Наконец впереди мы заметили каменную хижину. Там мы и нашли монаха, которого я буду звать стандартным уважительным титулом Ринпоче (мы обещали всем им сохранить анонимность). Пускай это будет Ринпоче № 1. Он жил в тихом уединенном месте на протяжении десяти лет. Одному из наиболее опытных медитирующих из тех десяти, которые были в списке Далай-ламы, Ринпоче № 1 было уже за шестьдесят, и он не мог в полной мере воспринять нашу миссию. (Алан Уоллес, которого Ринпоче № 1 помнил после нескольких месяцев, которые тот провел в уединении среди них, переводил с английского на тибетский и обратно.) На тот момент мы хотели просто установить контакт, объяснить свои цели и продемонстрировать, какие эксперименты надеялись провести. Одним из них был тест Струпа, в котором слова, обозначающие определенный цвет, написаны другим цветом. Например, «голубой» напечатан красным. Задача в том, чтобы прочитать слова, не отвлекаясь на цвет букв. Это тест на концентрацию, на способность отсеивать отвлекающие факторы. Но Ринпоче № 1 очень скромно сказал, что его собственная практика медитации была в лучшем случае посредственной (что он объяснил проблемой с желчным пузырем), и если мы хотим изучить влияние медитации – что ж, мы просто должны медитировать сами! Мы не приняли во внимание тот факт, что смирение является одной из ценностей тибетского буддизма и даже описание своей медитации может быть истолковано как хвастовство. В хижине Ринпоче № 1 мы не добились даже беседы, не говоря уже о данных ЭЭГ.
Не лучше у нас получилось и с Ринпоче № 2, несмотря на то, что он был одним из учителей Алана Уоллеса. В этом случае проблема заключалась в других ученых. Ринпоче № 2 рассказал нам об известном йоге по имени Лобзанг Тензин, который также был с холмов над Дхарамсалой. Он отправился в Гарвардскую медицинскую школу для неинвазивных исследований медитации (так, по крайней мере, ему говорили ученые). Но исследователи из Гарварда взяли у Лобзанга кровь, и спустя три месяца после возвращения в Дхарамсалу он умер. Ринпоче № 2 был убежден, что вмешательство ученых убило его друга. В течение нашей трехчасовой беседы он сказал еще одну вещь: не имеет смысла пытаться измерить ум, у которого нет формы и физического воплощения. Если бы мы и могли что-то успешно измерить, заверил он нас, это было бы совершенно неважно с точки зрения понимания воздействия медитации. Аналогичным образом все прошло и с монахами № 3, № 4… и так до десятого. Один любезно посоветовал нам молиться Далай-ламе для успеха в нашей работе. Другой предложил вернуться через два года – к тому времени он планировал добиться некоторых скромных успехов в достижении самадхи, что лучше всего можно перевести с санскрита как «медитативный покой». Цель самадхи – блокировать отвлекающие факторы, чтобы ум мог сосредоточиться на объекте со всей ясностью и непоколебимостью. Другие монахи опасались, что, если они подвергнутся нашим странным тестам, это может нарушить их медитативную практику. Но больше всех повторялась мысль, выраженная Ринпоче № 2: физические измерения просто не подходят для того, чтобы понять влияние медитации на ум. Использовать ЭЭГ, чтобы определить, скажем, сострадание, развивать которое медитация вполне способна? Забудьте. К тому времени, когда мы добрались до нашего последнего монаха, у нас был нуль из десяти.
Несмотря на научные неудачи, я чувствовал, что мы преуспели кое в чем другом. Один из монахов, которого долгие годы держали в китайской тюрьме в Тибете и пытали, в конце концов сбежал в Дхарамсалу. Он рассказал нам – с западающими в память деталями, мгновение за мгновением – об изменениях, которые произошли в результате сострадательной медитации (находясь в плену, он регулярно ее практиковал). Печаль, отчаяние и гнев, которые сначала заполнили его разум, как он объяснил нам, уступали место, каждый день понемногу, состраданию, в том числе и к тюремщикам, на которых он стал смотреть как на страдающих от недуга ума, происходящего не по их воле. Поэтому они в некотором смысле рассматривались им как товарищи по несчастью. Конечно же, я думал, что эта необычайная способность может научить нас чему-то о разуме и мозге.
