Во-первых, это происходит из-за того, что бизнес оказывается незащищен. С одной стороны, он в этой ситуации вынужден больше тратить средств на то, чтобы защищаться самостоятельно (создание собственных охранных структур, выплата вознаграждения бандитам и силовикам за «крышевание»). С другой стороны, из-за роста таких расходов и неопределенности ситуации предприниматели могут вообще приходить к выводу о необходимости сворачивания дел [Там же: 46–47].
Во-вторых, на фоне разнообразных экономических проблем резко нарастают бюджетные проблемы государства. Ведь налоги становится собирать все труднее, как из-за того, что бизнес работает хуже или даже бежит из страны, так и из-за того, что госаппарат в ситуации развала плохо справляется со своими обычными задачами. А раз нет налогов, приходится прибегать к займам, расплатиться по которым в обещанные сроки обычно не удается. В результате часто возникает дефолт по государственным обязательствам. Кроме того, широкое распространение получают неплатежи государства получателям бюджетных средств [Там же: 47–55].
В-третьих, государство, не справляющееся со своими обязательствами, начинает налегать на такие источники добычи средств, как инфляционный налог и манипуляции с собственностью [Там же: 55–66]. Казалось бы, возможность отнять чужие деньги за счет порчи монеты, масштабной денежной эмиссии или просто конфискации чужого имущества – это признаки государства, настолько сильного, что его можно даже назвать насильником. Однако Мау показывает, что в основе такого насилия лежит слабость: неспособность прибегнуть к более сложным, но менее разрушительным для экономики методам преодоления финансового кризиса.
Не удивительно, что революции заканчиваются «термидором». Если мы полагаем, будто революция – это слом старого общества и попытка строительства нового, то «термидор» для нас предстает удивительной закономерностью, в соответствии с которой консервативные силы все время побеждают прогрессивные. Но если мы исходим из того, что революция – это не движение от старого к новому, а большая проблема, связанная с распадом государства, «термидор» оказывается всего лишь победой прагматиков, пытающихся спасти от революции то, что еще можно спасти.
Конечно, «термидорианцам» во всех революциях тоже нелегко приходится, поскольку сам по себе переворот не способен создать новое общество. Термидорианским властям приходится постоянно маневрировать между различными группами интересов. Но эти группы уже в основном относятся к элите, они постепенно укрупняются и имеют четко оформленные и определенные интересы [Стародубровская, Мау: 149]. Таким образом, маневрировать становится легче, чем в тот революционный период, когда власть зависела от толпы и принимала откровенно популистские решения. Государство оказывается сильнее. Оно начинает принимать ответственные (или, по крайней мере, не столь популистские, как раньше) решения. Революция заканчивается и начинается период нормального развития. Возможно, до следующего кризиса, перерастающего в следующую революцию.
Такова концепция Владимира Мау, которую, думается, следует изучать в тесной связи с концепцией Егора Гайдара, изложенной в работе «Смуты и институты». Как минимум два положения являются для Гайдара и Мау общими: большое внимание, уделяемое экономическим факторам возникновения революции, и постановка во главу угла проблематики слабого государства. Конечно же, сходство подходов здесь не случайно. Гайдар и Мау – коллеги, друзья и соавторы по некоторым публикациям. Оба лично участвовали в «реформаторско-революционных» событиях, имевших место в России начала 1990-х годов. Оба на себе испытали, что получается, когда государство в силу своей слабости не способно сопротивляться популизму. Книга Гайдара содержит, пожалуй, больше исторических иллюстраций, книга Мау – больше теоретических обобщений. Но в целом, пожалуй, эти две работы в сочетании с «Гибелью империи» Гайдара и «Великими революциями…» Стародубровской и Мау можно рассматривать в качестве большой революционной тетралогии, изучить которую стоило бы каждому, кто хочет разобраться в новейшей истории России.
Революция как побочный продукт модернизацииБорис Миронов о проблемах перехода от традиции к модерну
Думается, что в названии книги профессора Санкт-Петербургского государственного университета Бориса Миронова «Российская модернизация и революция» (СПб.: Дмитрий Буланин, 2019) слова «модернизация» и «революция» не случайно соединены. Обычно у нас их принято разводить (модернизация – это созидание, тогда как революция – разрушение), но Миронов в своей книге рассматривает непосредственную связь двух важнейших для России процессов. И хотя книга посвящена непосредственно истории нашей страны, думается, общую схему Миронова можно распространить на основные революции Нового времени.
