У англичан, в отличие от жителей континентальных стран, дела шли по-другому. Прецедентное право в принципе трудно превратить в жестко централизованную систему, подчиненную диктату государства. Кроме того, в Англии, США и других странах англосаксонского права в судах заседали «не назначенные государством должностные лица, а обычные люди, которые, находясь в жюри, выносили решения относительно обстоятельств дела и исхода судебного разбирательства. Это сильно затрудняло государству задачу быстрого обвинения и заключения в тюрьму тех или иных неугодных людей: в то время как в европейских государствах последнее входило в полномочия назначавшегося государством судьи, в Англии для этого требовалось согласие всего жюри» [Там же: 195].
Возвышение Британии как промышленной державы, – констатирует Голдстоун, – произошло довольно поздно и было во многих отношениях уникальным явлением, весьма отличным от общих тенденций, наблюдавшихся в других христианских и протестантских странах [Там же: 93].
Конечно, различия возникли не потому, что англичане от природы были больше склонны к свободе и к защите прав человека. Во всех странах, не исключая Англии, монархи пытались поставить правовую систему под свой контроль. В Англии такие попытки стали предприниматься в начале XVII века, когда короли из династии Стюартов использовали «особый королевский суд, известный как Звездная палата, чтобы судить оппонентов правительства. Дела в Звездной палате решались тайно и по воле короля» [Там же: 194]. И если бы династия Стюартов правила бесконтрольно, то в конечном счете, наверное, английская правовая система сблизилась бы с континентальной. Но в ходе английской революции общество смогло поставить заслон на пути распространения властного произвола. Монархия рухнула и старая традиция восторжествовала в борьбе с соперником, стремившимся ее уничтожить. Впоследствии, правда, королевская власть была реставрирована, но на прежние прерогативы она уже не претендовала. А после Славной революции 1688 года баланс сил между монархией и обществом радикально сместился в пользу общества.
Но наиболее важное отличие Англии от континента, по мнению Голдстоуна (как и Мокира), – это характер протекания научной революции. Для англичан много значил научный эксперимент, и отсюда уже был прямой путь к революции промышленной. Наука не стала всего лишь увлечением для оторванных от жизни интеллектуалов. Она стала базой для постоянного изобретательства [Там же: 264]. Самые разные люди в Англии – ремесленники, предприниматели и даже духовенство – занимались собственными исследованиями, имевшими практическое значение. «Продажи научных приборов резко выросли как на внутреннем, так и на внешнем рынке, так что к середине XVIII века Лондон стал мировым центром по производству подобной аппаратуры» [Там же: 268]. «Как оказалось, – делает вывод Голдстоун, – открытия Ньютона и экспериментальная программа Королевского научного общества были как раз тем, что требовалось для запуска промышленной революции. И она была незамедлительно начата в Британии. Европа же, все еще очарованная картезианским рационализмом, отстала почти на столетие» [Там же: 266].
Джек Голдстоун подробно описывает ход технологического прогресса в Англии, но надо признать, что Джоэль Мокир делает это основательнее. Поэтому, думается, что, несмотря на то повышенное внимание, которое в книге «Почему Европа?» уделяется инновациям, самый интересный момент в анализе, проведенном Голдстоуном, – это отличие британского права от континентального. В этой связи выглядит странным то, что роль институциональных преобразований в преображении Британии Голдстоун отвергает, предлагая, в частности, такой аргумент:
представление о том, что промышленная революция, произошедшая в британской экономике, основывалась на низких налогах и свободной торговле, совершенно необоснованно [Там же: 199].
И впрямь, в ту эпоху, когда происходили большие перемены, налоги у англичан были высокие, да и свобода торговли пришла позже. Но институциональные изменения связаны, в первую очередь, с защитой прав собственности, а не с налогами и фритредерством. Думается, именно то, что имущество у предпринимателя нельзя было после Славной революции так легко отнять, как в Средние века, во многом определило успех Британии. Во всяком случае убедительных опровержений этого чрезвычайно важного положения институционализма Голдстоун не приводит. Более того, его анализ правовых различий острова и континента, скорее, показывает, как англичанам за счет своеобразных институтов, ограничивающих роль государства, удалось сделать то, что не удалось немцам или французам.
