В анализе длительного исторического пути состоит явное достоинство этих книг, хотя сам Фукуяма осознает, что, когда затрагиваешь огромный массив фактов, неизбежны частные ошибки и связанная с ними критика со стороны узких специалистов. Тем не менее историческая социология не может обойтись без такого подхода, поскольку запрос на анализ реальных причин успешной модернизации давно уже существует, а любые попытки размышлять о ней без фактов или без обобщений приводят к совершенно ошибочным, а иногда даже комичным результатам.
Вывод, к которому приходит Фукуяма, состоит в том, что конечный успех зависит от соотношения сил различных групп интересов, борющихся друг с другом на протяжении долгого времени.
Чудо современной либеральной демократии <…> могло возникнуть только в результате существования в обществе жесткого баланса сил между различными участниками политического процесса [Там же: 406].
А если некоторые элитные группы начинают слишком сильно влиять на власть, разрушая баланс, начинается упадок демократии [Фукуяма 2017: 546].
В Китае сильное государство вообще «не было скомпенсировано другими институционализированными центрами власти, которые могли бы обеспечить что-то подобное верховенству закона» [Фукуяма 2015: 133–134]. Отсюда возникло отставание в ту эпоху, когда Европа двинулась вперед. Но и в Европе все было непросто. Успех зависел еще и от того, как государство соблазняло «малых сих» своими благами, раскалывая возможные конструктивные коалиции. Например, в тех странах, где возник абсолютизм, влиятельные группы интересов соперничали между собой за возможность урвать частичку «разбрасываемых» правительством благ вместо того, чтобы совокупными усилиями сформировать механизм контроля за его действиями.
В Испании и Франции старая аристократия (дворянство шпаги) стремилась максимально сохранить свои позиции на местах, получая традиционную земельную ренту, а новая бюрократия (дворянство мантии) покупала у короля должности для того, чтобы получать с них административную ренту (по сути дела, взятки). Налоговое бремя падало на простых горожан и крестьян, что им, естественно, не нравилось. В конечном счете государство слабело, не имея возможности толком собрать достаточный объем денег на свои нужды. Так дело дошло до революций, разрушивших старый режим и создавших на его обломках новые условия для поиска компромисса различными группами [Там же: 420–464].
В Венгрии и Польше картина была прямо противоположной. Влиятельные группы еще в Средние века ослабили государство, не став ждать милостей от природы, а взяв их с земли самостоятельно. Короли испытывали трудности в фискальной сфере не столько из-за малой налогооблагаемой базы, сколько потому, что дворянские сеймы вообще не желали толком делиться с ними своими земельными доходами. Противопоставить дворянству буржуазию монархи в Восточной Европе не могли в связи со слабостью городов и отсутствием мощного бизнеса. В итоге им трудно было профинансировать наемные армии и создать эффективное войско, что для Венгрии закончилось в XVI веке поражением от турок, а для Польши – в XVIII столетии знаменитым разделом между Пруссией, Австрией и Россией [Там же: 465–480].
В самой же России государство по мощи приблизилось к китайскому [Там же: 483, 500], подмяв любое возможное сопротивление групп интересов и заставив работать их на себя вне зависимости от собственного желания. Это усиление государства сделало невозможным как следование закону, так и тем более формирование подотчетного правительства. Отсюда – известные нам печальные результаты.
Как же в таких условиях получить прекрасную Данию из перегрызшихся между собой кучек эгоистичных дворян, бюрократов, бюргеров и крестьян? Про саму Данию и других ее северных соседей Фукуяма написал мало, но английский пример разобрал подробно, считая (и справедливо) его образцом успеха модернизации. Здесь, правда, к осуществленному им анализу возникают серьезные вопросы.
В попытке объяснить, почему ко времени английской революции середины XVII века парламент смог объединить различные силы, твердо противостоящие королю, Фукуяма вдруг отошел от анализа групп интересов и стал говорить об идущем из глубины веков уважении европейцев к закону. Особенно в Англии, где традиционно сильна была система местного самоуправления, уважалась собственность, отсутствовали конфискации и доминировало общее право [Там же: 321–332, 348, 365–367, 414, 508–512, 523–524]. Фукуяма, конечно, прав в оценке большой роли права в давние времена, но, увы, истории известны многочисленные факты столь же бесцеремонного нарушения прав собственности в Англии, как и на континенте. Экспроприация имущества евреев в XIII веке, экспроприация собственности католической церкви в XVI столетии и многочисленные наезды власти на политических противников, которые в случае проигрыша лишались возможности себя защитить. Загадка модернизации как раз в том и состоит, что в определенный момент английские институты переменились, собственность стала вдруг почитаться, произошла промышленная революция и начался экономический рост, позволивший Великобритании обогнать континентальные страны.
