<…> наполнены явными и скрытыми отсылками к школьной русской классике, и портрет учителя истории — реминисценция из «Ревизора»:
«Городничий. <Д>олжен вам заметить и об учителе по исторической части. Он ученая голова <…> но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя <…Н>у, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах — еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось. Я думал, что пожар, ей-богу! Сбежал с кафедры и что силы есть хвать стулом об пол. Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?..»[294].
Перекличка тем очевиднее, что, акцентируя горячность учителя (Очень уж горячо учитель истории рассказывал о греческом полководце <..> о полководцах других древних народов он так горячо не говорил <…> Было от чего погорячиться, но там он что-то не слишком горячился), Чик, а за его спиной Искандер, вторит гоголевскому городничему (…объясняет с таким жаром<…> Я думал, что пожар, ей-богу!).
В чем же функция этой отсылки? Думаю, что она не сводится ни к общехудожественной опоре на классику, ни к более специфической, но тоже типовой, задаче «нанесения литературы малого народа на литературную карту мира»[295], а имеет еще и совершенно особый искандеровский привкус — этнический и театральный.
По ходу непосредственного сюжета Чик обнаруживает, вслед за одноклассником Севой, неожиданную — недоступную другим ребятам — связь между национальностью учителя и национальностью полководца. Связь наглядную, интригующую, но не обязательно каузальную. Факт — что, когда грек говорит о греке, он горячится. Но потому ли (propter hoc?) он горячится, что они оба греки, остается заманчивой — мальчишеской — гипотезой.
К неожиданному открытию подталкивает и интертекстуальный поворот сюжета, возникающий из переклички с «Ревизором». Полководца городничий и Гоголь называют (в отличие от искандеровского рассказчика) по имени, а вот о национальности учителя умалчивают. Не должны ли мы — в свете урока истории в мухусской школе — прийти к выводу, что он тоже был грек? И тогда уже не абхазскому школьнику (Чику) придется поспевать за русским (Севой), а русскому классику (Гоголю) учиться у абхазского (Искандера).
Этакий пир великолепных догадок, на который приятно почувствовать себя приглашенным. Резюмируем этот метакогнитивный, театрально-семиотический сценарий:
Сева своими улыбками подначивает Чика разгадать шараду, невольно разыгрываемую учителем истории, а им, Севой, видимо, уже разгаданную.
Чику это, правда, не сразу, но вроде бы удается, и мы, читатели, разделяем его успех, по-кольриджевски воздерживаясь от недоверия к причинно-следственному истолкованию горячности одного грека по поводу подвигов другого.
Вскоре — или после небольшой задержки и с подсказки более проницательного читателя — мы припоминаем, что где-то, а именно в «Ревизоре», мы нечто похожее уже читали.
И тогда, кто попроницательней, делаем следующий дерзкий шаг: заключаем, что тем самым Искандер задал нам еще и метаинтертекстуальную шараду о гоголевском учителе истории.
Сформулировав ее, мы быстро — по аналогии с предыдущей — ее решаем.
У читателя (этих строк) может возникнуть вопрос: не слишком ли много в этих построениях выдумки? (или, как писал Александр Раскин, пародируя Евгения Евтушенко, «А это все не липовое?»). Попробуем разобраться.
Начнем с учителя истории. Не выдумка ли он и его горячность по поводу Александра Македонского, особенно ввиду переклички с «Ревизором»?! А ведь чем текст литературнее, интертекстуальнее, тем он шикарнее, но тем и сомнительнее в смысле достоверности.
Перейдем к Севе. Да был ли мальчик-то?! Ведь, рассуждая структурно, Сева нужен Искандеру лишь для того, чтобы оттенить исходную недогадливость Чика и драматизировать игру в загадки.
Ну, на самом деле не только. Своими заговорщическими улыбочками Чик и Сева перемигиваются еще с одним текстом школьной программы:
Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим вечером.
Мы — это, конечно, Печорин и Вернер (где Пушкин и Гоголь, там жди и Лермонтова). Кстати, те же авгуры есть у Пушкина, на них указывает в книжке о древнем Риме М. Л. Гаспаров:
Римляне славились <…> неслыханным даже в древности суеверием. <…> Теперь можно сказать, какие в Риме были гадатели. Их было две коллегии — авгуры и гаруспики.
Авгуры гадали по птицам. <…> Если птицы появлялись слева, с востока, это считалось хорошо, если с запада — плохо. <…>
Плутовство здесь было обычным. Подчас римляне дивились, как может авгур на авгура смотреть без смеха. «Смех авгуров» стал поговоркой о людях, которые знают кое-что о проделках друг друга.
Святая дружба, глас натуры.
