязательности и ничтожности, оно не только не тонет в общем хоре голосов, а, напротив, звучит полновесно в заключительном аккорде ценителей литературы, то, согласитесь, слово это, видимо, стоит подхватить, развить и записать.
Примечания
Своя комната
Это эссе ранее публиковалось на русском языке (Вулф В. Своя комната // Эти загадочные англичанки. М., 1992. С. 80–154). Перевод выполнен по: Woolf V. A Room of One’s Own. Herts; London, 1978.
На английском языке эссе впервые опубликовано в 1929 г. издательством «Хогарт Пресс».
1Когда мне предложили выступить с темой «Женщины и литература»…– В основу эссе легли два доклада, с которыми писательница выступила в октябре 1928 г. перед студентками английских колледжей Ньюнем и Гэртон.
2 Несколько замечаний о Фанни Бёрни и о Джейн Остен, дань уважения сестрам Бронте и история заснеженного Хоуорта, пара остроумных высказываний о мисс Митфорд, почтительный намек на Джордж Элиот, ссылка на госпожу Гаскелл…– Здесь Вулф шутливо воспроизводит привычный набор имен и литературных легенд, всплывающих в разговоре, как только заходит речь об английских писательницах. Это Бёрни Фрэнсис (1752–1840), автор романов «Эвелина» («Evelina», 1778), «Цецилия» («Cecilia», 1782), «Камилла» («Camilla», 1796). Это легендарная Джейн Остен (1775–1817), см. примеч. 1–30 к эссе «Джейн Остен» на с. 290–293 наст. изд. Это знаменитые писательницы первой половины XIX в. Шарлотта, Эмили и Анна Бронте, чье детство прошло в доме отца Патрика Бронте, священника в местечке Хоуорт на севере Англии, графство Йоркшир (одно из самых первых эссе Вирджинии Вулф, «Хоуорт, ноябрь 1904 г.», было посвящено описанию ее поездки в Хоуорт), о Шарлотте и Эмили Бронте см. примеч. 1 и 9 к эссе «„Джейн Эйр“ и „Грозовой перевал“» на с. 294 и 295 наст. изд. Это Мери Митфорд (1787–1855) – английская поэтесса, драматург, прославилась как автор очерков и рассказов «Наша деревня» («Our Village», 1832). Это Джордж Элиот (1819–1880), см. примеч. 1–22 к эссе «Джордж Элиот» на с. 295–299 наст. изд. И это, наконец, Элизабет Гаскелл (1810–1865), английская писательница второй половины XIX в.
3 …Оксбридж и Фернхем…– Оксбридж – сокращенное название двух старейших английских университетов Оксфорда и Кембриджа; впервые его употребил У. М. Теккерей в романе «Пенденнис» («Pendennis», 1849) для обозначения вымышленного университета. Название «Фернхем» (букв. «заросли папоротника») придумано Вирджинией Вулф как обобщенное название колледжей для женщин. Как известно, первые женские колледжи Ньюнхем и Гэртон появились в Англии в 1860-е годы. В первой главе этого эссе читатель найдет немало отголосков истории создания первых женских образовательных учреждений в Англии.