– А твои-то как дела, птица-секретарь? – кряхтит Дыдылдин на обратном пути, придерживая себя за поясницу, кое-как выбираясь с заснеженной тропинки на главную аллею парка.
– Фигово, Василь Василич, – докладываю я, ковыляя за ним с опустевшей клеткой, притопывая ногами, чтобы сбить снег с отсыревших джинсов и раскисших ботинок, – настроение на нуле. Ничего меня не касается. Ничего не вдохновляет. Свет в квартире три дня назад отключили. Говорят, два пьяных электрика меняли в подъезде проводку, что-то не так соединили, случилось замыкание. Сидим теперь со свиньей в темноте. Ужинаем консервами при свечах.
– В этом я не виноват, – с готовностью оправдывается Дыдылдин. – В мои обязанности входит разгон облаков, установление ясных и безветренных дней, чтоб человечеству лучше работалось и веселее жилось. А в чужие дела я не лезу. Повторяю еще раз: на политику никак не влияю, за происходящее в стране я не в ответе… А чего тебе надо-то, свинопас, помимо электричества и домашнего наваристого борща? Чего тебе недостает? – этот сказочный вопрос задается интонацией всемогущего, который прямо сейчас стукнет ореховой палкой об асфальт, взмахнет клетчатой тряпицей, наладив свет во всем подъезде и организовав обед из семи блюд. Не говоря уж о многом другом. Тогда меня пробивает:
– У меня уже есть старенький мопед Костяна и мятый шлем, украшенный языками пламени. Не хватает новых казаков из грубой ароматной кожи. И чтобы в голенище был вложен нож. Я хочу нестись и чувствовать ветер по широкому полупустому шоссе. Куда глаза глядят, мимо тайги с ее высокими черными елями, кедрами и соснами. Настолько долго, насколько получится, до конца. Чтоб мрачные водители-дальнобойщики бибикали мне вослед умопомрачительными сигналами и отдавали под козырек из высоких кабин фур и рефрижераторов. Тетеньки на остановках, выложенных поколотой советской мозаикой, будут стоять с корзинами в руках, провожая меня тусклыми недоумевающими взглядами из-под нависших бровей. Из глубины тайги за мной будут наблюдать зеленые глаза рысей и небесно-голубые глазищи волчиц. А где-то в чаще, в бревенчатых черных избушках, бабки-шаманки будут толочь кости и сыпать сероватую муку в чугуны с кипящим приворотным зельем, – все это я выдаю со скоростью пулемета и Тарантино. Мой спонтанный рэп приводит лесного колдуна в ужас:
– Постой, ты куда намылился-то, пропащий? Ты что задумал, неразумный? А как же наша рубрика? А как же знаменитый клад, покоящийся в одной из стен дорогой редакции? Как же, в конце концов, сказка обо мне в «МелсХелс», после которой я сделаю тебя счастливым? Не надо ехать в тайгу! Сейчас же отпусти в небо эту негодную блажь, как я тебя только что научил. Там на шоссе колдобины и грязь. Кто-нибудь позвонит по мобильному, ты ответишь, не справишься с управлением, врежешься в столб… В тайге в будущем месяце я устрою метель, – хмуро угрожает он. – Будут снежные заносы. Я нагоню туда тучи, случится повсеместная холодрыга и беспрерывный снегопад, а на дорогах – гололед. Завоет холодный ветер. С крыш посыплются сосульки. Ни один грузовик туда не доедет, а твой мопед и подавно.
– Кто бы сомневался, Василь Василич…
– Не груби, не перебивай старших, – добродушно продолжает Дыдылдин. – Вообще, ты мне друг или кто? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, канючит: – Тогда не езди, пожалуйста, в тайгу. Потом, я не понимаю, зачем тебе вся эта ахинея. Сапоги какие-то, ножи. Зачем ты себя так придумал? Слухай мои директивы и запоминай: тебе срочно надо выдумать себя совершенно по-другому. Я считаю, что самый удачный образ – тот, который однажды придумал себе и успешно воплощает в жизнь колдун Дыдылдин. Это оригинальный, неповторимый образ не дает мне соскучиться, за это меня уважают и очень боятся. А однажды даже сравнили с самим Распутиным, – последнюю фамилию он произносит, понизив голос, с трепетом и теплотой. – Возьми на вооружение все, что я тебе сегодня сказал. Про мертвечину, птиц, блажи и оригинальный образ. Обмозгуй. И ты очень скоро себя придумаешь взаправдашним, деятельным, бодрым. И воплотишь в жизнь. Тогда все сразу резко изменится. Ты фантазер, сказочник. У тебя все получится, я это чувствую, – заключает он, стряхивая с шапки снег.
– Ладно, Василь Василич, так уж и быть, – вздыхаю я, отдавая ему пустую клетку на выходе из парка. – Нож и сапоги отменяются, мопед пылится в гараже, тайга подождет. Я остаюсь, придумываю свой сказочный, неповторимый образ. И пишу прогноз в мартовский номер «Индюка».
А в тайге, как передали по радио, через два дня действительно разразился затяжной снегопад. И бабушки-шаманки, оторвавшись от котлов с приворотным зельем, задумчиво следили за хлопьями снега из низких окон избушек. Тетушки на остановках, выложенных советской мозаикой, кутались в пушистые шали и приплясывали на ветру, ожидая автобус. Дальнобойщики мерзли в высоких кабинах фур и рефрижераторов. А волчицы с небесно-голубыми глазищами завывали по ночам, разглядывая звезды и кружевные снежинки, что плавно опускались с облаков на землю. Изредка и мы со свиньей, застыв у подоконника, завороженно наблюдали крыши соседних домов и далекий дым. Свинья тихонько пыхтела, пробуя на зуб салфетку и оранжевую бумажку-напоминалку. А я пытался себя как-нибудь похитрее придумать. Чтобы сказка моя все-таки началась. Чтобы на том конце пути кто-нибудь прислушивался сквозь метель к звукам с широкого полупустого шоссе. Ждал и заваривал чай к моему приезду.
