Претендентку, как бы обокравшую саму себя, — ну и на общую жестокость судьбы. Неясно даже, описывать ли богатую подругу как Оппонентку[383].
Контрастным фоном ко всем подобным провалам притязаний являются, конечно, сюжеты об успехе Претендентов, — идеал, к которому тщетно стремятся Претенденты-неудачники. Таким успешным трикстером является, например, советский разведчик, с блеском выдающий себя за нацистского офицера Штирлица. Или, скажем, предприимчивая героиня следующего анекдота.
За приличную плату хозяйка предлагает посидеть в кресле, в котором когда-то сидел сам Вильям Шекспир.
— И много находится желающих?
— Ой, не говорите! Столько, что обивка быстро снашивается, и ее приходится менять каждые три месяца. А деревянную основу — каждый год.
В наших терминах:
Престижность притязаний удостоверяется здесь именем Шекспира, успех достигается полный, а его подрыв сдвигается за пределы собственно сюжета — в сферу рецепции: Читателю предлагается осознать, что от настоящего кресла великого Барда (если даже поверить, что изначально Претендентка располагала таковым) давно не осталось и следа. По-видимому, постепенно осознает ситуацию и Оппонент (собеседник хозяйки) (—/+). Со стороны Претендентки обман является вроде бы сознательным (+), хотя какую-то долю тупой наивности приходится допустить, поскольку Претендентка охотно признается в регулярном ремонте кресла (—/—). Другие Оппоненты (массовые клиенты аттракциона), естественно, должны не осознавать подделки, а впрочем, и они, возможно, не столько не знают, сколько не хотят знать.
Если согласиться, что как Претендентка, так и Оппоненты совмещают, хотя и в разных пропорциях, знание и незнание (+/—), то мы имеем здесь дело с сюжетом особого типа — амбивалентным. Рассмотрим еще несколько таких примеров.
На ней был халатик, переделанный из толстовки Эрнеста Павловича и отороченный загадочным мехом. Остап сразу понял, как вести себя в светском обществе. Он закрыл глаза и сделал шаг назад.
— Прекрасный мех! — воскликнул он.
— Шутите! — сказала Эллочка нежно. — Это мексиканский тушкан.
— Быть этого не может. Вас обманули. Вам дали гораздо лучший мех. Это шанхайские барсы. Ну да! Барсы! Я узнаю их по оттенку <…> Изумруд!
Эллочка сама красила мексиканского тушкана зеленой акварелью и потому похвала утреннего посетителя была ей особенно приятна.
Это очередной сюжет с великосветскими притязаниями и поддельными драгоценностями как орудием их осуществления. Хотя эпизод повествуется с точки зрения Бендера, Претенденткой в нем является Эллочка (соревнующаяся с дочкой Вандербильда), Бендер же выступает в роли Оппонента (а не Претендента, как в случае с Корейко; впрочем, мы увидим, что эти роли в принципе взаимообратимы).
Претендентка прекрасно знает о поддельности меха (+), но не опасается разоблачения Оппонентом, и оно не наступает. Напротив, Оппонент, сразу же опознавший подделку (+), не только признаетзаконностьпритязаний Претендентки, но и резко повышает масштаб признания (+/— +/—!).
Вместо знакомой эмблематичной пары: «адекватное орудие (икона, чистая рубашка, бриллиантовое колье) vs. неадекватное орудие (светский портрет, грязные носки, дешевая бижутерия)» мы получаем неожиданную: «неадекват (поддельный тушкан) vs. еще больший неадекват (воображаемые барсы)». И мотивируется это отнюдь не успехом Претендентки в обмане Оппонента, а готовностью последнего быть в этом обманутым.
Для типового Претендента-неудачника двойственность знания/незнания о неадекватности орудий (и, глубже, о противоречии между такими орудиями и высокими притязаниями) нормальна. Для удачливого Претендента циничное понимание неадекватности орудий — лишнее подтверждение его умелого трикстерства вопреки любым трудностям. А в эпизоде с тушканом обоюдная двойственность понимания (обе стороны знают о поддельности меха, а ведут себя так, как будто не знают) связана с тем, что в более широком контексте Оппонент (Бендер) сам является Претендентом (на стулья с драгоценностями), и согласованное двоемыслие ему выгодно (заручившись расположением Эллочки, он выменивает у нее стул).
