Экономическую теорию протекционизма мы разбирать здесь не будем, поскольку на эту тему можно написать сотню томов, а вот исторические примеры, на которых Райнерт строит свою аргументацию, рассмотрим, поскольку именно на анализе фактов строится историческая социология. Примеры эти порой вызывают недоумение.
В частности, Райнерт пишет, что вслед за распространением взглядов о плюсах свободной торговли (в 1760-х, 1840-х и 1990-х годах) следовали революции, вызванные нарастанием общественных проблем [Там же: 33]. Эпохи популярности фритредерства он указал верно. И с тем, что общественные проблемы могут в такой ситуации нарастать, тоже можно согласиться, добавив, однако, что проблемы возникают при любых радикальных изменениях в обществе (в том числе при переходе к протекционизму), когда одни группы выигрывают, а другие проигрывают. Можно даже согласиться с тем, что Великая Французская революция (1789) в некоторой степени была спровоцирована договором о свободной торговле с Англией и потерями, которые понесли от усиления международной конкуренции французские ремесленники. Но в других странах Европы на волне распространения фритредерских идей 1760-х годов революций не случилось. В частности, в России при Петре III и Екатерине II был разрешен свободный экспорт зерна и даже отменены экспортные пошлины. Казалось бы, горожане должны были пострадать от подорожания уплывающего за рубеж хлеба и восстать. Но ничего подобного не случилось. Наоборот, произошло восстание Пугачева в сельской местности, причем по причинам, совершенно с фритредерством не связанным.
В 1848 году по ряду стран континентальной Европы прокатилась волна революций, но важнейшие фритредерские мероприятия имели место не до них, а после. Лишь в Англии либерализация внешней торговли (отмена «хлебных законов») произошла за два года до революций, но именно в этой стране революции в 1848 году не случилось.
Наибольшая же концентрация революций в истории пришлась на 1917–1918 годы, когда рухнуло сразу четыре европейских империи. И это была эпоха протекционизма, который нарастал с 1870-х годов, причем Первая мировая война разорвала даже те международные экономические связи, которые пережили повышение таможенных пошлин в предшествующие десятилетия. Похожая ситуация имела место в 1989 году, когда по странам Центральной и Восточной Европы прокатилась волна бархатных революций, которые, естественно, стали откликом не на будущее фритредерство 1990-х годов, а провалы социализма, в том числе на крайний протекционизм, при котором внешняя торговля сосредоточивалась в руках государства.
В общем, то, что норвежский экономист весьма вольно обращается с историческими фактами, бросается в глаза. Возникает даже соблазн сказать, что дела обстоят прямо противоположным образом. Но в отличие от Райнерта, объясняющего революции фритредерством, я не склонен объяснять их протекционизмом. Все намного сложнее. У революций на самом деле есть целый комплекс причин, о чем говорится в соответствующем разделе этой книги.
Пример с революциями – это частность. Но вот другой пример, взятый Райнертом, очень важен. Фактически вся его книга выстроена на утверждении, что экономические успехи Англии в Новое время (не вызывающие сомнения ни у фритредеров, ни у протекционистов) были основаны на изобретении промышленной политики королем Генрихом VII в 1485 году. Проще говоря, мудрый Генрих Тюдор, придя к власти и победив кровавого Ричарда III, стал поощрять отечественную шерстяную промышленность и ограничивать экспорт сырой шерсти, который Англия активно осуществляла ранее, благо находящаяся у нее буквально под носом Фландрия предъявляла на сырье большой спрос. Английские овцы стали работать на отечественный бизнес, а не на заморского дядю, и потому на рынке стали появляться шерстяные изделия, которые можно было продавать значительно выгоднее, чем сырье. Так Англия стала богатой, хотя раньше была бедной.
Это любопытная гипотеза, надо признать. Вот тут бы Райнерту и развернуться на фактах. Посвятить хоть половину книги подробному рассказу о том, как конкретно великий Генрих-протекционист защищал отчизну от фламандских эксплуататоров, скупавших сырье по дешевке и продававших втридорога продукцию высокой степени переработки. Увы, даже одной главы автор данной проблеме не посвящает. Он постоянно упоминает о своем «историческом открытии», но не более того.
И здесь закрадывается подозрение, что экономист, как часто бывает, не вполне понимает, чем далекие эпохи отличаются от сегодняшней. Он впадает в анахронизм. Ему кажется, что жизнь 500 лет назад была устроена примерно как сейчас, только без автомобилей и холодильников. Да еще мода была другая. Однако на самом деле в позднее Средневековье, на исходе войны Алой и Белой розы англичане не обладали так называемым государством модерна. Как, впрочем, и другие народы.
