.
6. Обратимся к тексту, чтобы детально прокомментировать наиболее красноречивые абзацы рассказа[291] в терминах этих семи изотопий.
По восточному обычаю в нашем доме никогда не ели свинину и детям строго-настрого запрещали [ЭЗ-МУС].
Я до того ясно представлял себе вкус колбасы, что, когда попробовал ее позже [ЭЗ-СОВ], даже удивился, насколько точно я угадал его фантазией [ТВ-ГЕР].
Я никогда не нарушал принятого порядка. В детском саду я вылавливал куски свинины из плова и отдавал товарищам [ЭЗ-МУС]. Я как бы чувствовал идейное превосходство [ЭЗ-СОВ] над ними. Приятно было нести в себе некоторую загадку, как будто ты знаешь что-то такое недоступное окружающим [ТВ-ГЕР].
Соседка тетя Соня говорила всегда тихим голосом. Во время коммунальных баталий с соседями она свой голос почти не повышала [АК-ИГР], что создавало дополнительные трудности для противников, так как часто, недослышав ее последние слова, они теряли путеводную нить скандала и сбивались с темпа [АК-ЧИТ].
Мама говорила, что тетя Соня спасла меня от смерти. Я почему-то не испытывал никакой благодарности, но из почтительности, когда они об этом заговаривали, как бы радовался тому, что жив [АК-ИГР].
По вечерам она часто рассказывала историю своей жизни, главным образом о первом своем муже, убитом в гражданскую войну. Рассказ этот я слышал много раз и все-таки замирал от ужаса в том месте, где она говорила, как среди трупов убитых ищет и находит тело своего любимого. Здесь она обычно начинала плакать, и вместе с нею плакали моя мама и старшая сестра [АК-ИГР, АК-ЧИТ].
Меня всегда поражало [АК-ЧИТ], как быстро после этого женщины успокаивались и могли весело и как-то даже освеженно болтать о всяких пустяках [АК-ИГР].
Тетя Соня курила и подтрунивала над мужем в том смысле, что ничего не получится из его починки [АК-ИГР].
Я всегда радовался за него и улыбкой давал знать, что я тут ни при чем, но ценю то, что он берет меня в свою компанию [АК-ИГР].
Однажды, когда я сидел у них, пришла сестра. Тетя Соня нарезала ломтями нежно-розовое сало. Они и до этого часто ели сало, предлагали и мне, но я неизменно и твердо отказывался [ЭЗ-МУС]. Слегка поломавшись [АК-ИГР], она взяла этот позорный бутерброд и стала есть [ЭЗ-МУС].
Я чувствовал, с каким удовольствием она ест. Это было видно и по тому, как она ловко и опрятно слизывала с губ… и по тому, как она глотала каждый кусок, глуповато замирая и медля, как бы прислушиваясь к действию, которое он производит во рту и в горле, — вернейший признак того, что она получала удовольствие [ЭЗ-МУС, АК-ИГР, АКТ-ЧИТ].
При этом она с чисто женским коварством [АК-ИГР] рассказывала про то, как мой брат выскочил в окно, когда учительница пришла домой жаловаться на его поведение.
Рассказ ее имел двоякую цель [АК-ЧИТ]: во-первых, отвлечь внимание от того, что сама она сейчас делала, и, во-вторых, тончайшим образом польстить мне, так как на меня жаловаться учительница не приходила [АК-ИГР].
Рассказывая, сестра поглядывала на меня, стараясь угадать, продолжаю ли я следить за ней или, увлеченный ее рассказом, забыл про то, что она сейчас делает. Но взгляд мой совершенно ясно говорил, что я продолжаю бдительно следить за ней. В ответ она вытаращила глаза, словно удивляясь, что я могу столько времени обращать внимание на такие пустяки. Я усмехался, смутно намекая на предстоящую кару [АК-ИГР, АК-ЧИТ, ЭЗ-АНТ: первое предвестие доносительства].
Я чувствовал [АК-ЧИТ, ТВ-ГЕР], что кусок, который застрял у нее в горле, все еще на месте.
Делая вид, что порядок восстановлен [АК-ИГР], она снова откусила бутерброд.
Теперь она особенно вдумчиво жевала и после каждого куска так долго облизывала губы, что отчасти просто показывала мне язык [АК-ИГР].
И вот она его проглотила, облизнув губы, словно вспоминая удовольствие, которое она получила, и показывая, что никаких следов грехопадения не осталось [АК-ИГР].
Сестра приступила к чаю, продолжая делать вид, что ничего особенного не случилось [АК-ИГР].
Я бы предложенного сала, конечно, не взял [ЭЗ-МУС], но для нее это был бы хороший урок принципиальности [ЭЗ-СОВ].
— Мне надо уроки делать [ЭЗ-СОВ, ТВ-ГЕР], — сказал я с видом праведника [ЭЗ-МУС], давая другим полную свободу заниматься непристойностями [ЭЗ-СОВ, ЭЗ-МУС].
Придя домой, я быстро разделся и лег. Странные видения проносились у меня в голове [ТВ-ГЕР]. Вот я красный партизан, попавший в плен к белым, и они заставляют меня есть свинину. Пытают, а я не ем. Офицеры удивляются на меня, качают головами: что за мальчик? [ЭЗ-СОВ, АК-ИГР].
Я сделал вид, что сплю [АК-ИГР]. Сестра тихонько погладила меня по голове. Но я повернулся на другой бок, показывая, что и во сне узнаю предательскую руку [АК-ИГР, ЭЗ-СОВ].
