Согласно де Фрису, человечество на протяжении долгих столетий особо не напрягалось в трудовом процессе. Люди, конечно, должны были удовлетворять свои основные потребности – иметь крышу над головой, пищу, одежду. Однако трудиться для постоянного расширения объемов потребления не имело смысла. Во-первых, круг потребительских товаров вообще был не слишком велик. Во-вторых, у богатого простолюдина всегда могли отобрать имущество «силовики» (дворяне, солдаты или взбунтовавшиеся нищие соседи). В-третьих, стремление к накоплению не поощряла религиозная мораль, считавшая порочной страсть к накопительству.
Лишь в Голландии второй половины XVII века ситуация стала иной: население стало больше потреблять и больше трудиться [де Фрис 2018: 32]. Множество бюргеров обрело более просторное и комфортабельное жилище, чем ранее имели европейские горожане. Комнаты голландцев были обставлены удобной мебелью. Вместо сундуков появились шкафы. Вместо огромных кроватей, на которых лежало по несколько человек, каждый член семьи стал обзаводиться отдельным спальным местом. Всевозможные полочки украшали теперь изделия из дельфтского фаянса, заменяющего дорогой китайский фарфор, а на стенах висели гравюры, простенькие гобелены и картины «малых голландцев», которые в отличие от роскошных полотен прошлого были бюргерству вполне по карману [Там же: 100–106].
Ну а качественный перелом в структуру потребления внесли именно колониальные товары, которых раньше в Европе практически не было. Бюргер потянулся за аристократом не только в сфере домашнего комфорта, но и в сфере престижного потребления. Он захотел сидеть в кофейнях, где часто обсуждал с коллегами деловые вопросы. Он захотел расслабляться после работы, медленно выкуривая трубочку. Он захотел подсластить жизнь сахарком [Там же: 67, 83, 208–296].
Чтобы добыть все это «скромное обаяние буржуазии», надо было значительно больше, чем раньше, трудиться. Сначала голландцы, а затем англичане, французы, немцы, согласны были на это пойти. У трудолюбивых людей сократилось число выходных и праздников. Повысилась интенсивность работы. Более того – на рынок труда все чаще стали выходить жены и дети бюргеров, которым надлежало вносить свою посильную долю в семейное благосостояние [Там же: 150–153, 174–188].
Отнюдь не всегда интенсификация труда была рационально осмысленным выбором западного человека. Как многие русские в наши дни, немцы, французы или англичане хотели потреблять по голландскому образцу, но работать по старинке. Увы, это обычно не удавалось. Английских и немецких бездельников, желавших получать, но не вкалывать, «эксплуататоры» жестко приучали к труду. И стремление потреблять в конечном счете заставляло широкие слои общества привыкать к новому ритму труда. Вставать на работу по утрам каждый день. Не уходить в запои. Не бросать выгодное рабочее место, если вдруг захотелось сачкануть.
Подход к анализу модернизации, предлагаемый де Фрисом, показывает, что такая «позитивная страсть», как стремление расширять личное потребление, постепенно меняет любое общество. Англия в XVIII веке изменилась так же, как Голландия в XVII. Франция и Германия в XIX столетии энергично пошли за ними. А нынче туда же устремились Польша, Чехия, Венгрия, Эстония, Латвия, Литва…
Примерно по такой же схеме менялась в 1990-е годы и Россия. В условиях рыночных реформ наше общество получило возможность потреблять множество новых товаров. Причем не только и даже не столько те, которые вдруг пришли с Запада из-за «железного занавеса» (йогурты и мюсли, необычные шоколадки и кетчупы раскрученных брендов, престижные автомобили и модели одежды). В первую очередь рынок предоставил нам возможность быстро купить квартиру или даже дом, а не «стоять» двадцать лет в очереди, ожидая, пока государство выделит жилье бесплатно. Понятно, что приобретение недвижимости требовало огромных денег, и желание такие деньги заработать стало важнейшим стимулом для формирования бизнеса. Если в конце 1980-х годов один быстро разбогатевший кооператор хранил наличные деньги у себя дома (забив ими неработающий холодильник), поскольку не знал, на что их тратить, то в 1990-е больше уже не стоял вопрос, зачем нужно зарабатывать.
И не стоит смущаться того, что многие русские в пореформенный период проявили скорее желание потреблять, как на Западе, чем стремление активно работать и зарабатывать. Это нормальное явление. Потребительский стимул был для различных западных народов путем к революции трудолюбия, которая рано или поздно у всех совершалась. Поэтому, думается, что в свете теории Яна де Фриса Россию тоже ждут позитивные перемены по мере смены поколений.
