Естественный следующий шаг в отстаивании личностных границ — отказ от инклюзивного «мы», типа: Ты мне свое «мы» не навязывай; Вы за меня, пожалуйста, не мыкайте и т. п.
Подобные протестные высказывания отрицают законность территориальных притязаний, прикрываемых употреблением «мы», и тем самым обнажают его метафоричность: за «мы» выдается что-то, что им не является. Таково, например, известное демагогическое разоблачение статистики:
Если я съем одну за другой две булочки с маком, а Вы, глядя на меня, будете глотать слюнки, то статистика скажет, что на нас пришлось в среднем по булочке.
4. Займемся анализом особо интересных случаев и первым рассмотрим старый советский анекдот:
Зайчик проголодался, заходит в столовую, заказывает морковку. Ему отвечают, что морковки нет, он говорит, как же, вон же сидит Суслик, ест морковку. Ему отвечают, ну, Суслик — это же наш повар. Зайчик заказывает капустку — капустки нет — вон Белочка ест капустку — а-а, Белочка — наш бухгалтер. Зайчик просит еще что-то — этого тоже нет — а вон Лиса ест это самое — ну, Лиса — наш директор… Зайчик, жалобно: А что же буду есть я? — А кто у нас не работает, тот не ест!
Комизм достигается перестановкой всего пары слов: вместо ожидаемого коммунистического: «У нас (то есть в Советском Союзе) кто не работает, тот не ест» говорится: «Кто у нас (то есть в нашей столовой) не работает, тот не ест»[454].
Перестановка, действительно, небольшая, почти незаметная, но семантически очень важная. В первом, стандартном советском варианте местоимение нас (= мы) — инклюзивное, включающее, наряду с говорящим (и, возможно, кем-то еще), его собеседника, в данном случае Зайчика, а по смыслу лозунга (с его почтенной евангельской родословной) — и вообще всех граждан, в частности потенциальных посетителей столовой. Во втором же варианте, казалось бы, то же самое нас предстает эксклюзивным, включающим говорящего и других работников столовой, но исключающим собеседника — Зайчика и любых «не наших» посетителей.
Заметим, что, как и во многих других примерах, критическая эксклюзивность местоимения поддержана подчеркнутой отрицательностью языковой конструкции, организующей весь сюжет: «Кто не… — тот не…». В подразумеваемом стандартном тексте эта конструкция звучит сравнительно невинно: исключению из числа едоков подвергаются лишь некие виртуальные бездельники, в анекдоте же исключается реальный герой, голодный Зайчик.
5. Интереснейший пример работы с эксклюзивностью/инклюзивностью «мы» являет местоименный подсюжет чеховской «Душечки»[455]. Через первые, брачные эпизоды рассказа проходит оборот мы с Ваничкой/Васичкой, сплавляющий героиню, лишенную собственной идентичности, с ее мужьями в единое «мы», не оставляя места для сколько-нибудь отдельного «я». Выражаясь лингвистически, «мы» Душечки — отчетливо эксклюзивное, исключающее собеседников и в качестве «кого-то еще». Но третий партнер Душечки (тоже на В — Владимир — и соответственно Володичка) дает отпор ее попыткам апроприации его профессиональных суждений и бросает ей в ответ ее любимое эксклюзивное местоимение, на этот раз включающее его и его коллег, ее же исключающее: — Когда мы, ветеринары, говорим между собой, то, пожалуйста, не вмешивайся.
6. Среди моих ранних виньеток есть озаглавленная «У нас в Бхилаи»[456]:
<…В> 1960‐е годы секретаршей <…> в Лаборатории работала Т<…>, молоденькая, но уже опытная, побывавшая за границей <…> Прямо из десятого класса она вышла замуж и уехала на строительство металлургического комбината в Индию <…>
При всем том, Т<…> сохраняла почти детскую наивность. Охотно делясь своим заграничным опытом, она начинала рассказ словами:
— А вот у нас в Бхилаи…
<…> Как страстных младолексикографов нас восхищало отсутствие в ее словаре абстрактных слов <…>
Мой текст был пронизан духом превосходства молодых интеллектуалов над простушкой Т., с ее наивно претенциозным эксклюзивным «мы», включавшим свойский коллектив советских строителей в Бхилаи, но не нас — ее невыездных слушателей.
Виньетка имела поучительное продолжение.
Недавно, занявшись семантическим ореолом пятистопного хорея[457], я наткнулся на стихотворение Тихонова «Земляки встречаются в Мадрасе»[458]:
Далеко остались джунгли, пальмы, храмы,
Город-сад, зеленая река.
Вечером, примчав с Цейлона прямо,
Встретил я в Мадрасе земляка.