В общем, либо мы анализируем реальные социальные процессы и ставим вопрос о том, почему в Англии борьба между группами интересов привела к компромиссу, заключенному, по всей видимости, в ходе Славной революции (1688), а то и позже. Или мы исходим из особой предрасположенности англичан к почитанию закона, и тогда вряд ли объясним, почему это их удачное свойство не предотвратило войну Алой и Белой розы – одну из самых жестоких и бескомпромиссных в Средние века. Не объясним мы и то, почему Англия в плане развития экономики долгое время уступала Фландрии, Брабанту, Северной Италии и целому ряду германских городов. Не объясним, почему при таком «исконном почитании законов» Стюарты даже в XVII веке пытались построить на острове стандартный континентальный абсолютизм и проиграли парламенту лишь после долгой борьбы.
Фукуяма – сильный аналитик, за спиной которого есть целый ряд отличных научных работ. И в целом подход, предложенный в его книгах к анализу модернизации, выглядит одним из самых плодотворных в исторической социологии. Сделанный им разбор торможения и провала модернизации в разных странах очень интересен. Однако, похоже, и Фукуяма, как многие его предшественники, пал жертвой непредумышленного стремления объяснить успех Запада посредством нахождения в западном менталитете особых свойств, которыми на самом деле он не обладал.
Тайное «оружие» Китая,открытое Рональдом Коузом и Нином Ваном
Авторитарный коммунистический Китай, сохраняющий большую роль государства в хозяйственной системе, без всякой приватизации выбился за последние сорок лет в мировые лидеры по экономическому росту и фактически догнал уже США по общему объему ВВП. Можно ли, видя все это, утверждать, что именно смена институтов, обеспечивающая защиту частной собственности, делает бедные страны богатыми? На первый взгляд пример Китая подрывает доверие к институциональному анализу. Сколько бы ни давали разнообразных исторических примеров Дуглас Норт или Дарон Аджемоглу с соавторами, китайский парадокс будет вклиниваться в теоретические рассуждения. Захотела, мол, КПК изменить мир – взяла и изменила. Вот и вся вам институциональная теория. Но в книге нобелевского лауреата по экономике американца Рональда Коуза и китайско-американского экономиста Нина Вана «Как Китай стал капиталистическим» (М.: Новое издательство, 2016) рассказывается о малоизвестных сторонах рыночных преобразований, начавшихся при Дэн Сяопине. Выясняется, что на деле все было совсем не так, как в легендах.
Распространенный миф о китайской экономической реформе состоит в том, что Пекин не делал никаких резких перемен, сохранил монополию компартии на власть и доминирование госсобственности. Разумное централизованное планирование и постепенность преобразований позволили Китаю развиваться высокими темпами и захватить значительную часть мирового рынка.
Подобное объяснение вполне устраивает читателя, если он не изучал опыта реформ в других странах и верит на слово теоретикам. Но даже сравнение с советскими преобразованиями времен перестройки заставляет задуматься о том, так ли все было в Китае на самом деле. Михаил Горбачев поначалу не собирался отказываться от монополии КПСС на власть и доминирования госсобственности. Он предпочитал постепенно совершенствовать социализм вместо того, чтобы быстро двигаться к рынку. Однако в 1990 году такая стратегия привела к полному опустошению прилавков, а также снижению эффективности и без того не слишком эффективной советской экономики. К тому времени, когда Егор Гайдар отпускал цены, на руках у населения скопилась масса купюр, на которые ничего было не купить, и даже конфискационная денежная реформа Валентина Павлова не смогла вернуть сбалансированность.
Выходит, что китайцу здорово, то русскому карачун? И не осуществить нам никогда серьезных позитивных реформ, поскольку для этого в России не хватает китайцев?
У Рональда Коуза и Нина Вана дается не вполне привычное для нас, но основанное на серьезном изучении китайского экономического опыта объяснение причин реформаторского успеха Пекина. Вот для начала несколько любопытных фактов об «успехах» преобразования госсектора. В 1988 году – через 10 лет после начала реформ Дэн Сяопина – почти 11% китайских госпредприятий были нерентабельными. Еще через год их стало 16%, а в 1990 году – 27%. Еще через три года доля убыточных госпредприятий дошла почти до трети (30%), а в 1995 году – до 40%. Выборочное исследование, сделанное в 1994 году по 16 крупным городам (включая Шанхай), показало, что там ситуация еще хуже – более половины предприятий не покрывают расходы доходами [Коуз, Ван 2016: 199]. Естественно, в этой ситуации госбюджет должен был покрывать убытки заводов своими дотациями. Ведь китайский рабочий имел негласное право на «железную миску риса», и эту миску ему надо было на что-то покупать даже при убыточности предприятия.