Розенберг и Бирдцелл полагают даже, что в Средние века не существовало свободы ценообразования:
обычным подходом было установление твердых цен на буханку хлеба, но, поскольку зерна для снабжения рынка по твердой цене часто недоставало, разрешалось изменять величину буханки [Там же: 118].
Здесь, мне кажется, авторы книги все же сильно сгущают краски: цены на самом деле менялись, конечно, хотя государство и городские власти действительно порой стремились делать их неизменными. В целом же является фактом то, что на заре европейской экономики не существовало даже относительно свободного рынка. Предприниматель был человеком, которого часто могли обидеть, лишая свобод и имущества.
Почему же эта ситуация переменилась со временем? Вовсе не потому, что кто-то провел целенаправленные реформы. Или, вернее, такие реформы в отстающих странах проводились, но лишь в рамках догоняющей модернизации, то есть тогда, когда уже становилось очевидно, что перемены за рубежом происходят и аутсайдерам следует поскорее догонять лидеров, уходящих в отрыв. Сами же лидеры стали таковыми, скорее, вследствие случайного стечения обстоятельств.
По мнению Розенберга и Бирдцелла, единственной сферой коммерции, где не срабатывали разные государственные ограничения свободного рынка, являлась морская торговля. Она, по понятной причине, была межгосударственной, и здесь просто некому оказалось навязывать бизнесу всякие путы. В XVI–XVII веках Голландия с Англией резко расширили свое участие в морских перевозках и в свободной торговле (порой сочетающейся с пиратством), получив от подобной деятельности большие доходы. И это заставило не имевших таких доходов правителей других стран всерьез задуматься о переменах [Там же: 118–124].
Раньше перемены в частном секторе могли происходить только в том случае, когда политическая власть их игнорировала – не замечала или не имела достаточных сил, чтобы им воспрепятствовать. В остальных же случаях стремление к переменам вполне могло интерпретироваться как ересь или нарушение установленных моральных норм, что вынуждало бизнес крутиться в рамках предложенных ему ограничений. Однако в начале Нового времени монархам и прочим правителям пришлось всерьез задуматься. Они очень нуждались в доходах, которые можно было получить взимая налоги с бизнеса и в кредитах, которые этот бизнес мог предоставить в тот момент, когда доходы еще не получены. Деньги требовались королям для обустройства армий. Ведь без сильной армии государи рисковали потерять свои земли, своих подданных и свои доходы из-за агрессии соседей. В результате оказалось, что не только бизнес зависит от властей, но и политические власти зависят от эффективной работы бизнеса.
На Западе конкурирующие центры политической власти были крайне заинтересованы в технологических изменениях, обещающих торговые или производственные преимущества и рост правительственных доходов, а потому и опасались того, что соседи опередят их во внедрении новинок. Как только стало ясно, что рано или поздно кто-либо из конкурентов выпустит джинна из бутылки, идея, что власть может противодействовать технологическим изменениям и отстаивать статус-кво, более или менее исчезла из западного сознания [Там же: 168].
Правители пришли к выводу, что у отдельных предпринимателей можно, конечно, отнимать имущество, но предпринимательство в целом следует защищать от экспроприации, ограничиваясь лишь взиманием налогов и пошлин в разумных пределах. Более того, предпринимателям надо разрешать инновации. Надо прекратить преследования бизнеса за стремление к переменам. Надо разрешить осуществление всех технологических изменений, поскольку они представляют собой не ересь, а важнейший источник пополнения казны. Таким образом, можно сказать, что конкуренция между государствами в борьбе за власть, за земли и прочие ресурсы позволила сформироваться свободной конкуренции бизнесменов в борьбе за рынки, ресурсы и доходы от бизнеса. «Между 1750 и 1880 годами, – отмечают Розенберг и Бирдцелл, – уважение западных правительств к независимости хозяйственной сферы стало буквально своего рода идеологией» [Там же: 174].
Сформировался «дикий капитализм», который романтики XVIII–XIX веков сразу же стали интенсивно ругать. Но Розенберг и Бирдцелл полагают, что
романтические представления о благополучной жизни работников доиндустриальной Европы можно отвергнуть, как чистую фантазию. <…> Если фабричный режим был жуток, то альтернативы для тех, кто голосовал своими ногами за фабрики, были еще хуже. Низкая заработная плата могла привлекать работников на первые фабрики потому, что этот маленький доход все же обеспечивал им жизнь над чертой бедности. <…> Викторианскую Англию возмутил тот факт, что дети работали на фабриках за несколько шиллингов в день, но когда парламент запретил детский труд, их места быстро заняли безземельные ирландские мигранты, которых привлекала возможность зарабатывать несколько шиллингов в день [Там же: 206].
Но главным источником богатства Запада стала, конечно, не работа за гроши. Важнее было то, что свобода предпринимательства и защищенность собственности позволили развить «особую систему инноваций сначала на уровне фирмы, а затем и на уровне всей хозяйственной жизни. Один конец этого моста представлял собой научно-исследовательские лаборатории, изобретенные для применения научных методов и знаний в решении коммерческих проблем, а другой – потребительское использование продуктов и услуг, воплощающих это знание. Уникальность Запада в том, что он сумел соединить под одним управлением, с общими целями и стимулами, центры научного знания и традиционные деловые структуры, с их функциями производства и сбыта» [Там же: 280–281].
