т должен учитывать подобные неочевидные связи. Общество всегда состоит из конкретных групп, и когда благосостояние одних увеличивается, благосостояние других может снижаться.
А вот второй странный тезис Кларка. Рассуждая о средневековой Англии (с 1200 по 1500 год), он отмечает, что она «отличалась поразительной институциональной стабильностью. Большинство ее жителей могло не опасаться посягательств ни на свою личность, ни на собственность. Рынки товаров, труда, капитала и даже земли в целом были свободными» [Там же: 213]. Даже Роберт Аллен, который невысоко ценит институционалистов и полагает, что развитие Британии было связано вовсе не с переходом от плохих институтов к хорошим, поразился такой переоценкой Средневековья:
чтобы так оптимистично отзываться о средневековых институтах, необходимо забыть об их наиболее типичных формах, например о крепостном праве. <…> В то время как свободные граждане могли защитить свое право на землю в королевских судах общего права, вилланы могли обращаться только в поместные суды, в которых председательствовали их же лорды [Аллен 2014: 15].
Более того, есть множество хорошо известных свидетельств нарушения прав свободных граждан в разных странах средневековой Европы, и Кларк должен был бы не отмахиваться от них, а хотя бы объяснить, почему считает их несущественными. Ну, хотя бы сказать что-то про экспроприацию собственности церкви в Англии при Генрихе VIII. Увы, в своей толстой книге он не счел нужным уделить этому хоть пару страниц. Создается ощущение, что он, как человек, живущий при хорошем правлении, не понимает методы, которыми надо изучать страны, живущие при плохом. Его оценки напоминают оценки историка, который, изучая СССР 1930-х годов, обратится к лишь сталинской конституции и к советским газетам, а потом скажет, что все складывалось замечательно, репрессий не было и страдали лишь виновные.
Наконец, третий странный тезис Кларка:
в такой стране, как Англия, деньги которой в доиндустриальную эпоху пользовались очень высокой репутацией, корона не поддавалась соблазну инфляционного налога, несмотря на вводившиеся парламентом жесткие ограничения на прочие налоговые поступления [Кларк 2012: 225].
В Англии и впрямь до поры до времени дела с «порчей монеты» королями обстояли лучше, чем на континенте, но при Генрихе VIII твердая валюта рухнула. Елизавете I пришлось стабилизировать финансы. Трудно понять, как можно не заметить этот важнейший и, кстати, хорошо изученный исторический эпизод.
Не в пользу автора книги говорит и такое ее положение:
Как ни странно, у нас нет никаких фактов, которые бы говорили о том, что высокие налоги и социальные выплаты в современных государствах каким-либо образом сказываются на объемах производства [Там же: 220].
На самом деле этот вопрос является одним из самых дискуссионных в экономической науке, и факты, не вписывающиеся в логику Кларка, конечно же, есть. Кто прав в этом споре, не будем сейчас выяснять, но в целом то, как работает со своим текстом автор книги, не располагает к нему читателя. Тем не менее собственную концепцию Кларка стоит изучить. Она весьма интересна, хотя небесспорна. И явно не более убедительна, чем институциональная теория или подходы Роберта Аллена, Джоэля Мокира и Джека Голдстоуна.
Кларк обратил внимание на то, что в Англии 1630 года «у богатейших завещателей, которые почти поголовно были грамотными, выживало вдвое больше детей, чем у беднейших завещателей, из которых грамотными было лишь около 30%. В каждом следующем поколении сыновья грамотных становились все более многочисленными по сравнению с сыновьями неграмотных» [Там же: 262]. В итоге «под воздействием процесса отбора менялась культура, а возможно и наследственность живших в таких условиях людей. Как признавал Дарвин, одним из факторов, формирующих все мальтузианские общества, является выживание наиболее приспособленных» [Там же: 265]. Таким образом, Кларк во главу угла ставит биологические факторы развития. Биология определяет демографию: богатые и лучше приспособленные к жизни люди выживают и размножаются, тогда как бедные и менее приспособленные постепенно сдают свои позиции. И получается, что «качество населения», если можно так выразиться, со временем в Англии повышалось.
Другой важный для концепции Кларка момент состоит в том, что быстрое экономическое развитие началось в Англии задолго до промышленного переворота и даже задолго до Славной революции. Если в упоре на биологию и демографию Кларк оригинален, то этот момент подчеркивают многие экономические историки. По всей вероятности, и впрямь уже во времена королевы Елизаветы, или по крайней мере при Стюартах, Англия стала существенно меняться. Таким образом, выходит, что «промышленную революцию можно интерпретировать как отдельную фазу в рамках общего перехода от мальтузианского застоя к современному росту, начавшемуся в английской экономике около 1600 года» [Там же: 337].
