правильно подметила все его значение. И не только подметила, но и сумела его использовать, оснастив его средствами связи, оружием… и политкомиссарами.
Казалось, что опыт и методы подавления Тухачевским «Антоновского движения» в начале 20-х годов дали ключ к решению этой проблемы. Однако события не оправдали этих предположений. Немцы справиться с партизанами до самого конца их пребывания в России не смогли. Попытки подражания русскому («советскому?») партизанскому движению в Западной Европе – лишь бледные и, по большей части, бездарные отзвуки того, что дало это движение на русской земле.
После 2-й мировой войны партизанское движение, несомненно, сыграло немалую роль в Корее и бесспорно является ключом к решению Индокитайской войны. Даже в Кении (британской колонии в Восточной Африке) движение «Мау-Мау», донельзя примитивное, по существу, требует наличия значительных британских вооруженных сил. И до сих пор еще что-то не видно, чтобы это движение было подавлено.
Этот протест слабых против современной военной техники как будто парадоксален, но он существует и отрицать его – все равно что не признавать фактов. В чем же дело? Не в том ли, что в век баснословного по сравнению, например, с наполеоновской эпохой, развития военной техники сильный, т. е. технически оснащенный противник подставляет слабому свою собственную слабую сторону. То есть, обладая почти неисчерпаемыми ресурсами современной техники, ведет войну по методам XIX и начала XX века. Все же «пехота – царица полей сражений», лишь заправленная пехотно-авиационным «ублюдком» – парашютистами. Как ни странно, нет даже русского существительного для названия участников воздушных десантов. Кстати, и «десант»-то тоже никакого отношения к русской речи не имеет. Это, как наша страсть называть «тет-де-поном» предмостное укрепление, и имена же их Ты, Господи, веси! А сколько у нас таких военных «терминов»!
Это значение партизанщины проглядели все. Настолько оно не укладывается в привычные шоры шаблонных принципов и приемов ведения войны. Вкратце, в самом конце своих текстов, уставы и учебники тактики его минимизировали под термином «малой войны». То есть как нечто второстепенное, но не нарушающее правовых приемов ведения войны. Но можно ли пройти мимо явления, которое оказало и оказывает почти что решающее влияние на ход военных действий?
С одной стороны, буйный рост военной техники, а с другой – возвращение к самым примитивным приемам ее ведения. Телеводимые и реактивные самолеты и ракеты, атомные бомбы и наряду с ними – мины кустарного производства и укороченные винтовки – «обрезы», как их называли в Сибири, да и на юге России тоже.
Как же связать эти два столь противоположных приема ведения современной войны? В чем же синтез? Вопрос этот далеко не простой, и если еще трудно сейчас дать на это ответ, задуматься над ним стоит, и даже очень стоит…
Итак, с одной стороны – достижение военной техники, превзошедшее и превосходящее все наши обычные представления. С другой – кустарная партизанщина. Развитие техники, в принципе, сейчас не ограничено. Партизанская же война в своем развитии, по самому своему существу, – ограничена. В этом-то, сдается, и лежат пути решения вопроса о ведении будущей войны. Партизанщина обречена, если противная сторона поймет, что в век телеводимых самолетов и ракет, атомных и термически атомных («водородных») бомб нет смысла вести войну, базируясь на принципах ее ведения, данных Мольтке, или даже – на бессмертных примерах Суворова. Всему – свое время. «Всему свое время – время всякой вещи под небом» (Экклезиаст, 3, 1).
Если, обладая всей полнотой современной техники, военный аппарат будет базироваться на приемах доавиационной и доатомной стратегии и тактики, – ясно, что ничего, кроме конфуза, из этого не получится. Но как из этого тупика выйти? Строить новое здание военного искусства руками строителей, которые выращены, воспитаны и проникнуты принципами старой, отжившей традиции военного дела, – задача как будто безнадежная.
По счастью (или, собственно, по несчастью, когда дело идет о такой абсолютно аморальной вещи, как современная война), нет пределов приспособляемости человека. Мы плохо осведомлены о том, что в узком отношении думают и делают в СССР. Но, несомненно, что-то там делается. Зато мы знаем, что в США военное мышление в этом смысле, безусловно, решительно переключается со старого на новое. Западная Европа (кроме Великобритании) – эта цитадель консерватизма во всех смыслах – как всегда, за последнее время, плетется в хвосте… и этим даже как будто гордится.
И вот, несмотря на все славное наследие западноевропейской цивилизации в ее военном аспекте, приходится признать, что что-то в ней неладно и что нужно кое-что или почти все в ней переделать наново. Но как? Кроме англичан ни у кого из европейцев нет атомных (не говоря уже о водородных) бомб, ни телеводимых ракет. Все та же пехота, да американская, и то даже не первого, а, скорее, второго сорта техника.