Глава 10Утром местами туман
Дело близится к полуночи. Небо ясное. Атмосферное давление терпимое. Судя по веткам деревьев, что темнеют по ту сторону окна, – на улице безветрие. Это означает, что ветер устал, спрятался где-то на чердаке или, прикинувшись птицей, отсиживается в голубятне, что хитровато синеет недалеко от метро «Царицыно», в низине среди тополей и берез. Столбик термометра замер напротив отметки -8. Некоторая влажность в воздухе имеется, так как недавно прекратился снегопад. В этот поздний час акула журналистики Алексей Груздев позвонил торжественно сообщить, что мартовский прогноз никуда не годится. Все в нем туманно, сыро и требует жесточайшей доработки.
– Вот что я тебе скажу, пресс-секретарь, – выдохнув в трубку горький дым, зловеще прошепелявил знаменитый на всю страну мастер давать и брать интервью, – с каждым номером задача твоя усложняется. Имей в виду: повторяться нельзя. Посмотрим, как ты выкрутишься, Ниточкин. Что ты еще поведаешь нам о погоде. Поглядим, сколько ты еще продержишься с этим своим сумасбродом, так называемым колдуном. Мы уже ставки делаем тут в редакции. Я утверждаю, что больше трех номеров вы не потянете.
От сокрушительной энергетики главного редактора радиотелефон замигал, по комнате закружила отлипшая от монитора бумажка-напоминалка.
Около минуты я слушал оставшиеся после надменного «пока» пронзительные и жалобные гудки. В довершение ко всему снова вырубили электричество. Пришлось сложить в синий пластмассовый таз семь замороженных пицц и выставить на балкон. Естественно, после таких зловещих предзнаменований во мне поселился страх провалить мартовский прогноз, упустить рубрику и проморгать клад, замурованный в стене редакции.
Будто учуяв, что дела плохи, начальник погоды сатирического журнала «Индюк» звонит поднять своему пресс-секретарю боевой дух.
– Служба спасения на проводе, – радостно пыхтит он, – с утра пораньше твой друг Дыдылдин оповестил шесть радиостанций, что в полдень, вопреки официальным прогнозам, в Москве повернет на весну. И в грязь лицом не ударил. Ровно в полдень небо прояснилось, в город ворвался серебристый взволнованный ветер, в очередной раз подтвердив, что погода находится под моим неусыпным контролем. Это пока предвестники, настоящую весну планирую запустить недельки через три. Понимаешь, живет в соседнем подъезде хороший человек, бывший физик. Он после инфаркта целыми днями пропадает теперь на реке. Сидит на льду, смотрит в лунку. Иногда очень грустит. Иногда радуется, что жив. Иногда хочет рюмочку, гульнуть и покурить, а нельзя. Пушкина, кота моего, почти каждый день свежей рыбой угощает. Упросил он, чтобы пока не таяло. Очень надеется еще порыбачить и как следует, в тишине, обдумать жизнь. Как же не пойти навстречу человеку… Обожди минуту, дам прослушать записи моих последних радиовыступлений.
В трубке, словно пробиваясь из далекого прошлого, раздается забытый звук перемотки аудиокассеты. Вслушиваясь в него, я неожиданно различаю натужный смех двух девчонок из математического, с которыми мы частенько засиживались допоздна возле подъезда под песни «Кино» из старенького кассетного магнитофона Panasonic. Я снова вижу серые, прохудившиеся кроссовки одноклассника Леньки, с которым мы учились курить под окнами кабинета труда, пока нас не поймал физрук. Кассета перематывается, и я снова оказываюсь в тесной и сумрачной школьной радиобудке, расположенной между спортивным и актовым залами. Здесь мы часами толкались, когда директриса решила устроить на переменах общеобразовательные радионовости. Тогда-то я впервые заметил, точнее, разглядел, рыжеватую и веснушчатую одноклассницу Алену. Три месяца эксперимента в коридорах и кабинетах школы на переменах звучал ее звонкий, цветочный, немного насмешливый голос. Между тем перемотка кассеты заканчивается, щелкает кнопочка «play», в трубке пиликает знакомая музыкальная заставка радио «ЭхЭм». Бархатистый басок ведущего произносит скороговоркой: «С вами Игорь Кухаркин. Телефон студии 999-99-99. И у нас звонок». В радиоэфире голос Василь Василича всегда источает торжество и восторг от долгожданного обретения аудитории. Для него это прорыв в вечность, выход из окраинных будней в настоящую жизнь. И контролер железнодорожной станции спешит, чтобы его не оборвали на полуслове: «Добрый вечер, страна! Я позабочусь, – кричит он ошалевшему ведущему, – чтобы в предстоящую неделю в Москве светило солнце. Мороз смягчу. Если же снеговая туча все-таки проскочит, безобразница, знайте: мне снова испортили настроение бесстыжие безбилетные пассажиры. Но, как известно, я долго злиться и печалиться не умею. Поэтому очень скоро солнце снова выглянет из-за туч». Под конец он выкрикивает: «Дорогие люди! Верьте в себя, верьте в доброго волшебника Дыдылдина!» – и просит поставить зажигательную, вселяющую бодрость песню.