<…> — Не знаю, какого еще удовлетворения ей надобно. Если б была не согласна, лягнула бы меня, и я бы упал с лестницы навзничь.
Г-жа ХХХ действительно жалуется Казанове на поведение его друга, и он, имея в виду пристроить нищего Тирета на содержание к богатой старухе, обещает ей, что тот готов понести любое наказание. Разговор ведется в сугубо пристойных иносказательных тонах, так что до Казановы нескоро начинает доходить, что он неправильно представлял себе картину происшедшего у окна на Гревскую площадь.
— Мерзавец этот нанес мне беспримерное оскорбление. — <…> Какого же рода…? — Сударь, этого я вам сказать не могу, но, надеюсь, вы догадаетесь сами. Вчера во время казни <…> он два часа кряду злоупотреблял странным образом тем, что находился позади меня.
— Я все понял<…> Вы правы, он виноват <…> но <…> полагаю, он заслуживает прощения: им овладела страсть, положение необычное, дьявол-искуситель столь близок, а грешник так молод. Преступление сие можно загладить многими способами <…> — Слова ваши продиктованы христианским смирением и мудростью, но рассуждение основано на ложной посылке. Вы не знаете главного. Но увы! Как можно об этом догадаться?
Г-жа XXX уронила слезу, и я в тревоге не знал, что и думать. Может, он вытащил у нее кошелек? — спрашивал я себя <…> — Вы измыслили проступок, коему, признаюсь, возможно, хоть и с трудом, отыскать оправдания<…> но этот грубиян обесчестил меня столь мерзко, что мне страшно и вспоминать о том…
— Великий Боже!.. Помилосердствуйте, скажите, верно ли я понял вас? — Полагаю, что да, ибо не знаю, что еще можно вообразить столь ужасного<…> Но все именно так и было…
Осенившую его страшную догадку Казанова решает проверить, расспросив виновника событий.
— Никогда бы не поверил, — отвечал <Тирета>, — что она решится кому-нибудь пожаловаться. — Так ты не отрицаешь, что сотворил над ней это? — Раз она так говорит, я спорить не буду, но клянусь честью, что я в этом не уверен. В моем тогдашнем положении я не мог знать, в каких апартаментах я очутился<… — П>остарайся <…> загладить свое гнусное преступление. — Я могу ей сказать только правду. Я не видел, куда вошел…
Г-жа ХХХ принимает объяснения приведенного к ней Тирета, и они скрепляют свой союз продолжительными объятиями, детали которых уже не релевантны.
Итак, анатомический смысл случившегося (парфянский жеребец набросился на парфянскую кобылицу так, как если бы она была парфянским жеребцом) доходит наконец до всех заинтересованных лиц, включая читателя; задним числом прочитывается и скрытое предвестие такого осмысления: вроде бы проходное замечание Казановы о том, что, приподнимая платье г-жи ХХХ, Тирета задрал его высоковато.
Великолепная ирония этого нарратива состоит в том, что ни дерзкий молодой секс-бандит Тирета, ни его старший товарищ, многоопытный соблазнитель, он же рассказчик, до последнего момента как раз не владеют полнотой информации, каковая в конце концов поступает от «жертвы», вынужденной, однако, прибегать к перифрастическим полуподсказкам… Невообразимой непозволительности описываемого вторит почти — но лишь почти! — непроницаемая иносказательность описания.
Но это не все. Целый слой сюжета был мной для краткости опущен. В рассмотренных эпизодах Казанова играет двойственную роль, выступая одновременно мудрым покровителем юного нахала и озадаченным, невсеведущим рассказчиком, не поспевающим за проделками своего протеже: он и руководит им, и где-то даже завидует его сексуальным аппетитам. Зато в опущенных пассажах он берет полный реванш.
Параллельно с историей графа Тирета и г-жи ХХХ развертывается соблазнение Казановой ее юной племянницы. Достигает этого он путем сексуального просвещения невинной девушки, только что вышедшей из монастыря:
— разъяснения ей числового смысла прозвища Тирета;
— сравнения собственных физических данных с его (Казанова на два дюйма выше ростом, но настолько же короче в другом месте);
— наглядной демонстрации ей своих гениталий и их функционирования;
— систематического оповещения ее о развитии интриги между Тирета и ее теткой;
— и наконец, овладения ею в комнате по соседству с той, где происходит их «примирение».
Контрастное сплетение двух сюжетных линий выигрышно подчеркивает превосходство главного героя, наслаждающегося плодами первой любви прелестной девушки, над его младшим другом, запродающим свои сексуальные услуги непривлекательной старой ханже. Контрапунктным является и соотношение между галантной иносказательностью диалогов Казановы с г-жой ХХХ и просветительской прямотой лекций, читаемых им ее племяннице.
