Оказалось, что Нина живет действительно недалеко от библиотеки на улице со смешным названием Солянка. Когда я подошел к дому, то испугался, что увижу старый подъезд, залитый в углах многолетней несмываемой мочой и переполненный запахами чужих жизней. Подъезд был чистый, с кодовым замком. Работал лифт, и зеркало в нем тоже оказалось не разбито. Я ожидал что-нибудь вроде старой московской коммуналки – с забитым старыми сундуками коридором и сломанными санками, но звонок возле двери был только один. Я позвонил, и он отозвался в глубине пространства пронзительной трелью. Я вспомнил, что не купил цветы. Возвращаться за ними нужно было к метро. Я решил, что, когда Нина откроет, я скажу ей, что схожу за цветами, и заодно найду ближайший магазин. Уж не такой же я жлоб, чтобы приходить в гости к женщине с пустыми руками.
–Входи. Не нужно ничего. Все остынет, а подогревать – невкусно,– сказала Нина, открыв дверь. Будто я приходил к ней не в первый раз в жизни, а просто ежедневно возвращался сюда с работы.
Пустой и светлый коридор был заполнен запахами еды – что-то сдобно-печеное, мясное и сладкое привело мой обонятельный анализатор в состояние, близкое к помешательству. Сглатывая слюну, как голодная собака, я топтался на месте в нерешительности – снимать ли ботинки.
–Проходи так. У меня для тебя нет тапочек, не сидеть же тебе в носках.
Я посмотрел на блестящий пол – старый паркет был покрыт свежим лаком и отполирован до блеска. Бабушка убила бы меня за то, что топаю в ботинках по такому полу. Я стал разуваться.
Нина стояла босиком у входа в комнату. Я поднял на нее глаза. Она смотрела на меня и улыбалась. На ней была давно знакомая мне блекло-синяя длинная кофта, но в интерьере квартиры вдруг оказалось, что эта кофта и узкие старые джинсы очень Нине идут. Я снял ботинки, носки и тоже босиком вошел вслед за ней.
Круглый стол был накрыт в центре большой комнаты. Кроме него и стульев, в ней стоял еще старый, но ценный сервант и узкий до потолка книжный шкаф. С потолка почти до стола свешивалась старинная люстра на длинной цепи. Я посмотрел на стол и мысленно ахнул.
–Нина, ты истратила на это месячную зарплату?
Она счастливо засмеялась:
–Полуторамесячную. Но ты не стесняйся, садись. Мне очень хочется тебя угостить.
Я опять посмотрел на стол.
–Я сразу не могу. Хочу полюбоваться еще на эту красоту.
Она все время смеялась.
–Любуйся! Но имей в виду, что на вкус это все нисколько не хуже, чем на вид.
Я тоже засмеялся.
–Пожалуй, сначала помою руки.
–Ванная комната там.– Нина указала рукой, и я отметил естественную плавность ее жеста.
Когда я пришел обратно, она уже раскладывала по тарелкам нарезанный ростбиф.
–Никакого оливье и другой мешанины. Есть надо мясо, рыбу и пироги. Вот настоящая пища для мужчин. Открой вино, пожалуйста!
Я взял бутылку. Пожалуй, она одна стоила четверть Нининой зарплаты.
–Откуда такая роскошь?
–Позволь мне устроить гастрономический праздник. Я вообще-то редко принимаю гостей. Садись же, наконец!
А я почему-то все не мог усесться, не мог успокоиться, будто внутри меня работал какой-то двигатель и не давал мне расслабиться.
Я сделал круг по комнате, мельком заглянул в опустевший буфет – посуда (старинная, тонкой работы) была вынута и стояла на столе. Книжный шкаф оказался забит книгами от пола до потолка. Много было старых книг. А на центральной полке стояло что-то вроде иконостаса из старых рамок, на меня смотрели люди – мужчина с бородкой клинышком в мягкой шляпе-котелке и в пиджачной паре – рубашка со съемным воротничком. Рядом – фотографии женщин – одна, видимо, арестантская, вынутая из дела (навскидку 30-х годов),– профиль, анфас. Другая фотография – молодой еще девушки – годов из 60-х. Расклешенные джинсы, рубашка с узким воротничком, закатанные рукава. Чувствовалось в этой девушке неуловимое сходство с Ниной. Последняя фотография была уже современная. Юная красотка в светлом платье. Поперек платья лента – «Привет выпускникам».
–Это мои родные. Четыре поколения – прадед, бабушка, мама и дочка,– тихо сказала Нина. Я обернулся. Она сидела за столом и не смотрела на меня. И было в ней что-то такое же хрупкое и жалобное, что, несмотря на всю ее иронию, строгость и иногда даже сарказм, мне всегда бросалось в глаза в библиотеке. Я подошел и положил ей руки на плечи. Она посидела так некоторое время, потом похлопала меня своей ладошкой по руке.
–Садись, Вадик. Давай с тобой выпьем и будем ужинать.
–Хорошо, Нина.– Я сел, она взяла в руки бокал. Я открыл бутылку.
–За тебя, Вадик. Я очень хочу, чтобы у тебя все было хорошо.
Танина бабушка кормила меня котлетами. Она всех, кто к ним приходил, кормила котлетами. Выходило – с мясом, сытно и не так дорого. Котлеты были – объедение. Но я почему-то всегда стеснялся есть в гостях. Мне накладывали еду, а я говорил – нет, нет, не надо, я вообще сыт,– и закрывал тарелку руками. Танина бабушка смотрела на меня как на идиота. Даже не жалостливо, а с недовольством и, как мне казалось, с презрением.