Кларк не признает никаких резких переходов в экономике. Он не признает, что какие-то отдельные субъективные обстоятельства (революции, новые институты, великие изобретения, внедрения передовой техники и т. д.) могли оказать решающее воздействие на развитие. В его концепции это развитие идет естественным путем на протяжении столетий под влиянием объективных обстоятельств. Даже превращение Англии в мастерскую мира за период с 1760 по 1860 год он объясняет не высокой производительностью труда, не хорошей технической оснащенностью предприятий, не паровыми машинами и самопрялками, а высокой рождаемостью. Численность британского населения в то время существенно возросла, а следовательно, возросла «армия труда». Капиталистам было кого нанимать на заводы, и в результате стало производиться намного больше продукции [339–349].
В общем, по большому счету в Англии никогда ничего радикально не менялось, но, поскольку дети богатых и образованных людей выживали лучше, чем дети бедных и глупых, англичане с каждым поколением на протяжении столетий становились все умнее, энергичнее, предприимчивее. И в этом состоял залог успеха. «Можно предположить, что преимущества Англии, – делает вывод Кларк, – заключались в быстром культурном, а возможно даже, и генетическом распространении ценностей экономически успешного слоя по всему обществу в 1200–1800 годах» [Там же: 375].
Получается вроде бы расистская теория, но весьма своеобразная. Дело по Кларку не в том, что англичане вообще генетически лучше других народов, а в том, что генетически лучшие люди стали составлять со временем в этой нации больший процент, чем в других, из-за естественного отбора, при котором они (более приспособленные) лучше выживают. В Китае, Японии и Индии такого не было. Но почему не было, Кларк не объясняет, ссылаясь на недостаток источников [Там же: 374]. И это странно, поскольку простенькая логика автора, согласно которой богатые должны оставлять больше выживших детей, должна вроде бы действовать всюду.
А еще более странно другое. Допустим, восток мы знаем плохо и что-то там объяснить не можем. Но почему именно Англия так преуспела на протяжении семи веков, а не Франция, Германия, Италия или Испания? Если источники позволяют хорошо проанализировать Англию, то наверняка они должны позволить исследовать и другие западноевропейские народы. Увы, серьезного ответа на вопрос о радикальном расхождении судеб разных европейских стран Кларк не дает. Неясно, почему повышение «качества населения» в Англии привело к подъему, а в Италии в те же столетия шли процессы, которые низвели процветавшие в эпоху Ренессанса Венецию, Флоренцию и Милан до уровня рядовых европейских городов. Похоже все-таки, что в концепции Грегори Кларка концы с концами не сходятся.
Легенда о Великом протекционистеЭкономическая теория Эрика Райнерта
Как известно, на каждый сложный вопрос существует простой, понятный и… неправильный ответ. В исторической социологии такие ответы особенно популярны, поскольку читателю, желающему быстро разобраться в проблемах этой науки, трудно пробираться через множество фактов, которые профессиональные авторы сводят в единую картину. Поэтому тексты, максимально упрощающие реальность и написанные с жестко заданной идеологической целью, бывают много популярнее серьезных исследований. Например, книга норвежского экономиста Эрика Райнерта «Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными» (Издательский дом ВШЭ, 2017) выдержала в России за последние десять лет пять изданий. Возможно, это наиболее популярная в нашей стране книга из тех, что я анализирую в этом своем исследовании.
Райнерт – откровенный протекционист. И хочет доказать, что именно протекционизм делает страны богатыми. «В книге я утверждаю, – пишет он, – что нам необходимо заключить сделку, согласно которой странам „первого“ мира разрешалось бы защищать свое сельское хозяйство (но не разрешалось бы скидывать излишки его производства по бросовой цене на мировые рынки), а странам третьего мира разрешалось бы защищать свою обрабатывающую промышленность и сектор продвинутых услуг. Это единственная политика, которая в последние 500 лет обеспечивала странам успешное экономическое развитие» [Райнерт 2017: 27–28].
В науке подобные взгляды сейчас не слишком популярны. Анализ межвоенной эпохи (1920–1930-х годов), когда увлечение протекционизмом было всеобщим, показал, что такой подход для экономики губителен. С тех пор в науке, да и на практике (в деятельности ВТО и Евросоюза), идет поиск способов, с помощью которых торговые ограничения можно преодолеть к выгоде всех договаривающихся сторон. Однако феномен Дональда Трампа, сделавшего ставку на протекционизм и получившего широкую поддержку избирателей, показал, что данная идея жива в народе (даже американском). И широкий спрос на книгу Райнерта, похоже, это подтверждает.