13. Числовая и анатомическая определенность, прозрачно задаваемая нарративами Лукиана, Апулея, Боккаччо и Казановы, как правило, уходит из более поздних текстов, особенно русских («Бедная Лиза» написана практически одновременно с мемуарами Казановы!), но возвращается в русскую литературу XXI века. Обратимся к двум рассказам позднего Бунина — из цикла «Темные аллеи» (1943–1946), обнаруживающим поистине ребусное сочетание загадочности условий и однозначности решений.
В рассказах этого цикла, сосредоточенного исключительно на любовной, в частности эротической, тематике, сам половой акт никогда не описывается, скрываясь за традиционным многоточием, после которого обычно следует пристойное потом или через час[411]. Но иногда представление о позах персонажей дается — хотя бы вскользь. Так, в нескольких случаях словом навзничь прописывается миссионерская позиция («Таня», «Весной, в Иудее»), и в одном из них герои лежат грудь с грудью («Таня»). А в рассказе «Антигона» за многоточием безошибочно прочитывается менее традиционная эротическая поза — стоя и лицом к лицу[412]:
И он с веселой дерзостью схватил левой рукой ее правую руку. Она, стоя спиной к полкам, взглянула через его плечо в гостиную и не отняла руки, глядя на него со странной усмешкой, точно ожидая: ну, а дальше что? Он <…>правой рукой охватил ее поясницу. Она опять взглянула через его плечо и слегка откинула голову, как бы защищая лицо от поцелуя, но прижалась к нему выгнутым станом. Он, с трудом переводя дыхание, потянулся к ее полураскрытым губам и двинул ее к дивану. Она, нахмурясь, закачала головой, шепча: «Нет, нет, нельзя, лежа мы ничего не увидим и не услышим…» — и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги… Через минуту он упал лицом к ее плечу. Она еще постояла, стиснув зубы, потом тихо освободилась от него и стройно пошла по гостиной, громко и безразлично говоря под шум дождя…
Эффект этого молниеносного любовного акта (длящегося буквально минуту) тем острее, что невозмутимой в своем сладострастии партнершей героя предстает сиделка, ухаживающая за его больным дядей и условно называемая по имени благородной античной героини.
14. Другая неортодоксальная поза пунктирно набрасывается, как мы помним[413], в «Визитных карточках»[414], где она образует кульминацию однодневного романа между столичной знаменитостью, писателем, и его по-боваристски восхищенной провинциальной читательницей. По ходу их знакомства он постепенно мрачнеет, укрепляясь в намерении как-то особенно воспользоваться ее вызывающей смелостью и одновременно неопытностью. Для наглядности кратко процитируем соответствующий пассаж:
Она покорно <…> переступила из всего сброшенного на пол белья, осталась вся голая <…> Она вынула шпильки, волосы густо упали на ее худую спину <…>Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, — маленькие груди с озябшими<…>сосками повисли<…> И он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство, которое так не к лицу было ей и потому так возбуждало его жалостью, нежностью, страстью <…> Между планок оконной решетки, косо торчавших вверх, ничего не могло быть видно, но она с восторженным ужасом косилась на них, слышала беспечный говор <…>проходящих по палубе под самым окном, и это еще страшнее увеличивало восторг ее развратности<…>Потомон ее, как мертвую, положил на койку.
В чем же состоит бесстыдство, переполняющее героиню страшным восторгом развратности? Текст Бунина не эксплицитен, но достаточно суггестивен. В свете предыдущих сцен с героем, желающим/обнимающим героиню сзади, ее косого взгляда на косые оконные планки, ее наклона с крупным планом грудей и последующего беглого сообщения, что дело происходило не на кровати (вспомним «Антигону»), кульминационная эротическая поза прочитывается более или менее однозначно (стоя, сзади)[415]. Более или менее — ввиду как общей рискованности категорических утверждений о позе, очерченной лишь намеком, так и анатомической двоякости предлагаемых ею опций (ср. эпизод из мемуаров Казановы с графом Тирета и г-жой ХХХ).
15. Эзоповская техника применяется при разработке не только идеологических[416] и эротических тем, но и более широкого круга интимных и иных экзистенциальных мотивов, предрасполагающих к игре с «сокрытием». Рассмотрим несколько примеров такого рода, примечательных также креном в сторону «проговаривания», то есть более или менее явного, часто комического, «провала сокрытия»[417].
В «Театральном романе» Булгакова одна из «Сцен в предбаннике» (гл. 10) строится на том, что