Взглянув друг нá друга потом,
Как Цицероновы авгуры,
Мы рассмеялися тайком…
Впрочем, сами римляне чаще упоминали в этой поговорке не авгуров, а гаруспиков — гадателей по внутренностям животных[297].
Наконец, проблематичны и обе «разгадки» — как горячности искандеровского учителя истории, так и тем более национальности гоголевского.
Речь ведется об истории и автобиографии, то есть, по идее, о подлинных лицах и событиях, а получается, что, о чем ни спросишь, в натуре ничего вроде и нет. Но что точно есть, так это любовь Искандера к загадкам-разгадкам, театральности и, last but not least, мотиву этнической идентификации с великими предками. Учитель-грек болеет за древнего грека (= Александра), а перс Искандер за древнего перса (= библейского Дария, вернее, если держаться исторических фактов, за тоже перса, Кира II Великого, исторического победителя Валтасара и покорителя Вавилона, 539 год до н. э.).
А два пересмешника (Сева и Чик) подражают римско-лермонтовским авгурам — правда, не по этнической линии, а по литературно-классической и «театральной». Причем их побочные перемигивания служат предвестием переглядываний Чика с режиссером школьного спектакля в основной фабульной коллизии рассказа (еще один театр — и на этот раз с отчетливо «властным» элементом!):
После Чика еще двое мальчиков <…> читали стихи и басни. Но это было жалкое зрелище. Евгений Дмитриевич во время их чтения несколько раз находил глазами Чика и, качая головой, смотрел на него, как Посвященный на Посвященного. Чик<у…> ужасно понравились эти взгляды. Чик давно заметил, что так переглядываются интеллигентные люди, когда другие люди <…> начинают умничать и рассуждать.
<…Евгений Дмитриевич> радостно клекотнул и не забыл посмотреть на него, как Посвященный на Посвященного. Чик с удовольствием принял этот взгляд и ответил ему таким же. Это было все равно как с Севой Только там дело касалось смешного, а тут искусства. А в остальном одно и то же. <…>
Чик <…> поправлял чтеца, стараясь <…> переглянуться с Евгением Дмитриевичем взглядом, подтверждающим правильность его, Чика, Посвященности. Евгений Дмитриевич отвечал <…> несколько утомленными, но не отвергающими Посвященность Чика взглядами. <…>
Пока еще разучивали текст <…> он продолжал переглядываться с Евгением Дмитриевичем взглядом Посвященного. Этот взгляд <…> Чик <…> ухитрялся распространять даже на постановку старшеклассников <…>.
Чик почувствовал бездарность своего исполнения, однако все еще <…> продолжал бросать на Евгения Дмитриевича уже давно безответные взгляды Посвященного. В конце концов Евгений Дмитриевич не выдержал и на один из Посвященных взглядов Чика так клекотнул ему навстречу, что Чик вынужден был погасить в своих глазах это приятное выражение.
Типично авгурские переглядывания Посвященных даются c самого начала в ироническом ключе, и серия этих мизансцен заканчивается позорной деавгуризацией героя — юного alter ego автора[298].
Гаспаров М. Л. 2008. Капитолийская волчица. Рим до цезарей. М.: Фортуна ЭЛ.
Жолковский А. К. 2011. Пантомимы Фазиля Искандера // Он же. Очные ставки с властителем. M.: РГГУ. С. 321–333.
Жолковский А. К. 2016а. Семиотика власти и власть семиотики: «Пиры Валтасара» Фазиля Искандера // Он же. Выбранные места. М.: КоЛибри. С. 503–536.
Жолковский А. К. 2016б. «Летним днем»: Эзоповский шедевр Фазиля Искандера // Он же. Блуждающие сны. СПб.: Азбука-Аттикус. С. 181–202.
Жолковский А. К. 2023. Ай да Фазиль, ай да Искандер! Виньетка с примечаниями // Звезда. № 7. С. 263–272.
Зощенко М. М. 2008. Шестая повесть Белкина // Зощенко М. Собрание сочинений / Сост. И. Н. Сухих. М.: Время.
Искандер Ф. А. 1989. Сандро из Чегема. Книга третья. М.: Моск. рабочий.
Искандер Ф. А. 1994. Детство Чика. Рассказы. М.: Книжный сад.
Искандер Ф. А. 2010. Золото Вильгельма: Повести. Рассказы. М.: Эксмо.
Панова Л. Г. 2019. Как Чегем был нанесен на литературную карту мира: к интертекстам саги о Сандро // Вестник Литературного института им. А. М. Горького. № 4. С. 42–56.
Шекспир У. 2017. Отелло, венецианский мавр / Пер. П. Вейнберга. М.; Берлин: Direct Media.
Loseff L. 1984 On the Beneficence of Censorship: Aesopian Language in Modern Russian Literature. Műnchen: Otto Sagner.