Подобный сговор между Претендентами и Оппонентами характерен для целой группы сюжетов, на фоне которых данный эпизод (как и случай с желающими посидеть в кресле Шекспира) выглядит сравнительно безобидным. Много серьезнее положение с Оппонентами Хлестакова, которые готовы признавать истинными любые его заведомо ложные притязания, поскольку связывают с ними свои собственные и боятся их разоблачения.
Мотив страха, часто сопутствующий притязаниям на власть, становится важнейшей опорой двоемыслия в сюжетах, действие которых разворачивается на широкой политической сцене.
Захватив власть (взяв Белогорскую крепость), Претендент (Пугачев) изображает императора, и бóльшая часть Оппонентов признает эти притязания — свита (его казаки, покорная толпа жителей и даже дворянин Швабрин) играет короля. Но другие Оппоненты (Гринев, Савельич) и осознают ложность этих притязаний (+), и — вынужденно! — игнорируют ее (—). Как повествователь Гринев последовательно называет Претендента «самозванцем» и «мошенником», а как персонаж вступает с ним в двусмысленную игру: с глазу на глаз отказывается признать в нем государя, но публично не противится его власти и даже пользуется его царскими милостями (+/—).
Этой двойственности вторит Савельич, который, проговариваясь, называет людей Пугачева «злодеями» (а в другой сцене и его самого), но подает ему как власть имущему петицию, величает его «батюшкой» и не разоблачает его неуклюжих попыток скрыть свою неграмотность («— Что ты так мудрено пишешь? <…> Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь? — Молодой малый в капральском мундире проворно подбежал к Пугачеву. — Читай вслух, — сказал самозванец, отдавая ему бумагу»)[384].
Пушкин наглядно прописывает парадоксальную связь между знанием (пониманием ложности притязаний) и силой (подвластностью Оппонентов): не знание дает силу (как в большинстве предыдущих примеров), а сила искажает знание. И, в отличие от в целом аналогичного случая с Хлестаковым, власть выступает тут в неприкрытой форме насилия (казни несогласных Оппонентов и угрозы остальным). Пушкинский вариант реалистичнее, но гоголевский поучительнее — общезначимее. Готовность чиновников обманываться насчет Хлестакова коренится, как было сказано, в ложности их собственных притязаний. Недаром Претендентом (самозванцем!) Хлестаков становится (в отличие от Пугачева) не по своей, а по их инициативе (красота — в глазах наблюдателя, потому-то короля опять, только еще более смехотворно, играет свита).
Еще архетипичнее — прозрачнее, прямее, формульнее — связь между властью и знанием, вернее ложью, в сказке, пуанта которой вошла в пословицу.
Король-модник нанимает ткачей, берущихся сшить ему дорогой наряд из особой ткани, которая, «кроме необыкновенно красивого рисунка <…> отличается еще удивительным свойством — становиться невидимой для всякого человека, который не на своем месте или непроходимо глуп». Король и придворные не видят несуществующего наряда, но притворяются, что видят.
Король разделся догола<…и> шествовал по улицам <…> а люди, собравшиеся на улицах, говорили:
— Ах, какое красивое это новое платье короля! <…>
Ни единый человек не сознался, что ничего не видит, никто не хотел признаться, что он глуп или сидит не на своем месте<…>
— Да ведь он голый! — закричал вдруг какой-то маленький мальчик.
— Послушайте-ка, что говорит невинный младенец! — сказал его отец, и все стали шепотом передавать друг другу слова ребенка.
— Да ведь он совсем голый! <…> закричал наконец весь народ.
И королю стало жутко: ему казалось, что они правы, но надо же было довести церемонию до конца! И он выступал <…> еще величавее, и камергеры шли за ним, поддерживая мантию, которой не было[385].
Здесь все предельно ясно, включая обоюдную заинтересованность короля и трикстеров, надувающих его с помощью беспроигрышной связки: «осознание ложности притязаний → интеллектуальная и служебная дисквалификация → утрата власти и привилегий». В результате
Претенденты (ткачи) добиваются того, что Оппоненты (король и придворные), осознающиеотсутствие наряда