Таков, на мой взгляд, важнейший вывод исследования Розенберга и Бирдцелла. Правда, их книга, конечно, не без недостатков. В ней маловато политики, маловато анализа той борьбы между государствами, которая, по словам самих же авторов, так важна для понимания перемен. Маловато тех важных исторических деталей, без знания которых экономическая история выглядит порой схематично. Из рассказа Розенберга и Бирдцелла мы вряд ли поймем, как и почему международная морская торговля стала столь важным сектором экономики, что вывела Голландию с Англией (далеко не самые успешные страны в Средние века) на первый план в Новое время. Мы вряд ли поймем, каким образом консервативные власти разных европейских стран «прозревали» и переходили к политике уважения бизнеса. Мы вряд ли поймем, почему этот переход был столь сложен и зачастую кровопролитен, почему он порой сопровождался революциями. Но для изучения всего этого есть другие качественные исследования – в частности, те, которые анализируются в этой книге. А книга Розенберга и Бирдцелла хороша именно тем, что сразу выделяет главное, не давая читателю затеряться в сложностях и хитросплетениях истории, оказавшейся в конце концов столь благоприятной для Запада.
Почему так сильны «слабые» меньшинстваМансур Олсон объясняет логику коллективных действий
За последние годы феноменального успеха достигли два движения – Me too и Black Lives Matter. Оба выступают против насилия, но одно связано с насилием в отношении женщин, другое – в отношении чернокожих. Успех этих движений оборачивается такими изменениями в обществе, о которых лет десять назад невозможно было даже подумать. Рушатся карьеры успешных мужчин, обвиненных в сексуальных домогательствах, а кое-кто даже отправляется за решетку. В Америке сносят памятники историческим деятелям, на которых, казалось бы, эта Америка стоит. В каком-то смысле разрушаются вековые устои общества.
Не будем сейчас давать этическую оценку этим событиям. Не будем рассуждать, хорошо все это или плохо. Не будем политизировать анализ и попытаемся остаться строго в рамках науки. Попробуем ответить на вопрос, почему сравнительно малым по численности группам населения удается нанести удар по таким ценностям, которые недавно еще представлялись нерушимыми и интерпретировались как ценности, присущие всем людям (по крайней мере, в США). И, как ни странно, для ответа нам понадобится на минутку уйти в совершенно иную сферу – в экономику, где лоббистские группы борются за свои высокие прибыли.
Допустим, вы являетесь отечественным производителем и хотите оградить рынок от зарубежных конкурентов с помощью высоких таможенных пошлин. То есть осуществить эдакое импортозамещение в собственных интересах. В экономической науке эффективность протекционизма подвергается большому сомнению, но тем не менее матерым отечественным производителям часто удавалось пролоббировать если не полный запрет на импорт ряда товаров (как у нас сегодня в отношении продуктов, поставляемых из Евросоюза и Северной Америки), то по крайней мере высокие таможенные пошлины. А как только такие пошлины появляются и импорт дорожает, «наши герои» тут же вздувают цены и кладут к себе в карман дополнительные прибыли. Все общество расплачивается за их стремление нажиться и послушно «кушает» сказку про необходимость поддержки отечественного производителя. Почему такое возможно? Почему люди это терпят?
На данный вопрос ответил Мансур Олсон в книге «Возвышение и упадок народов» (М.: Новое издательство, 2013). Он описал так называемую логику коллективных действий. Суть его вывода сводится к тому, что выигрыш, который получают большие группы, отстаивая свои интересы, оказывается довольно мал в расчете на каждого их члена. Более того, в выигрыше в равной мере окажутся как реальные борцы, так и «безбилетники», то есть те, кто не вносил в борьбу никакого вклада. А вот выигрыш малых групп весьма соблазнителен [Олсон 2013: 34, 50].
В случае с протекционизмом картина наша такова. Сильно ли мы с вами проигрываем, когда платим высокую цену за сыр, подорожавший из-за протекционизма? Честно говоря, не очень. Во всяком случае, наш проигрыш не настолько велик, чтобы побудить значительную часть потребителей бросить привычную, любимую работу или отказаться от отдыха, для того чтобы все свои силы отдать борьбе за свободу торговли. Дело кончается тем, что небогатые люди покупают чуть меньше сыра, а богатые платят за него больше, чуть-чуть сокращая свои сбережения. Все, конечно, ворчат и ругают правительство, но такое поведение проще борьбы за свои интересы. При этом движения потребителей существуют в мире, но они обычно являются не самыми сильными лоббистами. Еще слабее налогоплательщики. Они вроде бы должны быть заинтересованы в одновременном снижении налогов и государственных расходов, которые лоббируют малые группы. Но как же слабы налогоплательщики и как мало они добиваются в сравнении с бизнесменами, профсоюзами, генералами, аграриями, женщинами, чернокожими, мигрантами, религиозными и сексуальными меньшинствами…