Через десять дней походов по горам мы отказались от идеи собрать научные данные о медитации. Перед отъездом из Дхарамсалы, однако, мы еще раз встретились с Далай-ламой, рассказав ему, что наши надежды на сбор данных о неврологических последствиях длительной медитации не увенчались успехом. Мы объяснили причины, по которым эти сведущие люди отклонили наши мольбы, озвучили их подозрения к нашим аппаратам и тревожные сообщения о том, что случилось с другими монахами, которые сотрудничали с западными учеными. Далай-лама сидел и слушал наш печальный рассказ, а потом вдруг сказал: «А что, если вам еще раз попробовать пообщаться с людьми, занимающимися долгосрочной практикой? Но только с теми, кто ездил на Запад и больше знаком с западным образом мышления и технологиями?» Никто из медитирующих, которые жили в горах, не имел далеко идущих контактов с западным миром и его наукой. А те, у кого такие контакты имелись, не стали бы подозревать, что электроды способны нарушить их практику медитации. Может быть, мы могли бы пригласить таких монахов в свои лаборатории на Западе вместо того, чтобы пытаться протестировать их в полевых условиях? Это позволило бы нам создать контролируемую среду. (И в качестве бонуса никаких больше походов по горам с килограммами оборудования!) Меня это сразу же заинтересовало. А когда Далай-лама пообещал замолвить за нас словечко перед некоторыми буддийскими практикующими своего круга, я понял, что мы близки к цели.
Но у самого Далай-ламы тоже была просьба. Он понимал, как он сказал нам, что психологические исследования почти исключительно сосредоточены на отрицательных эмоциях – тревоге, подавленности, страхе, печали. Почему, спросил он, ученые не могут вместо этого использовать современные средства нейробиологии для изучения таких качеств, как доброта и сострадание? Я просто не знал, как ответить. Я пробормотал что-то о том, что большинство биомедицинских исследований на Западе обусловлены желанием излечить болезнь и что эта же модель была перенесена на исследование эмоций. Поскольку тревога, депрессия и им подобные являются проблемами и даже заболеваниями, они занимают львиную долю научного внимания, а поскольку любовь и доброта проблемами не являются, они в значительной степени игнорируются. Но когда я это объяснил, это показалось пустым звуком даже мне самому. Конечно же, чем больше мы знаем о положительных эмоциях, тем больше шансов, что мы сумеем научить людей их развивать. Но (как я узнал, когда вернулся домой) в те дни термин «сострадание» даже не был включен в алфавитный указатель ни одного из основных учебников по психологии. В тот момент и на том месте я поклялся сделать все возможное, чтобы исправить эту ситуацию. Я сделаю все, что в моих силах, сказал я Далай-ламе, чтобы нанести сострадание на карту науки. Я также пообещал более открыто говорить о своем интересе к медитации, чтобы окончательно выйти из чулана к моим коллегам-профессионалам и рассказать о собственной медитативной практике. К тому времени я был уже профессором Висконсинского университета и выиграл несколько профессиональных наград. Что я мог потерять?
Глава 10Монах в аппарате
По горячим следам нашего путешествия в горах Дхарамсалы (под этим имеется в виду «исследование», в котором ни один монах из тех, до которых мы смогли добраться, не согласился принять участие) я понял, что в проведении исследований долгосрочной медитации практикующие врачи сталкиваются с некоторыми препятствиями. Сложность, состоящая в том, чтобы добиться сотрудничества, была одним из них. Более значительным был тот факт, что люди, которые посвятили свои жизни воспитанию духа и ума, проводя все больше и больше часов за самадхи и випассаной или другими формами медитации, для всего остального человечества могут быть, мягко говоря, нетипичными. Мало кто из нас выбирает проводить такие большие промежутки времени в безмолвной тренировке ума и созерцании. Даже если бы я в итоге доказал, что шаблоны активности мозга у тех, кто долгое время практикует медитацию, имеют явные отличия от шаблонов тех, кто является новичком в медитации, или тех, кто вообще не медитирует (что я действительно сделал, о чем расскажу позже), это, возможно, и не означало бы того, чем кажется на первый взгляд: может быть, причина, по которой мозг тех, кто долгое время занимается медитацией, отличается от мозга остальных смертных, в том, что они были такими с рождения. Может быть, врожденное отличие мозга является причиной выбрать созерцательную жизнь. Может быть, различия в мозге не результат медитации, а ее причина. Поскольку мы не располагали данными о том, что из себя представлял мозг монахов до того, как они занялись медитацией, мы не можем исключить подобную вероятность.
Понимание этого было лишь одной причиной, по которой я приостановил исследование тех, кто занимался долгосрочной медитацией. Другая причина состояла в том, что люди закатывают глаза, когда слышат, сколько именно часов подразумевает слово «долгосрочная»: свыше десяти тысяч. Или, по несложным подсчетам, два часа в день, семь дней в неделю, семьсот четырнадцать недель – около четырнадцати лет. Есть ли у вас время на один час в день, не говоря уже о двух? Затем вы рассчитываете дальше до двадцати восьми лет. Вы можете произвести и другие подсчеты, но вывод очевиден: большинство людей с семьей, работой и другими вещами, которые требуют их времени (например, сон и еда), знают, что они никогда не будут так много медитировать за всю свою жизнь.
Эти опасения – что занятия долгосрочной медитацией могут начаться из-за того, что мозг необычен, и что десять тысяч часов медитации недостижимы для большинства людей – указали мне на одно решение: вместо того, чтобы сравнивать медитирующих с теми, кто не медитирует, я решил изучить последствия коротких периодов медитации и отслеживать состояние людей в течение долгого времени, чтобы увидеть, изменится ли их мозг.