Это самое государство модерна отличается, в частности, от средневекового наличием разветвленной бюрократии. То есть, проще говоря, наличием тех самых людей, которым можно поручить проведение промышленной политики. Или какой угодно другой политики. Есть подозрение, что в Англии конца XV века благие намерения Генриха-протекциониста просто некому было реализовывать.
Хорошо известно, что поистине мощная бюрократия зарождается во Франции XVII столетия. Этот процесс описан в целом ряде профессиональных работ. И неудивительно, что кардинал Ришелье смог реализовать свою фискальную политику, чтобы профинансировать армию и ведение Тридцатилетней войны. А Кольбер пошел дальше и реализовал худо-бедно комплексную политику меркантилизма, содержащую важный протекционистский элемент. Правда, именно в эту эпоху Франция стала в экономическом плане проигрывать Англии, и, может, потому Райнерт не стал делать героя из Людовика XIV – патрона Кольбера, а взял за образец Генриха VII. Но я, хоть убей, не понимаю, как на практике Великий протекционист мог обеспечить контроль за движением товаров через границу в эпоху, когда не существовало таможенной и пограничной стражи, а транспортировка шерсти на кораблях по воде технически осуществлялась значительно проще, чем транспортировка через любую сухопутную границу на континенте. Как Генрих пресекал контрабанду в XV веке, если даже бюрократическая Россия сегодня (после контрсанкций 2014 года) ее не может пресечь? Мне кажется, что Райнерту подобные вопросы даже в голову не приходили, поскольку для него, как экономиста, граница – это что-то современное, хорошо технически оснащенное и находящееся под надзором множества профессиональных стражей.
Скорее всего, англичане подняли свою шерстяную промышленность в начале Нового времени совсем не благодаря протекционизму. Просто, с одной стороны, издержки производства у них были ниже, чем в богатых фламандских городах, а с другой – в Англию из тех же Нидерландов переселялись и переносили свой производственный опыт умелые мастера, вынужденные бежать от насилия со стороны конкурентов. Во всяком случае, факты свидетельствуют, что рост экспорта готовых тканей из Англии начался еще до восшествия Генриха VII на престол. А резкое увеличение вывоза этой продукции за рубеж случилось при сыне «великого протекциониста» Генрихе VIII, но связано было не с запретами, а с сильной девальвацией, случившейся в результате «порчи монеты» этим королем.
В общем, вывод о том, что протекционизм сделал мир богатым, историческими фактами не подтверждается. Правда, справедливости ради нужно отметить, что Райнерт прав в другом. Даже те страны, которые со временем стали образцом фритредерства, проходили в свое время через протекционизм. И ныне, когда с высоты своего опыта они говорят бедным странам, что именно свободная торговля является лучшим путем к процветанию, они опираются не столько на собственный опыт тех времен, когда они были бедными, сколько на современный общемировой опыт и на экономическую теорию.
Однако господство протекционизма в прошлом – это результат не осмысленного выбора промышленной политики, а давления на государство со стороны сильных групп интересов. Протекционисты, выигрывающие от тарифов, часто оказываются влиятельнее потребителей, вынужденных в итоге оплачивать из собственного кармана защиту производителей государством.
Почему у Германии получилосьРэндалл Коллинз и роль образования в развитии общества
В понимании проблемы Великого расхождения большое значение имеет не только то, что происходило в конце XVIII – начале XIX века, когда Англия начала резко уходить «в отрыв», но и то, что происходило в конце XIX – начале XX столетий, когда немцы вдруг стали семимильными шагами догонять англичан. Вопрос о германской модернизации всерьез заинтересовал американского ученого Рэндалла Коллинза. В своей книге «Макроистория. Очерки социологии большой длительности» (М.: УРСС; ЛЕНАНД, 2015) Коллинз посвятил германскому феномену немало страниц. И это отличает его труд от многих трудов исторических социологов, исследующих, в первую очередь, английский феномен, а также американский и французский опыт.
Когда путешествуешь по Европе, обращаешь внимание на любопытный парадокс. Одной из наиболее аккуратных и благоустроенных стран, воплощающих в себе понятие «европейская цивилизация», является Германия. Но стоит лишь пересечь германскую границу, как мир становится иным – больше похожим на привычный нам хаос. И так обстоит дело не только при движении из Германии на восток – в Польшу, Венгрию или Чехию. Так обстоит дело при пересечении альпийских перевалов в сторону Италии (особенно если добраться до южной части Апеннин). Так обстоит дело, если попадаешь во Францию или валлонскую часть Бельгии.
Парадоксом я это называю потому, что в исторической социологии на пережившую тоталитарный режим