Следует обратить внимание на то, что де Фрис заходит при объяснении Великого расхождения с иной стороны, чем большинство исследователей институционального направления. Если те утверждают, что быстрому экономическому развитию до поры до времени мешает плохая защищенность собственности производителей и, соответственно, отсутствие стимулов для производительного труда и инвестиций, то де Фрис полагает, что хорошо трудиться и инвестировать в Средние века и в начале Нового времени не было смысла, поскольку недоставало потребительских соблазнов. По-настоящему трудолюбивыми и предприимчивыми люди становятся лишь тогда, когда им очень нужны деньги. А это происходит лишь в том случае, если появляются новые соблазнительные товары. Впоследствии же, когда привычка быть предприимчивыми и интенсивно трудиться укоренится в обществе, логика развития событий может измениться. Эффективно функционирующая экономика постоянно создает новые соблазнительные товары, формируется так называемое общество потребления и разнообразные новые соблазны все время появляются на прилавках магазинов. Поэтому невозможно остановиться в потребительской гонке и люди продолжают много внимания уделять труду, несмотря на то что «кофэ с какавой» уже можно приобрести без особых усилий.
Теория революции трудолюбия в целом хорошо объясняет ход модернизации. Но на два важных вопроса она, пожалуй, все же не может дать убедительного ответа.
Во-первых, почему перемены начались только в середине XVII века? Конечно, колониальные товары раньше не были доступны для европейцев, и можно сказать, что раньше слабее были потребительские соблазны. Но ведь расширить свое жилище, обставить его удобной мебелью и слегка приукрасить интерьер бюргер теоретически мог даже в средневековье. Почему же он так редко это делал? Почему не стремился больше трудиться ради потребления?
Во-вторых, почему перемены начались на северо-западе Европы, а, скажем, не в ренессансной Италии или Южной Германии, где исходно существовали вроде бы значительно лучшие условия для экономического развития? Чем отличилась Голландия XVII века? Почему голландский образец восприняла Англия? И почему Италия при этом оставалась застойным регионом Европы?
Думается, что теория Яна де Фриса не может рассматриваться сама по себе как исчерпывающее объяснение перемен, случившихся в эпоху Великого расхождения. Она, скорее, дополняет институциональный анализ, заходя в исследовании с другой стороны – со стороны потребления. Наверное, даже идеальная защищенность собственности на острове, где в одиночестве проживает Робинзон Крузо, не может стимулировать его трудиться сверх определенного уровня, обеспечивающего его основные потребности. Но если наш «остров» вступает в интенсивные экономические связи и получает со стороны товары, которые самим «Робинзоном» произведены быть не могут, островитянин обретает стимулы к труду, позволяющему заработать деньги для приобретения новых соблазнов.
Плодитесь и размножайтесьГрегори Кларк о влиянии демографии на развитие
Помимо институциональных, экономических и культурных объяснений английской промышленной революции существуют и объяснения демографические. Они, наверное, наименее очевидные, однако шотландско-американский экономический историк Грегори Кларк в книге «Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира» (М.: Издательство Института Гайдара, 2012) постарался объяснить британский успех именно с помощью размышлений на тему рождаемости, смертности и определяемого демографией культурного уровня страны.
При чтении книги поражает порой однозначность и безапелляционность суждений Кларка по вопросам, в которых на самом деле не так уж просто разобраться. Автор рубит своих научных противников с плеча и формирует тем самым базу для восприятия его собственной концепции. На массового читателя это, возможно, действует позитивно, но того, кто более-менее ориентируется в экономике и в истории, данный подход должен, скорее, смутить.
Вот, например, один тезис Кларка, восходящий к мальтузианской концепции.
Войны, бандитизм и беспорядки увеличивают уровень смертности при данном уровне доходов (хотя в ходе войн зачастую больше людей погибало от эпидемий, чем от прямого насилия). Однако все факторы, повышающие уровень смертности, улучшают материальное положение общества. Поэтому на самом деле люди в материальном плане лишь выигрывают от «дурного» управления, хотя и за счет снижения ожидаемой продолжительности жизни [Кларк 2012: 61–62].
Образованные люди, которым не довелось, к счастью, жить при дурном управлении, могут с интересом воспринять логику автора. Ведь математически именно так все и выходит. Объем доступных нам благ фиксирован, и, если часть народа помрет, другим больше достанется. Но те, кто при дурном управлении живут, скорее всего, очень удивятся тому, что они, оказывается, счастливцы. В реальной (а не смоделированной теоретиками) жизни эти люди постоянно обнаруживают, что они беднее тех, кто живет при хорошем управлении. Дело в том, что войны, бандитизм и беспорядки негативно влияют на производство. В лучшем случае у бизнеса просто снижаются стимулы к работе, в худшем – погромщики вообще бизнес уничтожают. Поэтому снижение численности населения в жизни сопровождается еще большим снижением объема доступных ему благ. И еще один момент надо учитывать. Скажем, при массовом вымирании работников уровень зарплаты может повыситься из-за дефицита на рынке труда и оставшиеся трудяги станут процветать. Но ведь их высокая зарплата будет включена в издержки и приведет к росту цен, что снизит уровень жизни покупателей. Экономис