«Российскую модернизацию и революцию» следует изучать в связи с другими трудами автора и, в первую очередь, с огромным трехтомником «Российская империя: от традиции к модерну» (СПб.: Дмитрий Буланин, 2014–2015). Это исследование создавалось автором на протяжении нескольких десятилетий. Если слегка упростить, можно сказать, что трехтомник представляет собой синтез двенадцати отдельных монографий. Колонизация, социальная стратификация, демография, семья, город и деревня, крепостное право, община, государство, общественное мнение, право, уровень жизни, культура – все эти проблемы последовательно исследуются в трехтомнике и каждой посвящена отдельная глава. Там нет лишь специальной главы о революции. Ей оказалась посвящена отдельная монография.
Думается, очень важно понимать связь этих двух книг Бориса Миронова. Если революция анализируется не просто как событие, а как результат российской модернизации, то для понимания причин революции мы должны видеть всю картину движения от традиции к модерну, нарисованную автором. В трехтомнике даже о революции говорится, как о побочном продукте успешной модернизации [Миронов 2015, т. 3: 676]. Думается, что это очень точное и остроумное соображение, хотя, наверное, шокирующее тех, кто хотел бы видеть черно-белую картину исторического развития.
Революция по Миронову возникает не потому, что страна столетиями остается неизменной (в такой ситуации социальный взрыв маловероятен), а потому, что она модернизируется и обществу оказывается трудно адаптироваться к быстро происходящим переменам. Ведь от них кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает в краткосрочном плане. Одна часть населения быстро принимает происходящее и стремится извлечь из него выгоду, а другая оказывается в растерянности и не может понять, как теперь следует жить. Обостряются противоречия. Сталкиваются между собой различные группы населения. Люди, которые раньше находились в относительной изоляции на селе и в крохотных городках, теперь конфликтуют в больших мегаполисах с другими людьми и начинают их обвинять во всех бедах.
Если мы рассмотрим механизм возникновения важнейших революций Нового времени в Европе, то увидим, что при всем очевидном различии исторических ситуаций, многое оказывается схожим. И, в первую очередь, то, что революции происходили именно тогда, когда начинался процесс модернизации: в Англии – в XVII веке, во Франции – в XVIII–XIX веке, в Германии и Австро-Венгрии – в XIX–XX веке. В России, как периферийной европейской стране, настоящая модернизация (петровскую вряд ли можно считать таковой) началась с существенным отставанием от западных образцов и, соответственно, революция пришлась на ХХ столетие.
Конечно, для того чтобы понять суть происходящих в каждой революции событий, недостаточно общей схемы. Серьезный анализ катаклизмов, происходивших в Англии или Франции, показывает, что каждая страна «переваривает» модернизацию по-своему. Но такое подробное описание развертывания революции демонстрирует нам обилие тех самых «деревьев», за которыми можно иногда не увидеть «леса». Отличие книги Бориса Миронова от многих других исследований российской революции состоит в том, что автор не просто рассказывает о происходивших более ста лет назад политических событиях. Он стремится показать причины этой революции, отыскивая их в сложностях российского модернизационного процесса, и в этом поиске теория Миронова соприкасается с теориями Теодора Шанина, Егора Гайдара и Владимира Мау. В книге «Российская модернизация и революция» можно найти большой объем любопытных фактов, но они приводятся не просто потому, что интересны для читателя. Они собраны в определенную систему ради объяснения читателю смысла происходивших в России событий.
Миронов отвергает весьма популярную в советское время (а для многих людей привлекательную и сейчас) концепцию, согласно которой предреволюционная Россия находилась в состоянии серьезного кризиса. На самом деле это было время активной модернизации. Экономика росла, возникали новые заводы и фабрики, люди уезжали из деревни и искали работу в городах. «С 1861 по 1913 год темпы экономического развития стали сопоставимы с европейскими. Национальный доход за 52 года увеличился почти в 4 раза» [Миронов 2019: 16]. То есть в России происходило именно то, что нужно для превращения в развитую страну с высоким уровнем жизни.
Миронов приводит в своей книге слова журналиста Суворина, сказанные в 1911 году:
Все мы жалуемся каждый день, что ничего нам не удается, во всем мы отстали… За мою жизнь, вот уже 50 лет, как я оглядываюсь сознательно, Россия до такой степени страшно выросла, <…> что едва веришь [Там же: 73].
Любопытно, что примерно то же самое можно сегодня сказать про перемены, происходившие в России за последние десятилетия: жаловаться, бесспорно, есть на что, но трудно не замечать, как радикально все изменилось в сравнении с 1985 годом.