Сыт он! Смотрите на него! Да он сейчас глазами весь стол слопает!
А мне больше нравилась, чем не нравилась, такая простота, принятая у них в семье. Нравилась, потому что все говорилось искренне, и я хотя и понимал, что ко мне относятся «не очень», но по крайней мере не ждал чего-то худшего.
Леха, тот ел всегда весело, широко, с размахом. В тот единственный раз, когда мы вместе были у Тани, он громко нахваливал бабушкины котлеты, просил добавки, выспрашивал рецепт приготовления. Я точно знал, что рецепт этот ему на фиг не нужен, но в душе восхищался Лехиной непосредственностью. И даже немного ему завидовал.
–Вадик, ты не стесняйся, ты ешь!– Нина подкладывала и подкладывала мне еду.– Самое большое удовольствие для хозяйки, когда гости едят!
–Знаешь, все очень вкусно, но… Зачем ты так старалась? Я бы поел просто картошки и котлет. Мне даже неловко, что ты выкладывалась. А можно…
–Вадик, не порти мне удовольствие тебя покормить. Давай еще выпьем! У меня теперь редко бывают гости.
–Нина, а эти люди…– я глазами показал на шкаф.– Твоя бабушка… Она сидела?
–В нашей семье сидели все. Кроме меня.– Она подняла бокал и посмотрела сквозь него на свет люстры. Вино искрилось и переливалось в гранях бокала.
–Красивый цвет. Не похож на кровь. Выпей, Вадик. Тебе нужно расслабиться.
–Ты сказала, сидели все, кроме тебя?
–Угу.– Она мотнула головой и отломила кусочек хлеба.– Прадедушку расстреляли в двадцатых, он проходил по тому же делу, что и поэт Гумилев. Естественно, ни в каком мятеже прадед тоже не участвовал. Они тогда собирались кружком и обсуждали, как раньше говорили, «политическое положение». Бунт в Кронштадте, что можно сделать, чтобы помочь матросам, что из этого выйдет, как отреагируют власти… Власти отреагировали очень быстро. Всех из этого кружка расстреляли. Включая того человека, который донес. Бабушка уже сидела в тридцатых как «член семьи», а моя мама в шестьдесят седьмом году завела в институте дискуссию о том, почему в эпоху развитого социализма в стране нет мяса. Ее выгнали из института, и она вошла в какую-то группу «несогласных». Они выпустили листовки в поддержку Чехословакии. В группе опять оказался предатель. Всех посадили. Несмотря на то что мне было тогда только четыре года. Когда маму выпустили, я уже ходила в пятый класс.
–Ты осталась с отцом?
–Нет, я была в детдоме. Потом мама освободилась и забрала меня. Представляешь, она пришла ко мне, а я ее не узнала.
Я залпом выпил бокал. Боже, вот они – наши «унесенные ветром». И еще я подумал, что если бы здесь был Борис, он бы предложил всех нарядить в арестантские робы.
–А твой отец, Нина?
–Ты знаешь,– в Нинином голосе не было ни обиды, ни злости,– мужчины в нашей семье надолго не задерживаются. Не знаю даже почему…
Я обвел глазами комнату.
–Так это квартира еще твоего прадеда?
–Нет,– ее лицо было печально, но спокойно.– После того как прадеда расстреляли, его жена и их дочь, то есть моя бабушка, еще некоторое время жили в Питере. А потом решили переехать в Москву. Здесь бабушка вышла замуж, и это – квартира ее мужа. Когда бабушку посадили, он с ней развелся. Моя мама родилась перед самой войной. В тюрьме.– Нина помолчала.– Одно было хорошо. Все мужики попадались джентльмены – сами уходили, но жилплощадь не трогали. Правда, здесь, конечно, за семьдесят лет образовался свинарник, но ничего, я разгребла. Так и живем.
Я сказал тост.
–За тебя, Нина.
Вино действительно было вкусным. Она налила мне еще, я выпил опять и почувствовал себя удивительно сильным.
–Я тебя хочу, Нина.
–Я тоже.
–Нина, вот ты какая…
–Какая, Вадик?
–Нина, ты необыкновенная. Ты… Ты на многое способна, Нина… В тебе есть нежность и твердость. Ты – унесенная ветром. Ты живешь в традициях ушедшей эпохи… Таких, как ты, больше нет…– На меня вдруг напало красноречие.
Она ухмыльнулась.
–Только не надо говорить, что меня тоже посадят.
–Нина, за что тебя должны посадить?
–Господь с тобой…– Она шутя сплюнула через плечо три раза.– Единственный мой грех – растление малолетних.
–Каких малолетних?
–Это ты, Вадик.
–Нин, ты меня обижаешь. Мне двадцать девять. Я – мужик. Про меня пишут, что я – «подающий надежды гений». В этом есть какая-то несуразица. Правда, Нина? Ведь если человек – гений, то он просто гений. Какие надежды?
–Вадик, ты мужик. Но ты еще маленький мужик. Мужичок.
–Как это?
Она засмеялась.
–Не знаю. Есть мужики, которые уже в тринадцать лет – мужики. Или в семь. А ты до старости будешь маленьким, Вадик. Это-то в тебе и хорошо.
–Нина, оказывается, ты все про меня поняла?
–Я давно еще это заметила, но думала – пройдет. Будешь как все. Но пока ты не стал как все. Это замечательно.
–Нина, налей мне еще и пойдем в постель?
–Да.
–Только не выключай свет.