Суть дела, однако, не столько в технике – Западная Европа может ее создать сама (пример тому Великобритания), а в революции в смысле военного мышления. И это технически, конечно, гораздо проще; но психологически – много сложнее. Атавизм, который не играет абсолютно решающей роли в таких странах, как США или СССР, – живуч и силен в Западной Европе. И выкорчевывать его – дело нешуточное.
Вся проблема сейчас в том, что возможность оккупации Западной Европы относится к категории, пожалуй, сейчас, если не вероятностей, но все же возможностей, а оккупация СССР и Китая по опыту Наполеона, Гитлера и японцев – невозможна. Партизанская война в России может подорвать силы захватчика, а в Западной Европе – это не больше, чем самообольщение.
Представим себе на минуту возможность 3-ей мировой войны (от чего, конечно, Боже нас упаси!) – о партизанской войне в Западной Европе серьезно говорить не приходится. Разве что в советских тылах и то… это скорее гадательно. С другой стороны, конечно, центр тяжести войны перенесется на действия воздушных сил по кратчайшей линии через Северный полюс и на воздушные же атаки по прикаспийскому нефтяному бассейну СССР.
Теоретически вывод из строя основной нефтяной базы СССР (прикаспийский район) сводит на нет возможность ведения войны СССР, как это уже случилось с Германией в 1945 году. Однако «радары» в своем послевоенном развитии и некоторые другие современные приема воздушной обороны значительно упрощают неразрешимую задачу во время 2-ой мировой войны – задачу защиты определенного ограниченного района. В то же время достигнутые, но не использованные немцами в самом конце последней войны усовершенствования в области техники подводного флота грозят совершенно изменить характер военных действий на море. От линейных кораблей приходится переходить на авианосцы.
И на море, как на суше, самолет вытесняет и заменяет прежнюю опору флотов и армий (надводные корабли и сухопутную армию).
А раз это так, не пора ли перевести стратегическое и тактическое мышление со старых рельсов на новые? То есть полагая в его основу действия авиации и приспособляя к ней действия надводных военно-морских и сухопутных вооруженных сил.
Между тем до сих пор в области военно-научной мысли мы видим как раз обратное. И не в этом ли тот парадокс, что в Индокитае современную технику бьют вьетнамские партизаны. А Корея? Ведь если приспособление пехоты (и артиллерии) к новой эре военного искусства – воздушные десанты – из «пехотно-авиационного гибрида» переключится на подсобное к авиационной войне применение этих родов войск – не лежит ли в этом один из путей обновления военного дела?
Тем более сейчас, как мне кажется, нужно всячески подчеркивать, что времена опять изменились. Что нельзя сейчас поддаваться исторической традиции, в корне расходящейся с достижениями современной военной техники.
В сопоставлении человек – техника, человек (его свойства) – величина постоянная, а военная техника – величина переменная. Со времени изобретения огнестрельного оружия до появления двигателя внутреннего сгорания (танк, подводная лодка и самолет) прошли века. Ясно, что в подобном медленном темпе развития техники величина постоянная – человек казался чем-то основным, а техника лишь чем-то подсобным. Сейчас это изменилось, и соотношение как раз обратное. И из этого нужно сделать соответствующие выводы. И пусть не говорят, что раз солдат не хочет драться, никакая техника не поможет. Драться никакой солдат (кто служил в пехоте, особенно хорошо знает) вообще не хочет. Драться – приходится. И еще покойный генерал Н. Н. Головин всегда настаивал на том, что у бойца, снабженного более совершенным оружием, мораль, естественно, будет выше, чем у солдата, чувствующего свою техническую слабость.
Совершенно отменные издавна качества русского солдата, доказанные военной историей последних столетий, сдали в 1915 году и сказались еще в 1916-м, когда техническая слабость русской армии эту «мораль» подорвала. Неслыханные в русской военной истории массовые сдачи в плен, достигшие почти 2,5 миллионов, только и можно приписать этому. А в 1941 году? Конечно, не все миллионы сдававшихся в плен можно объяснить только стремлением русских крестьян избавиться от колхозного ига. Одной, и притом немаловажной причиной, была и техническая слабость советской (в то время еще Красной) армии в начале 2-й мировой войны.
В сращении путей старой традиционной стратегии и тактики с новыми достижениями военной техники и в то же время несомненным ростом значения партизанщины и завязывается тот узел, который так трудно сейчас развязать. Да я на это и не претендую, мне только хочется отметить тот кризис в области военно-научного мышления, который так типичен для эпохи после 2-ой мировой войны. И при этом сторонники старины и новизны не столько сталкиваются в смысле чего-то положительного, сколько стремятся доказать: первые – неизменность «основных принципов военного искусства», а вторые – их чисто относительную ценность. Но не на чисто отвлеченных принципах (школа у нас Жомини и Леера), а на реальных возможностях данной эпохи выковываются приемы ведения войны.