Таким образом, в целом вполне можно согласиться с основным выводом автора, согласно которому «уникальные характеристики социальной, политической, религиозной и интеллектуальной жизни Британии, возникавшие в период от принятия Великой хартии вольностей до Акта о веротерпимости 1689 года, создали альтернативу господствующим тенденциям на континенте и первое общество, в котором инновации и научная инженерия стали общепринятыми и прочно вошли в рутинную производственную деятельность» [Там же: 292]. Джек Голдстоун подчеркивает, что не стоит искать какое-то одно чудодейственное свойство Запада, предопределившее его успех. Изменения долгое время накапливались, а затем вдруг образовали такое сочетание обстоятельств, при котором оказались возможны радикальные перемены. Причем важно отметить, что успех Британии не был заранее предопределен. Многое на ее историческом пути могло произойти совсем по-другому, и тогда совокупность обстоятельств уже не была бы столь благоприятной для экономического прорыва. Так что важнейшие достижения англичан в значительной степени являются результатом случайного стечения обстоятельств. А успех Европы в целом стал следствием британского примера.
Важно понять, что никакой предрасположенности европейцев к мировому лидерству никогда не существовало. В частности, долгие столетия после появления римского права Европа развивалась ничуть не лучше ряда других регионов мира, в которых этого права не было. И европейские университеты, существующие аж с XII–XIII веков, не создали сразу после своего появления никакого технического прорыва. И магдебургское право не сделало само по себе города творцами эффективного капитализма. И после появления протестантской этики прошло еще несколько столетий, до Великого расхождения Европы с остальным миром.
Но когда Англия добилась существенного успеха, именно живущие по соседству с ней континентальные европейцы первыми смогли подхватить британский технологический прогресс, британскую промышленную революцию и британскую демократию. Континентальная Европа – это яркий пример успешной догоняющей модернизации, доступной для тех, кто пока еще отстает. Анализ проблемы развития, данный Голдстоуном, показывает, что не существует народов, предрасположенных к быстрой модернизации и не предрасположенных к ней. С этой точки зрения Россия нисколько не проигрывает тем странам, которые пока находятся впереди нас. Длительное отставание вовсе не обрекает страну на отставание постоянное.
Как чашка кофе создала новый мирВ теории «Революции трудолюбия» Яна де Фриса
В знаменитой сцене из «Бриллиантовой руки» герой Анатолия Папанова, издеваясь над незадачливым героем Андрея Миронова, с трудом продравшим утром глаза, закурившим сигарету и пожелавшим выпить чашечку кофе, говорит: «Будет тебе и кофэ, будет и какава с чаем». А затем лупит по затылку и заставляет быстро отправляться «на дело». Кофе, какао, чай и табак традиционно служат у нас признаком красивой, элитарной жизни, противоположной суровым трудовым будням простых работяг. Но американо-голландский экономический историк Ян де Фрис пришел в результате своих исследований к нестандартному выводу. С потреблением кофе, какао, чая, табака и сахара он связал радикальный перелом, произошедший в XVII–XVIII веках в экономике передовых европейских стран, где вдруг внезапно возник устойчивый экономический рост.
Иными словами, европейцы многие годы были по своему хозяйственному развитию и уровню жизни ничуть не лучше населения других частей света. Но в переломный момент резко рванули вперед, стали больше и лучше трудиться, разбогатели, а в конечном счете сформировали ту передовую экономику, которая сегодня является образцом для всех стран, стремящихся к модернизации. По де Фрису выходит, что в основе успеха лежит потребление престижных, вкусных и необычных колониальных товаров. А также других вещей, украшающих и наполняющих жизнь.
При этом, конечно, надо понимать, что дело здесь не в паразитическом потреблении высших классов. Аристократы, лениво просыпающиеся по утрам, закуривающие сигарету и высасывающие чашку кофе или какао, двигателем прогресса не являются. У де Фриса речь идет о том, что к потреблению элитарных товаров подключились широкие круги бюргерства – простолюдинов: купцов, ремесленников, интеллигенции, а со временем – зажиточных крестьян и даже прислуги. Произошла потребительская революция. А она, в свою очередь, потребовала революции трудолюбия. Именно так – «Революция трудолюбия. Потребительское поведение и экономика домохозяйств с 1650 года до наших дней» – называется книга Яна де Фриса (М.: Дело, 2016).
Для того чтобы понять смысл исследования де Фриса, надо сразу же отказаться от популярного у нас представления, будто бы мир делится на страны, которые всегда были успешны, и страны, постоянно отстающие. «Вечно успешных» не существует. В древности процветали одни народы, в эпоху Средневековья и Ренессанса – другие, а современный экономический рост связан с успехами третьих. Поэтому правильное понимание модернизации предполагает ответ на вопрос о том, что может в определенный момент стимулировать развитие.