Я готовился за обедом рассказать о проступке сестры [ЭЗ-МУС, ЭЗ-АНТ], но теперь понял, что говорить не время [АК-ИГР]. Все же я поглядывал иногда на сестру и делал вид, что собираюсь рассказать [АК-ИГР]. Я даже раскрывал рот, но потом говорил что-нибудь другое. Как только я раскрывал рот, она опускала глаза и наклоняла голову, готовясь принять удар [АК-ИГР, ТВ-ГЕР, АК-ЧИТ].
Порой она надменно встряхивала головой, но тут же умоляющими глазами просила прощения за этот бунтарский жест [АК-ИГР]. Она плохо ела.
— Ну конечно, — сказал я, — она вчера так наелась у дяди Шуры [ЭЗ-МУС, ЭЗ-АНТ].
Мать тревожно посмотрела на меня и незаметно для отца покачала головой [АК-ИГР].
Между первым и вторым я придумал себе новое развлечение. Я обложил кусок хлеба пятачками огурца из салата и стал есть, деликатно покусывая свой зеленый бутерброд, временами как бы замирая от удовольствия. Я считал, что очень остроумно восстановил картину позорного падения сестры [ЭЗ-МУС, АК-ИГР, ТВ-ГЕР].
Она поглядывала на меня с недоумением, словно не узнавая этой картины и не признавая, что она была такой уж позорной. Дальше этого ее протест не подымался [АК-ИГР, АК-ЧИТ].
Она стала рассказывать какую-то школьную историю, то и дело призывая меня в свидетели, как будто между нами ничего не произошло [АК-ИГР].
Это были лучшие глянцевые тетради [ТВ-ГЕР — будущему писателю дороги письменные принадлежности]. Их было девять штук, и отец раздал их нам поровну, каждому по три тетради. Такая уравниловка показалась мне величайшей несправедливостью [ЭЗ-СОВ].
Дело в том, что я бывал отличником [ТВ-ГЕР], брат же одним из самых буйных лоботрясов [ЭЗ-СОВ]. [О]н с четвертого класса мечтал стать шофером. Каждый клочок бумаги он заполнял где-то вычитанным заявлением:
«Директору транспортной конторы.
Прошу принять меня на работу во вверенную Вам организацию, так как я являюсь шофером третьего класса» [ТВ-АНТ].
И вот меня, почти отличника [ТВ-ГЕР], приравняли к брату [ЭЗ-СОВ].
Или к сестре, которая вчера уплетала сало. Я отодвинул от себя тетради [ТВ-ГЕР] и сидел насупившись.
— А у меня две промокашки! — неожиданно закричала сестра.
Это было последней каплей. Я встал и дрожащим голосом сказал, обращаясь к отцу:
— Она вчера ела сало… [ЭЗ-МУС, ЭЗ-АНТ — донос].
Отец глядел на меня тяжелым взглядом из-под припухлых век. Глаза его медленно наливались яростью. В следующее мгновение отец схватил меня за уши, тряхнул мою голову, приподнял меня и бросил на пол [АК-ИГР].
— Сукин сын! — крикнул отец. — Еще предателей мне в доме не хватало! [ЭЗ-СОВ, ЭЗ-АНТ]
Помню, больше всего меня потрясли не боль и не слова, а выражение брезгливой ненависти. С таким выражением на лице обычно забивают змею [АК-ИГР, АК-ЧИТ].
С тех пор прошло много лет. Я давно ем общедоступную свинину [ЭЗ-МУС, ЭЗ-СОВ]. Но урок [ЭЗ-АНТ] не прошел даром. Я на всю жизнь понял, что никакой высокий принцип [ЭЗ-СОВ] не может оправдать подлости и предательства [ЭЗ-АНТ], да и всякое предательство — это волосатая гусеница маленькой зависти, какими бы принципами оно ни прикрывалось [ЭЗ-АНТ, АК-ИГР][292].
Шекспир отдыхает?..
7. «Театральность» не всегда ставится у Искандера на службу эзоповскому письму. Но тот или иной элемент «властной игры» для нее характерен.
В рассказе «Чик и Пушкин» есть второстепенный, казалось бы, пассаж об учителе истории, странность поведения которого Чик (= еще одно юное alter ego автора) разгадывает под руководством более наблюдательного одноклассника.
<У>читель рассказывал об одном древнегреческом полководце. Чик <…> взглянул на Севу <…> Оказывается, Сева уже вовсю улыбается и кивает на учителя <…> уже давно видит смешное. Но это был очень хороший учитель, и полководец, о котором он рассказывал, был грозный полководец. Чик <…> прислушивается <…>: ничего смешного! <…> Скоро урок кончится, а Чик ничего не поймет!
И вдруг его осенило! Очень уж горячо учитель истории рассказывал о греческом полководце! А сам по национальности грек! Своих нахваливает, своих! — вот что означали улыбки и кивки Севы.
И в самом деле <…> о полководцах других древних народов он так горячо не говорил. Ну, там Дарий, Цезарь, Ганнибал. Было от чего погорячиться, но там он что-то не слишком горячился <…>
А ребята <…>, конечно, знали, что учитель грек, но им и в голову не приходило, что он болеет за древнегреческого полководца. Очень уж далеко это было! Но он был грек и болел за древнегреческого полководца[293].
И тут меня (то есть автора этих строк. — А. Ж.) тоже осенило: в глаза бросилась параллель между школьным историком и самим Искандером, «болеющим» в «Пирах Валтасара» — за «своего» Дария (перса, как и отец автора), — ход в определенном смысле силовой!
Что мне в глаза не бросилось (но бросилось моему любимому корреспонденту), — это что у эпизода с историком есть классический подтекст:
«Рассказы о Чике»