И земляк — натура боевая,
И беседа зыбилась легко —
Мне сказал: — Поедем к нам в Бхилаи, —
Это ведь совсем недалеко.
Все равно лететь вам до Нагпура,
Ну а там с прохладцей, поутру,
Поездом — по холмикам по бурым,
И машиной — там подъем не крут.
Жизнь у нас в Бхилаи неплохая…
Право же, поехали б со мной…
— Мне же нужно в Дели, не в Бхилаи,
Я простился с южной стороной.
Был закат тропически прекрасен,
Думал я: «Просторы полюбя,
Мы уже встречаемся в Мадрасе,
По делам, как дома у себя».
Золотой закат покрылся чернью,
Вдруг и я поймал себя на том,
Что зашел в «Амбассадор» вечерний,
Как в давно уже знакомый дом.
Сказок край по-бытовому ожил,
Вплоть до звезд, до трепета травы,
Путь к нему по воздуху уложен
В шесть часов от Дели до Москвы.
Но сердец еще короче трасса,
Как стихи, приносим мы с собой
В пряный дух весеннего Мадраса
Запах рощ, что над Москвой-рекой!
Стихотворение помечено 1958 годом и, наверно, было популярно в советской колонии в Бхилаи, так что, скорее всего, Т. процитировала, сознательно или бессознательно, стихи знаменитого поэта. То есть возвысилась еще и по интертекстуальной линии: тогда — над нами, много о себе понимавшими мэнээсами, а затем, и на много лет вперед, — надо мной, ироничным, но, увы, плохо осведомленным автором метасловесной виньетки. Любопытно, что в последующие десятилетия я перепечатывал этот текст несколько раз, и никто — ни друзья, ни враги — не указал мне на позорно упущенный первоисточник его заглавия. Но раз уж он обнаружился, присмотримся к нему и проследим за игрой местоимений 1‐го и 2‐го лица.
Лирическое «я» рассказывает о встрече в Индии с человеком тоже из СССР (Встретил я в Мадрасе земляка) — тот заговаривает с «я» (мне сказал) — и становится говорящим, со своим эксклюзивным «мы», не включающим лирическое «я», но не отталкивающим его, а приглашающим присоединиться (Поедем к нам в Бхилаи), — обращаясь к «я» на вежливое «вы» (= 2‐е л. ед. ч.), то есть не включая его в свое эксклюзивное «мы» (лететь вам<…> Жизнь у нас в Бхилаи), — но продолжая настаивать на соединении с ним (Право же, поехали б со мной), — лирическое «я» отклоняет это приглашение (Мне же нужно в Дели, не в Бхилаи, Я простился с южной стороной), — но, приехав к себе в Дели и проанализировав лингвистическую подоплеку слов собеседника (у нас в Бхилаи), осознает, наконец, и формулирует таившуюся в них глубинную общность (Думал я<…>Мы<…> уже <…> в Мадрасе <…> как дома у себя).
Возникающее в результате лирическое «мы» стихотворения оказывается инклюзивным уже по-новому: оно включает не только мадрасского собеседника лирического «я», но и всех потенциальных советских адресатов его стихотворения (Как стихи, приносим мы с собой В пряный дух весеннего Мадраса Запах рощ, что над Москвой-рекой!). Этот эффект с самого начала готовился ключевой аттестацией земляк (тоже словом местоименного типа: земляк — уроженец той же страны, местности и т. п., что и лицо, упомянутое раньше) и серией исходивших от ее носителя приглашений. Перед нами имперскость/неоколониализм с искусно выписанным человеческим лицом — инклюзивным 1‐м лицом мн. ч.
7. Экспансия естественно предрасполагает к комическому подрыву. Классический пример — ставшая провербиальной реплика из басни И. И. Дмитриева «Муха» (1805):
Бык с плугом на покой тащился по трудах;
А Муха у него сидела на рогах,
И Муху же они дорогой повстречали.
«Откуда ты, сестра?» — от этой был вопрос.
А та, поднявши нос,
В ответ ей говорит: «Откуда? — мы пахали!»
От басни завсегда
Нечаянно дойдешь до были.
Случалось ли подчас вам слышать, господа:
«Мы сбили! Мы решили!»[459]
В мы пахали! местоимение 1 л. мн. ч. — формально эксклюзивное: свою сестру-собеседницу заглавная героиня в состав «мы» не включает. Главный фокус, однако, не в этом, а в том, что себя-то она в это «мы» включает — на том основании, что она сидела на рогах действительно работавшего быка. Основание сомнительное, но мотивирующее типовой метонимический ход: перенос по смежности — ложный и тем более яркий[460].
8. Бегло наметим еще несколько случаев употребления «мы», в буквальном смысле — неадекватного и, значит, переносного, то есть поэтически значимого.